Подарга 4 page

– Будь ты проклят! – прошептала Эрато, резко рванув с места в своем яркокрасном авто.

Во внезапно поднявшемся сзади снежном вихре она не смогла бы различить, как Гермес поманил пальчиком кого‑то с затянутого темной мглой неба.

– Аэлло, Аэллопа! – крикнул он двум теням, кружившим над его головой. – Сейчас наша маленькая скандалистка отправится в убежище Сфейно. Проследите на ней! Она меня не интересует, мне надо уничтожить часы. Эрато говорила, сколько песка осталось у Каллиопы, она могла их видеть только у Сфейно! Уничтожьте их!

Сфеино

Всех элементов вода превосходней,

Злато богатств среди пышных, вельможных,

Как между всех преизящнее блеском,

Пышущу пламени нощью подобно.

Хочешь ли, Муза, победы возвысить, –

Звезд не ищи, светозарнее тихих

Солнца полдневна лучей теплотворных,

Кои, пустыню воздушну протекши,

Мир освещают вокруг, – и славнейших

Ты не ищи же торжеств олимпийских.

Пиндар «Первая Олимпийская песнь»

Пер. Г. Р. Державина

Подъезжая к дому Сфейно, Эрато еще раз поняла, до какой степени она ненавидит всю старую московскую архитектуру, напоминавшую ей самые неприятные вещи не только приверженностью к классической традиции, но и более поздними наслоениями эклектики и модерна.

Утром, припарковав машину, Эрато шла на важную встречу по Печатникову переулку мимо двух старых зданий, находившихся в запустении. Она опять увидела небольшой двухэтажный дом, украшенный затейливой лепниной и кариатидами, одна из которых в ходе «демократических преобразований» уже потеряла голову. И по личным причинам ей бы хотелось, чтобы этот «памятник архитектуры и зодчества» не торчал бы посреди переулка, а составил бы перечень навсегда утраченных шедевров зодчества с сайта «Потерянная Москва».

В начале нулевых годов этот особняк совершенно случайно оказался в руках одного ее знакомого, решившего устроить в нем комфортабельные офисы, хотя намного разумнее было бы сразу снести этот дом после ночного поджога и построить нормальное элитное жилье на семь‑восемь квартир. Вслух эту идею она, конечно, не озвучивала, давно предпочитала никому не давать советов, понимая, что люди слышат лишь то, что им больше всего хочется слышать. Да и как было признаться серьезному деловому человеку, что советует ему снести особняк вовсе не потому, что он стоит на невероятно дорогом участке московской земли, а из‑за… кариатид, внимательно глядевших на нее с фасада. Хотя где‑то внутри себя она хорошо знала, что ни в коем случае не стоит трогать ни маскароны, ни кариатид на фасадах старых московских домов вовсе не из чувства прекрасного, а из нормального и рационального чувства самосохранения.

Все эти «декоративные элементы» являлись визитной карточкой невероятно склочной музы Клио, во всех своих человеческих воплощениях не упускавшей случая по любому ничтожному поводу устроить «урок всеобщей истории».

Знакомый Эрато решил не сносить особняк вовсе не потому, что так уж ценил ветхие историко‑архитектурные ценности, он хотел без особых вложений – «выжать» из старого дома «все, что можно». Да и она никогда бы не смогла объяснить ему, отчего ей не нравятся эти кариатиды, преграждавшие ей путь всякий раз, когда ей надо было по делу проскочить этот переулок. Непосвященным сложно было понять, почему именно эти женские фигурки из Печатникова переулка каким‑то тяжелым, тоскливым предчувствием напоминали ей поучительную историю пелопонесского города Карий, которая не имела никакого отношения к ее собственной судьбе.

Но и твердо уверенная, что ни у кого из живущих лично к ней не может быть никаких претензий, она все‑таки не понимала людей, старавшихся сделать ей больно, выставляя на фасаде чучела кариатид из какого‑то нерационального порыва: «Красиво же!» Хотя бы потому, что эти архитектурные красоты, вдобавок стоившие немалых средств, – уже не принадлежали исключительно тем, кто за них заплатил, ими могли теперь любоваться все, кто и гроша ломанного не имел.

