Вараста. «Le Trois des Épées»[141]

Шестьдесят три седых черноусых воина угрюмо смотрели перед собой. Их локти были крепко стянуты, а ноги спутаны так, что пленники могли делать лишь крохотные шажки, но и этого было мало – за спинами бириссцев расположилась шеренга готовых к стрельбе мушкетеров.

Во времена Раканов в Талигойе к пленным относились по‑рыцарски. После прихода Олларов все изменилось – тех, кто не был ценным заложником и кого не выкупали родичи или сюзерен, ссылали на галеры или рудники, но бириссцы не могут жить в неволе. Август Штанцлер ошибся – в первую ловушку попался не Ворон, а «барсы».

Молчание затягивалось. Большие черно‑синие мухи быстро поняли, что связанные люди не сделают им ничего дурного, и облепили тех, у кого были раны. Гудение обнаглевших насекомых в жаркой тишине казалось жутким.

– Закатные твари, – поморщился герцог, – сюда что, слетелись все мухи Варасты?

– Нет, – покачал головой Вейзель, – это только авангард.

– Не стоит дожидаться подхода основных сил. Ваше Преосвященство, вы настаиваете на том, чтоб поговорить с этими красавцами?

– Да по мне гори они закатным пламенем, – буркнул взмокший в своей сутане епископ, – но устав требует обращать язычников, буде они подвернутся под руку.

– Они не понимают талиг, – напомнил Савиньяк, обмахиваясь шляпой.

– Вот как? – поднял бровь Рокэ. – Странно. Барсы всего лишь кошки‑переростки, а «брысь» кошка разберет на всех языках. Что ж, поглядим на «ночных ду́хов» поближе.

Алва привычным жестом потрепал Моро по шее и медленно поехал вдоль шеренги пленных, равнодушно разглядывая напряженные чужие лица. Свита маршала последовала за ним.

– Сегодня довольно жаркий день, – светским тоном заметил герцог, поравнявшись с высоким бириссцем с разодранной щекой, – не правда ли?

Черные глаза сверкнули ненавистью, но пленник и не подумал ответить.

– Прелестно, – с явным удовольствием произнес Ворон. – Клаус, Жан, вы тут?

– Да, монсеньор, – браво заявили таможенники. Им жара была нипочем.

– Скажите, на что наши седоголовые друзья реагируют наиболее болезненно?

– Монсеньор? – Клаус непонимающе уставился на Алву, Жан оказался догадливей.

– То есть как их лучше обругать? Ну… Ну, если сказать, что вы, мол, их матушку, извиняюсь, того…

– Закатные твари, – передернул плечами герцог, – это уже слишком. В чем, в чем, а в скотоложстве меня не обвиняют даже самые честные из Людей Чести.

– Рокэ, – шепнул Курт Вейзель, – они вас поняли, по крайней мере некоторые. Посмотрите на их лица!

– Поняли? – Алва с сомнением оглядел пленных. – Не думаю, чтоб эти пастухи понимали человеческий язык, но…

Договорить Алва не успел – пленник дернулся вперед и с рычанием плюнул в сторону Рокэ, но тот или ждал чего‑то подобного, или в нем ни на миг не засыпал фехтовальщик. Алва легко уклонился от плевка и хлопнул артиллериста по плечу.

– Вы были правы, Курт. Эти козопасы понимают не только козий…

– Скорее козлы начнут охотиться на барсов, – прошипел пленник, – дождь пойдет вверх, а лягушка обрастет шерстью, чем дети барса начнут пасти скот!

– Шерстью, говоришь? – Первый маршал Талига зевнул, прикрыв рот унизанной кольцами рукой. – Помнится, какой‑то философ (запамятовал имя) не советовал связывать судьбу человеческую с капризами природы. Но почему бы каприз человека не поставить выше судьбы? – Рокэ обернулся к адъютантам. – Мне нужны цирюльники. Все, кого найдете, и не штабные, а солдатские.

Глаза молодых людей округлились, но задавать Проэмперадору вопросы было не принято. Двое гвардейцев пришпорили коней и исчезли. Рокэ снова похлопал Моро по холеной шее и замер, глядя вверх сквозь кружевные ветви деревьев, не дающих тени. Деревья находились в сговоре с поднявшимся ветерком – первые не спасали от солнца, второй не приносил прохлады. Дик, придерживая застоявшуюся Сону, смотрел на бириссцев, их искаженные яростью лица вновь стали спокойными и гордыми – «барсы» не боялись смерти и презирали своих врагов.

