И. Кормильцев

Буйвол пьёт, пока тигр спит

Ирландец – пока не труп

А Томми хватит. Ему с утра

Под сень пароходных труб.

Он шёл из паба, правым бортом

Лёгкий давая крен.

Он был почти у пирса, когда

Случилась вся эта хрень.

Услышал, как в небе бродит старик,

Позвякивая ключом.

Увидел, как трое бьют одного,

Бейсбольной битой причём.

Сказал: «Стучись, и дверь отворят» -

И кинулся в бой, угрюм.

И бысть повержен ударом в лоб

И тела покинул трюм

***

И встал он у врат, а из ран его

Била чёрная кровь.

И был с Петром-ключарём разговор

Короток и суров.

Пётр воскликнул: «Столько грехов

Не видел я ни на ком!»

А Томми апостола отшвырнул

И вышиб врата пинком.

И в кущи вошёл, чем сильно смутил

Скопище божьих чад

Святые возвысили голос,

но он

Святым приказал молчать.

И ангелу, что схватился за меч,

Цыкнул «Сойди с тропы!»

И к трону царскому прямиком

Направил свои стопы.

***

И так сказал: «По делам своим -

Господи, извини –

Я вечной жизни не заслужил,

Впрочем, как и они.

Но, затыкая в трюме дыру

Всем, что есть под рукой,

Я помнил – морю Ты господин,

А не кто-то другой.

Логики в рассужденьях моих

Пять унций на дури пуд.

Но я не книжник, я мореман

И знаю, что дом мой - тут.

А коль ты против – с престола, что

Теряется в облаках

Сойди – и кто из нас прав, решим

Тупо на кулаках.

***

И Томми смолк, но глаза его

Дерзко смотрели вверх.

И был ответ с престола – и он

В смятенье весь рай поверг.

И был ответ с престола, когда

Праведных ропот стих:

«Матфей, одиннадцатая глава

И двенадцатый стих».

И, помолчавши десять веков,

Добавил: «Входи. Я рад»

Какая у этой сказки мораль,

Без пинты не разобрать.

Но небу, в которое рвётся с рук

Души твоей глупый чиж,

важно, не как ты поклоны бьёшь,

А громко ль в двери стучишь.

***

Зверь

Сегодня лоб воздуха влажен и сер,

И кнорр на песок тяжкой мордою сел -

песок, что белее и мягче овечьего сыра.

Я - сила и ярость. Я - раненный зверь.

Я вышел из мозга, реликтовый ерь,

сломавшая клетку веков ненасытная сила.

Здесь раны следов затекают водой,

а в черных деревьях кричит козодой,

а ветер - соленый и грубый, как древняя вера.

Не медли же, конунг! Дружина, не спи!

Спустите, спустите, спустите с цепи

Две тысячи лун в наших душах

проспавшего зверя!

Он рыжее тело отпустит в струну,

и прыгнет, как в стадо ягнячье, в войну,

и сгинет, изрублен клинками тройного закала...

Но в лестнице жизни всего только три

ступени - рожденье,

зов паруса и

последний удар.

И в ударе - дорога в Вальхаллу.

Мы - звери. Мы все в это утро равны

пред сонным лицом незнакомой страны,

сверкнувшей на нашем пути, как звезда Вифлеема.

Мы вышли на берег, и, жадно урча,

Пьем льдистую воду лесного ручья,

ловя говорливые струи крылатостью шлема.

Ступает по дюнам, железом бренча,

наш сумрачный конунг, апостол меча.

Ступает, как зверь -

кровожадно, красиво и гордо.

А с ним жажда смерти, что вечно права.

И жмется к земле голубая трава

Под рыжебородою песней

холодного фьорда.

Эй, Эрик, и Олаф, и Ингвар, и ты

бестрепетный Ральф - подымите щиты!

Сегодня в Вальхалле откроются белые двери.

Пусть дюны оглохнут от ваших шагов,

и ринутся с воем на копья врагов

две тысячи лун в наших душах

дремавшие звери.

***

Погоны

А поезд пыхтит по круче

Кричит предсмертно рессора.

- Хотите спирта, поручик?

Калуга еще не скоро.

Март обнажает плеши

Земли, не тронутой

плугом.

Их игры на кой вам леший?

Они играют друг с другом.

Они получили право

Стрелять в окно мезонина.

Идет по вагону браво

Забывшая долг рванина.

Идет, раздувши карманы,

Идет,

набивши картузы.

Читал у Томаса Манна…

Или же у Мальтуза –

Не помню… там есть идея

О смутной тяге народной

К ярму.

- У Мальтуса. Где я?

- Ночью проехали Гродно

Снова за переборкой

Грохот и – матюгами.

Пространство дышит махоркой

И чавкает сапогами,

И грезит о детях и женах

И бредит строками Блока,

В легких, ипритом жженых,

Гуляет чахоточный рокот.

***

- Я еду на Дон,

транзитом.

- К Корнилову?

- Что вы… Тише…

На Дон. Там тихо и сыто.

Подумаю о престиже

Империи, мир ее праху,

Попью молока парного.

Отъем солидную ряху,

Вылечу правую ногу

Смажу спрятанный Льюис,

Нашью погоны обратно…

Ну сколько можно сутулясь

Жить? Минуя парадный,

Красться с черного хода

В собственную квартиру!

Поручик! Через полгода

Их всех поведут к сортиру

И в говнах утопят! Бросьте!

Вы ж воин! Айда со мною.

…Поручик подкинул кости,

и выпало вверх

тройною.

***

Заросший, как после комы,

Он вышел в своей

Калуге.

Он сам нашёл военкома,

И сам предложил услуги.

Вот бред – нашёл военкома,

И сам предложил услуги!

Отец от позора такого

Едва на себя руки

Не наложил.

Кружило

Солдата, что корку лимона

В ручье. Дворянство, как шило,

таил от рябых гегемонов

В мешке беспогонной шинели.

Разбил поляков в Галиции...

И умер в финале метелей,

Очкарик печальнолицый.

Когда его выносили

В мешке из тифозной палаты,

На снег, ноздревато-сирый

Упали рыжие пряди,

(Он их носил за подкладом

В память о дочке).

Упали

Два иконных оклада,

Три боевых медали,

Молитва о тех, кто на поле

Брани, иже, упокойны, не

имут ни страха, ни боли...

Упали два мерзлых погона.

***

Тогда санитар сплюнул

На труп и сказал бригаде:

- Он жрал с народного блюда,

Ему мы верили, бляди,

А он их держал, змеюка,

За пазухой все те годы.

И двинулись врозь, во вьюгу

Сыны трудового народа.

Из вьюги слетели враны,

Но горек был вкус добычи.

Вкус незажитой раны,

Впаянной в профиль птичий

Его.

Вкус кислой карболки,

Просроченного хинина

И смерти. Вкус верхней полки

Купе, где пирует рванина,

Забывшая долг солдата.

Вкус офицерской присяги,

Звучавшей в горле когда-то

Подобно нордической саге

О Зигфриде.

Вкус металла, Застрявшего

в кости берцовой.

Дорог, по которым мотало.

Желтой ладони отцовой,

Проклявшей его с порога.

Вкус погребальных литий,

Четвертого имени Бога,

Значащего «Воитель».

Вкус промозглого Лимба,

Пристанища неотпетых.

Вкус золотого нимба

Святых, солдат и поэтов.

***