В ходе масштабной перепланировки особняка, которую затеял ее знакомый, вместо того, чтобы по ее совету сразу снести все здание, – произошла невосполнимая утрата большей части конструктивных элементов, почти полностью были разрушены перекрытия верхних этажей, а оставшиеся – просели. Возмущенная общественность постоянными истериками возле этого дома сумела остановить работы, о чем Эрато сразу его предупреждала. В результате много лет дом, зараженный плесенью и грибком, пребывал в запустении. Но с его фасада по‑прежнему за каждым ее шагом с ненавистью следила уцелевшая кариатида, поддерживая изувеченную подругу по несчастью.

Карий – был небольшим городком в Аркадии, заключившим когда‑то союз с персами против Греции. Даже своему психоаналитику она не смогла бы рассказывать, что «в прежней жизни», как сказали бы сторонники теории реинкарнации душ, или просто в ином воплощении музы лирической поэзии Эрато, – именно она в чем‑то даже косвенно поддержала такое решение горожан Кария.

Впрочем, никто из муз и не заблуждался на ее счет, понимая, что именно она вдохновила карийцев на этот тонкий ход у всех за спиной. А иначе, какой смысл остался бы в любовной лирике, в милых ее сердцу «эротиках», если бы погибли все мужчины города, где ее ценили больше всего? Шансов остаться в живых у них практически не было.

Все музы, кроме нее, были слишком заняты обороной, вдохновляли греков на защиту родины, не слишком присматриваясь к ее «эротическим» демаршам, хотя предательство Кария нанесло тяжелый удар по боевому духу войск.

Она никогда не могла угадать, кто же победит в результате, поэтому предпочитала просто не вмешиваться, не видя для себя никакого смысла в происходящем. В тот раз она бы не дала и сломанного колечка в ставках на греков, да и жители Кария прислушались именно к ней, а не к Каллиопе оравшей нечто вроде: «самое лучшее предназначение – гибель во славу Отчизны!». Она лишь здраво оценила шансы, глядя на потрепанное и разношерстное греческое войско, собиравшееся выступить против явно превосходившей их силами армии персов. Хотя в глубине души она сочувствовала этим обреченным людям, которых Каллиопа никак не желала оставить в покое, еще и полагая, будто оказывает им поддержку.

Эрато, напротив, считала, что это она оказала поддержку колебавшимся жителям Кария, устроив подписание мирного договора с персами. Она помогла тогда этим людям выжить, призывая их к жизни и любви, когда все музы призывали их к героической гибели, став в ее глазах ничуть не лучше сирен.

В принципе, а что, собственно, они бы хотели от нее? Чтобы она кричала рядом с Каллиопой строчку из эстрадной песни «Пускай мы погибнем, но город спасем!»?.. Не ее вина, что жителям Кария не повезло, – в последнем отчаянном усилии их соотечественники сумели завоевать себе свободу победоносным окончанием войны. А потом, вместо того, чтобы, вернувшись со славою к разоренным очагам, приступить к «восстановлению народного хозяйства», – с общего согласия вся Греция объявила войну карийцам.

Все ее попытки внушить что‑то позитивное этим людям оказались тщетными. Изгнав персов, греческое войско тут же направилось к Карию. Город был взят, а все мужчины, сохранившие свои жизни в войне с греками, – перебиты. Опустошив Карий, воины увели в рабство всех замужних жен, отговоривших мужей защищать родину. При этом им не было позволено снять длинные одежды и уборы замужних женщин – не только для того, чтобы с позором провести их один раз в триумфальном шествии. Победители пожелали, чтобы и в рабстве эти женщины платили за предательство своих мужей.

А несносная Клио, всегда покровительствовавшая архитекторам и строителям, вдохновила их применять изваяния этих женщин для общественных зданий вместо обычных колонн.

Кариатиды должны были нести свой позор, как тяжесть антаблемента, чтобы и потомки помнили о неминуемом наказании тех, кто предаст родину в час испытаний, поставив свои интересы выше интересов отечества. По задумке Клио кариатиды, сгибаясь под тяжесть этих «общих интересов», должны были символизировать смертельную опасность их шага, когда они изменили своему назначению, рискуя обрушить все здание.

Неслучайно об истинном значении этого элемента фасада, заменившего колонны и пилястры, вновь напомнил ее любимец, римский архитектор Ветрувий, когда многие стали забывать его истинный смысл. Не без ухищрений Эрато уже в Риме возникла версия, будто кариатиды – это девушки Кария, исполнявшие на праздниках в честь богини Артемиды религиозные танцы с корзинами на головах.