Юноша изо всех сил старался забыть, зачем пленных пригнали на опушку этой рощицы. Бириссцы ненавидели Олларов и были старыми союзниками Раканов, потому и покинули свои горы, ввязавшись в чужую войну. Для «барсов» все люди в черно‑белом были олларианскими солдатами, но Дик не сомневался, окажись они в плену, их бы не тронули. По бирисским обычаям, пленным на выбор предлагали честь или жизнь и отпускали тех, кто просил пощады, а вот Рокэ Алва жалости не знает.

Раздавшийся шум возвестил о появлении десятка ничего не понимавших цирюльников, Рокэ еще немного посмотрел на небо, в котором проплывала одинокая птица, и вернулся на грешную землю.

– Любезные, – синие глаза поочередно остановились на каждом мастере, – видите этих красавцев? Их надо обрить. Налысо. Усы и брови им тоже не понадобятся. На каждого из вас приходится по шестеро этих вошеносцев и останется двое лишних. Ими займутся те, кто быстрее покончит со своей работой. Кто справится первым, получит десять таллов, второй – пять, остальные по таллу. Приступайте, а разведчики их подержат.

– Рокэ, – закашлялся Эмиль, – зачем такие сложности?

– Сложности? Отнюдь нет. Зачем ждать, когда лягушка обрастет шерстью, проще вернуть уже обросших в исходное состояние. – Маршал обернулся к Дику. – Запомните, юноша: редкая тварь без шерсти и перьев выглядит пристойно.

Пленные сопротивлялись как бешеные, вся их невозмутимость как в воду канула, зато среди талигойцев стали раздаваться смешки. Один из цирюльников вскрикнул – бириссец изловчился и впился ему в руку, отточенная бритва сорвалась и резанула «барса» по уху. Брызнула кровь.

– Истинно сказано, – прогудел Бонифаций, прикладываясь к походной фляге, – что зло, лишенное пышных покровов, слабеет.

– Как бы вы сами не ослабели, отче, – с укором произнес Савиньяк, – по такой‑то жаре.

– Кто крепок духом, – возвестил, завинчивая крышечку, клирик, – тому ничто жар летний и хлад зимний.

– Аминь, – подвел черту Рокэ, – заканчивают. На кого из мастеров вы б поставили? Я на кривоногого.

– На которого? – уточнил брат Арно. – Их тут трое.

– На того, что в желтом.

– Нет, – покачал головой Бонифаций, – его язычник вертляв, как пиявица.

– Пожалуй, – согласился Эмиль.

– Монсеньор, – завопил маленький человечек с грушевидным носом. – Я закончил! Я первый! Я!

– Очень хорошо, – кивнул мастеру Рокэ, – я обещал десять?

– Да, монсеньор.

– Получишь пятнадцать. За неудобство. Тоже мне, «барсы». Орут, как драные кошки.

– Монсеньор, – дружно выкрикнули еще два брадобрея, – мы тоже готовы.

– Отлично. Поделите оставшихся, и полу́чите каждый по десять.

Возликовавшие цирюльники под одобрительные выкрики гвардейцев бросились к новым жертвам. Солдаты откровенно наслаждались зрелищем, подначивая то мастеров, то пленных. Вываленные в пыли, лишившиеся роскошных седин бириссцы представляли собой куда менее внушительное зрелище, чем час назад. Они по‑прежнему зло блестели глазами, но это не пугало, а смешило. Ночные ду́хи, гордые воины, ведущие свой род от Бога‑Зверя, исчезли, осталась кучка дурацкого вида людишек с загорелыми лицами и исцарапанными белыми черепами.

Первый маршал невозмутимо повернулся к Шеманталю.

– А теперь – повесить. По очереди. Начиная с, – герцог ненадолго задумался, – с самого ушастого.

– Всех? – деловито уточнил новоиспеченный генерал.