Эрато никогда не любила все эти нравоучительные и слишком прозрачные архитектурные нотации Клио, внушаемые ею зодчим разных времен. Ее почерк она узнавала сразу. То на фасадах домов вдруг появлялись отгонявшие гарпий маскароны в виде головы Медузы со змеями, то повсеместно возникала мода на изображение женщины с факелом в руках, распространявшаяся от домашних настольных ламп и торшеров – до грандиозных фигур на улицах городов. Люди наивно считали женщину со светильником аллегорией свободы, не подозревая, что это было наиболее архаичный и достоверный образ самой Клио, очередное появление которой означало для них вовсе не призрачную «свободу», а достаточно жесткие «уроки истории».

Эрато всегда казалось, что кариатиды полуразрушенного особняка смотря на нее с нескрываемой ненавистью. Хотя кто их просил – следовать ее совету? Можно подумать, они бы не поступили в точности так же и без ее совета. Она им всего лишь сказала то, что они хотели от нее услышать. И разве не в этом было ее предназначение?..

Но этим утром она обратила внимание, что во взгляде пустых каменных глаз уцелевшей кариатиды прибавилась издевательская насмешка, смысл которой Эрато уже успела вполне оценить в «уроках истории», начавшихся сразу с появлением в ее машине незваных пассажиров.

Хорошо, что на фасаде старого дома, где на третьем этаже жила горгона Сфейно, не было никаких «архитектурных украшений».

Домофон не работал, дверь подъезда открылась с подозрительной легкостью, будто старый жилой дом ждал ее прихода. Эрато поднялась по широкой неосвещенной лестнице парадного. В окна лился мутный свет уличных фонарей, на подоконниках еще стояли кадки с засохшими цветами. Дом был почти расселен перед обычным «капремонтом», в ходе которого обычно случался пожар, а потом на месте старого красивого здания с собственной историей, милым двориком и неповторимой московской архитектурой, – возникала помпезная монолитная высотка. И если старые, стремительно ветшавшие вокруг «точечной застройки» дома все еще несли на себе стремление устроить жизнь, то новостройки всем своим видом показывали, что они возникли с одним намерением – уничтожить чужую жизнь, разрушить ее сложившиеся традиции, начать все «с чистого листа», не замечая тех, кто здесь жил раньше.

В одной из таких новостроек посреди старой Москвы купила квартиру в кредит и сама Эрато, ежедневно стараясь не замечать жильцов из окружавших домов старой застройки, будто они давно умерли…

На большинстве дверей, мимо которых она поднималась на третий этаж, были налеплены бумажки с печатями. Некоторые двери были заколочены старыми досками – крест‑накрест, хотя ей казалось, что кто‑то внимательно наблюдает за ней в дверные глазки. Дом умирал, но еще был наполнен воспоминаниями об уходившей из него жизни.

Только из цокольного этажа слышались чьи‑то голоса, музыка, скрип дверей и детский плач. Не приходилось сомневаться, что, как и повсюду в таких домах, здесь уже тоже возникло нелегальное общежитие для мигрантов.

Наверху послышался бой часов, напоминавший церковную звонницу. Часы зазвонили невпопад, было всего лишь без четверти девять, поэтому Эрато с облегчением поняла, что Сфейно еще живет в этом доме, где она побывала почти двадцать лет назад. Тогда ее поразило, как много часов может органично вписаться в интерьер жилой квартиры.

После вступления часиков, сыгравших какой‑то кокетливый менуэт надтреснутым, чуть фальшивым голоском, начали бить кремлевские куранты, отмечая каждую ступеньку, по которой она поднималась. Эрато нарочно задержалась посреди лестничного марша, часы тут же послушно умолкли. Стоило ей двинуться дальше, как они боем стали отсчитывать каждый ее шаг.

В прошлый раз, когда она здесь побывала, в доме царило… оживление. Она в очередной раз поразилась сакральной глубине языка, в среде которого возникла эта небывалая мифическая суета, от которой и ей выпало несколько золотых песчинок, навсегда поменявших ее жизнь. Когда‑то на каждой площадке стояли детские коляски, велосипеды и деревянные калошницы. Дом действительно был тогда очень живым, будто с любопытством следил за протекавшей в нем жизнью. В прошлый ее приход в доме постоянно отворялись двери, и она подумала, как важно, оказывается, чтобы дом постоянно раскрывал свои двери, будто двери были его легкими, которыми он дышал. Стоило только забить двери крест‑накрест, наклеить на них бумажку с печатью – и дом начинал медленно умирать, хоть в нем еще теплилась уже чужая ему, временная жизнь.

Когда она побывала здесь впервые, она и не предполагала, как скоротечно время. Тогда ей казалось, что двадцать лет – это почти вечность. Часы и тогда встречали ее приход многоголосым боем, но тогда их голоса не звучали с такой обреченностью и тревогой в гулкой пустоте дома.

Высокую филенчатую дверь ей открыла крупная черноволосая женщина, возраст которой она могла бы с большим трудом определить и сейчас. Вначале ей на минуту показалось, что дверь открыла древняя старуха, но как только ее глаза начали наполняться негодованием, Эрато поняла, что она ничуть не изменилась с момента их последней встречи двадцать лет назад.

Понимая, что та захлопнет сейчас перед ней дверь навсегда, Эрато успела в отчаянии крикнуть: «Я сейчас видела Холодца! Он начал собирать души! За ним были посланы сыновья Подарги!» Дверь открылась, хотя женщина смотрела сквозь нее с такой же гримасой презрения, с какой Эрато каждое утро смотрела на жильцов умиравших рядом соседних домов.

Стоило ей войти в квартиру, как неумолчный бой часов тут же прекратился. В передней, прямо над старинными кабинетными часами по‑прежнему висело живописное полотно Караваджо, изображавшее голову мертвой Медузы. Как и в прошлый раз, Эрато показалось, что глаза Медузы, приоткрывшей рот в невыносимой муке, внимательно за ней следят, а черные гадюки в ее волосах лишь делают вид, будто они всего лишь мифическая аллегория.

– Что ты хотела? – строго спросила ее Сфейно, все так же глядя сквозь нее.

…Ни в одном рекламном тексте о себе Эрато никогда бы не написала, что когда‑то давно, почти двадцать лет назад, она ничем особенным не выделялась среди сотен тысяч юных провинциалок, штурмовавших столичные высоты. И лишь после того, как она однажды побывала в этой квартире, впервые встретившей ее боем многочисленных часов и черными гадюками, явственно шевелившимися на портрете в передней, она стала всем интересна, желанна и востребована.

Было бы крайне опрометчивым написать в своей биографии, что учеба на «журфаке» свела ее со странной дамой с кафедры истории по фамилии Сфейно, которая пригласила ее однажды к себе домой, а за чаем представилась горгоной, способной вдыхать в обычную девушку нетленную сущность античной музы.

Сфейно тогда показала ей странные песочные часы, состоявшие из девяти хрустальных колбочек с именами девяти муз, песок из которых ссыпался в большую граненую колбу из цельного топаза. На этих часах будущей музе любовной поэзии сразу же бросилось в глаза, что время старшей музы Каллиопы уже пошло. Причем его было сравнительно немного, гораздо меньше средней продолжительности человеческой жизни. Часы старших муз Клио, Урании и Эвтерпы были неподвижны, и Сфейно тогда пояснила, что Каллиопа и сама может вдохнуть жизнь в сестер – в тех, кого сочтет достойными, а произойдет это сразу же, как только они ей понадобятся.

Часы Терпсихоры, Мельпомены и Полигимнии шли ровно, отдавая топазовой колбе песчинку за песчинкой. Часики самой младшей музы, Талии, пока тоже молчали, но Сфейно мимоходом заметила, что в выборе Талии будет учитываться не только выбор Терпсихоры и Мельпомены, но и тех, кто всегда противостоит музам. Тогда‑то она впервые услышала то, что шло вразрез с мульком о Персее, который часто показывали по телевизору. Впервые о греческой мифологии, которая, по ее представлениям, не могла иметь никакого отношения к реальной жизни, с ней говорили так, будто все эти гарпии, горгоны, музы, боги и полубоги были не архаичной абстракцией, а во многом реальнее всех, кто не считал нужным о них задумываться. К примеру, Гермеса и гарпий Сфейно, обычно неохотно дававшая оценки общим знакомым, называла просто «Холодец и его девочки», и за этим определением чувствовалась буря эмоций, странная в отношении персонажей античных мифов.