– Всех, – кивнул Проэмперадор и пояснил: – В любезном отечестве все так и норовят облагодетельствовать родичей за казенный счет. Я следую общему примеру и намерен накормить досыта местное воронье. Причем не за счет моего короля, а за счет его врагов. Чувствуете разницу?

– Но почему вы решили начать с ушастого? – Вейзель не зря славился своей обстоятельностью.

– Все должно иметь свой смысл, Курт, а еще лучше – два. Мы их уже обрили, значит, надо это обстоятельство использовать. Да, прикажи́те собрать шерсть, не пропадать же добру!

Епископ Бонифаций шумно втянул воздух и почесал в затылке.

– Герцог Алва, я взываю к вашему милосердию.

– Зачем, отче? – улыбнулся Ворон.

– Мне положено, – пояснил священник, – сначала воззвать к милосердию сильных мира сего, а потом попробовать обратить язычников, но, – толстяк брезгливо выпятил губу, – они не обратятся… Кстати, о милосердии, у вас нет при себе касеры?[142]

– А у вас уже кончилась? Помнится, мы наполняли фляги одновременно.

– Увы, сын мой, – скорбно покачал головой олларианец, – все прекрасное в этой жизни быстротечно…

– …как сама жизнь, – закончил герцог, протягивая флягу. – Шеманталь, чего вы ждете?

– Его Преосвященства… Мешки‑то им на бо́шки надевать или как?

– Нет, – отрезал герцог, – эти кошки как‑никак воины, пусть умрут с открытыми глазами.

– Будет сделано, – сказал таможенник и отъехал.

– Вы меня спасли, – сказал епископ, засовывая флягу маршала в седельную сумку.

– Пора кончать, – сказал Вейзель, утирая лоб, – проклятая жара…

– Монсеньор, – святой Алан, ну куда он лезет?! После ночи, после сцены в овраге?! – Монсеньор, бириссцы отпускают пленных, мы не можем… Мы не должны… Мы…

– Ричард Окделл, – голос Алвы был ледяным, – я готов отпустить любезных твоему сердцу «барсов», если вы возьметесь лично проследить за тем, как их кастрируют, лишат правой руки и, кроме одного, ослепят. В таком виде они могут убираться на все четыре стороны.

Дику показалось, что он ослышался. В горле запершило, стало трудно дышать, а он‑то думал, что навсегда избавился от детской болезни.

– Молодой человек, – примирительно заметил олларианец, – видимо, не видел пленных, отпущенных этими разбойниками.

– Он много чего не видел. Ну что, Окделл, ваше слово?

Дик какое‑то время потерянно молчал, открывая и закрывая рот, а потом дал шпоры коню. Сона, возмущенно заржав, прыгнула вперед и помчалась в степь. Проклятая роща осталась позади, в лицо ударил раскаленный, пахнущий горечью ветер.

Старинная башня рвалась к раскаленному вечернему небу. Кто и когда поставил ее здесь, посредине плоской, открытой всем ветрам степи, Ричард не знал, но она возникла на его пути, темная и таинственная, как наползающая ночь. Юноша с некоторой оторопью разглядывал мощные стены, опоясывающие верхнюю площадку зубцы, на которых, казалось, покоился кроваво‑красный солнечный шар, кружащихся над бойницами ширококрылых птиц.

Степь стремительно темнела, Сона нетерпеливо перебирала ногами – наверняка хотела пить. Нужно было что‑то решать, а Ричард не мог оторвать взгляда от раскаленной бездны, которая когда‑нибудь заберет Ворона. Когда‑нибудь, но не теперь… Смотреть на небо в час заката, да еще такого – накликать беду, но беда уже случилась. Оскар мертв, пленные мертвы, а сам он сбился с дороги и не представляет, куда его занесло. Днем с высоты башни, возможно, он увидит Рассанну, хотя что может дать река, кроме воды? Возвращаться к Рокэ казалось невозможным. Отправиться в Тронко? Что он скажет? По всем законам он теперь дезертир.

Разыскать бириссцев? «Барсы» должны знать про Окделлов, но после вчерашнего его убьют раньше, чем он успеет объясниться.