Она проявила вежливость, не высказывая своего недоумения, пока Сфейно пересказывала ей содержание детских мультфильмов, немного переиначивая сюжет, слишком близко к сердцу принимая переживания вымышленных героев. Дама явно бредила всей этой античностью, поэтому неудивительно, что ей приходилось приглашать на чай не коллег с кафедры, а иногородних неискушенных студенток.

Несмотря на ее безапелляционные заверения, будто из‑за внезапно заработавших часиков она стала музой по имени Эрато, она совершенно ничего в тот вечер не почувствовала, с нараставшей неловкостью глядя, как Сфейно довольно постукивает по хрустальной колбочке большим перламутровым ногтем. Но с непонятной ревностью она все же обратила внимание, что в ее часах оказалось намного меньше песчинок, чем в других флаконах, а сыпались они гораздо быстрее, чем в часах других муз.

– У Эрато намного меньше времени, чем у остальных, – с улыбкой сказала ей Сфейно, заметив, как она недовольно сдвинула брови. – Но ведь и сила ее куда больше, чем у остальных! Многие ли сейчас читают большие серьезные книги? Зато сладкую власть Эрато стремятся испытать все. Полигимния в опере жалуется, что люди в этих «демократических преобразованиях» отвернулись от высокого искусства. Но никто из них не отвернется от Эрато, потому что это… все равно, что отвернуться от себя самого. Торопись успеть все, девочка! Сила Эрато поможет тебе. Но не забывай сестер.

За чаем Сфейно рассказывала ей миф о музе эпической поэзии Каллиопе, о ней она могла говорить бесконечно. По преданию, она была матерью несравненного певца Орфея. Только он один мог перепеть сирен, но при этом просил привязать себя к мачте. Его голос творил чудеса: зачарованные дивной красотой его пения, волны и ветер смирялись, отступали дикие звери, успокаивались безумствующие эриннии. Когда во Фракии ее сына растерзали вакханки, Каллиопа, как Исида, собирала его истерзанное тело по всему побережью и погребла их на вершине горы Пангея. Лишь голова певца с его неразлучной лирой упала в море, и волны вынесли ее на остров Лесбос. Там она в расщелине скал и изрекала пророчества еще несколько веков.

– Эпическая поэзия – это дар предвидения, – шептала Сфейно, выставляя перед девушкой все новые яства на золотых подносах с хрустальными ручками. – И тот, кто его лишает, лишает всех нас будущего.

Она говорила о Каллиопе так, будто все, что она напишет, непременно сбудется, а все, что останется от жизни тех, кого она знала, – отразится лишь в строчках Каллиопы. Выбор ее – это тяжелая задача, под силу лишь ее сестре Эвриале, имя которой означало «далеко прыгающая».

Во всех сказаниях Каллиопа представала самой могущественной музой, «водительницей муз», как ее называл Овидий. Но… и в мифах она была несчастной женщиной, поэтому Эвриале, из глубокого сострадания к ее доле, старалась найти ее человеческое воплощение среди мужчин. Эпос и женское счастье – несовместимые вещи.

Признаться, больше всего Эрато хотелось поговорить на волновавшую ее тему о золотой короне Каллиопы. Ей было немного завидно, почему гарпии могли носить корону, сирены – тоже ее носили, принимая иногда и человеческое обличье. А из девяти муз лишь Каллиопа имела право на корону.

– Совершенно верно, – подтвердила Сфейно. – И ты не должна упустить ее корону из рук, когда тебе представится случай. Вряд ли кто‑то, кроме тебя, рискнет короновать твою сестру, помни об этом. Вечные сущности коронуются на разные вещи. Сирены носят свои винтажные короны на страх перед собственной жизнью, на грех разочарования, на поклеп на все сущее. Гарпии коронованы, поскольку каждая имеет право похитить легко срываемую душу, от которой давно отказался ее счастливый обладатель. А Каллиопа носит корону не просто, как знак своего старшинства, она вдохновляет и благословляет героев на подвиги. А главный подвиг у каждого со времен аргонавтов – это достойно прожить свою жизнь, не покушаясь на чужую, и сохранить душу.

В тот вечер хозяйка дома еще долго разглагольствовала о том, кто из великих людей какой музой был в свое время, оставив свое имя на этих хрустальных флаконах. Правда, имена эти могла прочесть лишь одна Сфейно. Часы во всех комнатах вдруг зазвонили невпопад, гостья засобиралась в общежитие. Обуваясь под явно следившей за ней с портрета Медузой, она твердо решила, что больше ноги ее не будет в этом доме, никогда бы не подумав, что настанет день, когда она нестись в этот дом, сломя голову, погрузившись во всю ненавистную ей мифологию по самую макушку.

…И почти два десятка лет назад, на следующий день после чаепития со Сфейно, она проснулась свежей и радостной, ощущая бьющую через край радость жизни. Весь мир был создан лишь для нее, и не было под Луной таких, кто посмел бы не ответить на ее улыбку. События предыдущего вечера казались ей бредом, нездоровой фантазией, чушью, ведь она была обязана лишь своей красоте и молодости. Она сделала все, чтобы больше никогда не встречаться с Сфейно, но и та ни разу больше не попалась ей на глаза.

И лишь однажды, с нехорошим холодком в памяти всплыл тот давний вечер. Однажды среди ночи, под умиротворяющее тиканье часов она вдруг проснулась от мысли, как мало золотистых песчинок было во флаконе с ее именем. В этот момент она физически почувствовала, что время ее стремительно истекает.

Можно было плюнуть на всю эту мифологическую демагогию, поскольку время не стояло на месте, и вместо золотых песчинок в ассортименте рыночных предложений появились широкий выбор качественной косметики, пластической хирургии и менее радикальных технологий омоложения эстетической медицины.

Но как раз после выдавшейся бессонной ночи ее пригласили стать членом жюри литературного конкурса. В этот момент она вновь вспомнила бредовые пророчества Сфейно, сказавшей ей еще много лет назад, что настанет день, когда она войдет в жюри этого конкурса, где ей надо будет отметить роман, который будет носить имя Медузы, постаравшись помочь старшей сестре. Сфейно заявила тогда, что она получит от жизни все, что ей никогда не удастся иметь без этой всепобеждающей силы Солнечной музы Эрато. А за это она должна была потратить последние золотые песчинки на то, чтобы убедить всех членов жюри увенчать лаврами именно Каллиопу, поскольку лишь лавровый венок мог помочь этой музе… не получить мученический терновый венец.

Она действительно нашла в длинном конкурсном списке тот роман, о котором почти двадцать лет назад ее предупреждала Сфейно. Но имя автора уже было вычеркнуто красным фломастером. А это означало, что те, кто был в составе настоящего жюри, уже заранее решили, что роман не войдет даже в короткий список.

Лишь войдя в состав жюри, она поняла, чем на самом деле являлся любой литературный конкурс. Задолго до объявления о приеме конкурсных работ, шли ожесточенные споры о лауреатах. И, собственно, конкурсы объявлялись под конкретных авторов и книги, являясь рекламным ходом в их раскрутке.

Сфейно не совсем понимала, что для самих организаторов конкурса они являлись даже не столько процессом раздачи лавровых венков, сколько методом дележа премиального фонда. А такая возможность представлялась, если лауреат в ходе предшествовавших конкурсу переговоров – заранее отказывался от премии, рассматривая конкурс лишь в качестве мощного рекламного хода, довольствуясь лишь сознанием, что сэкономили большие деньги на рекламе в «продвижении товара», которым давно стала книга. И согласиться не получать премию могли лишь те, кто изначально понимал, что иного пути стать лауреатом литературного конкурса – у них нет.

Эрато честно попыталась с кем‑то поговорить о прочитанном, что‑то спросить, но все лишь отмахивались от нее, объясняя, что все уже давным‑давно решено, задолго до объявления начала конкурса, а никто из них ничего не решает. А потом ей вообще сказали, что она может не читать конкурсных книг и не заполнять протокола, они уже готовы, ей надо лишь подписать. В результате премию присудили книге, о которой все забыли через неделю после конкурса, поскольку большинство произведений, представленных на конкурс, было невозможно прочесть.

Но роман Каллиопы она читала всю ночь так, будто все было написано только о ней и исключительно для нее, с восторгом несколько раз перечитав гимн Прекрасному Слову. Тайком она написала ей анонимное письмо с левого мейла, чтобы та никого не слушала и не принимала близко к сердцу неудачи, что она – великий писатель, которого будут читать и перечитывать.

Это была, конечно, не вся ее правда. Ни одной золотой песчинки она не собиралась тратить на Каллиопу – в подобной ситуации, когда от нее вообще ничего не зависело. Возможно, она поступила не по‑сестрински, но… последние золотые песчинки ей хотелось потратить на то, чтобы стать одной из муз с полным флакончиком золотого песка. У нее возникла идея… как бы нехорошо это ни звучало, что когда Каллиопа… того, она на литературном конкурсе отыщет другую… ну, как сразу же нашла эту. А за услугу та, в ответной любезности, назначит ее одной из старших муз, для которых не требуется молодость.

То, что с этой Каллиопой и говорить будет бессмысленно о таких житейских проблемах, видно было издалека. От нее и в Интернете стоял один крик, будто все еще длились незабвенные времена Гомера, чей Гектор в «Илиады» заявлял о всех пророчествах и предсказаньях: «Знаменье лучше всех – лишь одно: за отчизну сражаться!».

Только сунься к такой с деловым предложением…

– Тебя не было столько лет… я думала, что сильно в тебе ошиблась, дав тебе возможность почувствовать силу солнечной Эрато, – тихо сказала Сфейно, выслушав ее сбивчивый рассказ об ее участии в жюри литературных конкурсов и неожиданной встречей с Гермесом. – Значит, ты держала в руках ее роман, ты поняла, что это настоящее эпическое полотно, что перед тобой творение проснувшейся «прекрасноголосой»? А потом ты, не обращая внимания на поданные ею знаки, решила, что можешь сама вручить ее золотую корону тому, кто тебе будет удобнее? Ты хоть понимаешь, куда ты решила сунуться со своими хотелками?

Сфейно лишь покачала головой, не зная, что же еще ожидать от ее визита. Она разливала душистый чай в чашки тончайшего китайского фарфора, в изящных хрустальных вазочках было расставлено угощение, будто она ждала ее приезда, зная, что за весь день ей ни разу не удастся перекусить.

Едва сдерживая слезы, Эрато протянула ей листочек с рецензией на роман Каллиопы, который опубликовала уже после конкурса одна женщина – известный литературный критик, в толстом журнале. Эрато знала, что небольшая рецензия на роман была опубликована вынужденно, потому что возмущенная развернувшейся травлей Каллиопа, знала, что автор рецензии вовсе не глуха к настоящей литературе. Она прислала ей свой роман, поставив твердое условие: та должна написать именно то, что она обо всем думает. И это будет проверкой всему многочисленному клану филологов, которых на сетевых форумах она называла хлестким словом «трупоеды».

Очевидно, она имела в виду, что филологи, кормящиеся на «изучении» произведений, вошедших в золотой фонд литературы, где не было нужды отстаивать свою точку зрения, – проявляли невероятную глухоту и непрофессионализм в современной литературе, приписывая к ней то, что никогда к литературе не относилось.

Все ожидали, что же ей напишет взбешенная дама, которой на сетевом литературном форуме Каллиопа в лицо сказала, что все свои рецензии на современные произведения та пишет за деньги, кроме гонорара ей платят и литературные агенты авторов. Но, мол, пускай она покажет, насколько вообще понимает литературу.

Рецензия не заставила себя ждать. Все предвкушали, как мастерски дама «разделает» роман Каллиопы. Но, как ни странно, рецензия получилась достаточно объективной. Однако, написав ее, сама автор тут же вылетела из «золотой обоймы» российской литературной критики.

Предубеждение мое против этой писательницы было весьма велико из‑за ее поведения в сети: комплекс провинциальной гениальности, помноженный на форумное бешенство, ее дикий крик, от которого закладывает уши, – это обычный признак графомана. Но теперь столь же велико мое убеждение, что она – сильный прозаик. Ее сетевое поведение – истерика человека, долго не имевшего иной возможности заявить о себе. Кто виноват? Никто. Бесцензурная культура повергла в растерянность всех, показав, что писателей в России больше, чем читателей; что естественный отбор, пришедший на смену идеологической цензуре, еще более жесток; что докричаться из провинции негениальному, но настоящему писателю до своего читателя поможет только Интернет.