Самым разумным казалось пробраться в Гайифу, а оттуда в Агарис, но до границы ехать и ехать, а у Дика при себе не было даже плаща и фляжки с водой. Кроме того, бежать к Раканам означает стать в глазах тех, кто заправляет в Талигойе, предателем, подставить под удар матушку, сестер, Эйвона, Наля, эра Августа и… Катари. Если Дорак узнает, что сын Эгмонта Окделла и королева встречались в монастырском саду, Катари погибла. Нет, бежать нельзя.

Отец говорил, что, если не знаешь, что делать, начни с самого необходимого. Нужнее всего напоить Сону. Адуаны говорят, что их лошади умеют находить воду, но Сона выросла в конюшне, а не в степи. Может, все‑таки доехать до башни? Вдруг там кто‑нибудь да есть, на развалины она не похожа, все зубцы на месте и целы.

Юноша тронул поводья, и в тот же миг черная колонна на багровом бархате задрожала и исчезла, Дик открыл и закрыл глаза, не понимая, когда он лишился рассудка – сейчас или полчаса назад, а потом навалился страх. Охвативший полнеба пожар напоминал о Закатном Пламени, поджидающем грешных и неправедных.

В детстве Дик боялся смотреть в окна, выходящие на запад, ведь оттуда, из‑за огненной грани в Кэртиану пробирались чудовища. Кормилица говорила, что по вечерам нельзя верить никому – мирный путник мог оказаться перевертышем, принявшим облик знакомого человека, кошка или кот – рыцарем‑оборотнем или преступной красавицей, убившей собственного мужа. Полузабытые надорские страхи оживали, как оживают по весне змеи и жабы. Когда‑то слышанные истории казались достоверными, а в темнеющей степи таился кто‑то ужасный и всесильный.

Чужой помогает своим избранникам. Если человек преступает грань, отделяющую малое зло от великого, он после смерти избегает Первого Суда[143]. Закатные твари бродят по земле, меняя обличия. Они боятся лишь эсператистской молитвы, но Франциск Оллар разрушил аббатства, изгнал монахов и священников, запретил носить Эсперы[144]… Дик был тайно посвящен в эсператизм, но его Звезда осталась в Надоре, а слова молитвы, как назло, вылетели из головы. Юноша помнил лишь самое начало: «Создателю Всего Сущего, в смирении и трепете ожидаем тя…»

Дальше в памяти был провал, а искаженные или неправильно произнесенные слова «Создателю» привлекают слуг Леворукого, как пролитая кровь привлекает хищных рыб южных морей.

Дик застыл в седле, боясь не то что шевелиться, но даже дышать. По спине тек холодный пот, сердце бешено колотилось, а глаза не могли оторваться от кровавой полосы, в которую превратился горизонт. Страх всадника передался и Соне, кобылица дрожала мелкой дрожью, даже не пытаясь дотянуться до травы, а потом на них выскочило что‑то светлое и большое. Святой Алан, Лово!

Сона всхрапнула и попятилась, собака вильнула обрубком хвоста и задрала морду, но не залаяла. Радость, охватившая было Дика, уступила место еще бо́льшему ужасу. Это не Лово, это слуга Леворукого! Сегодня убили слишком многих, их кровь притянула к себе закатных тварей…

– Отыскался, жабу их соловей!

Прекрасней этих слов Ричард Окделл не слыхал в своей жизни ничего. Лово и впрямь был Лово, с ним был Клаус, а за ним маячило человек пятнадцать адуанов. Юноша нервно сглотнул, пережитый ужас требовал выхода, все равно какого.

– Как ты разговариваешь с герцогом Окделлом?!

– Да как надо, так и говорю. Я тебе, барчук хренов, по роже не смазал, только чтоб парни не видели, как я оруженосца монсеньора луплю.

– Монсеньор… – задохнулся от поразившей его самого ярости Дик, – да твой монсеньор… убийца и отродье предателя.

– Да, мой! И его, – таможенник указал рукой на одного из своих парней, – и его, и вот его тоже! Потому как мы ему верим. Он не сопли мазать сюда пришел, а седунов колотить, а уж мы ему подмогнем.

– Вы ему? – Дик зло и, как ему показалось, гордо рассмеялся. – Да он вас и за людей‑то не считает!

– Может, он нас за дерьмо и держит, – отрезал Коннер, давая понять, что разговор окончен. – Но вы, барчуки, для него не дороже, а для покойника твоего дерьмом были только мы. Кончай беситься, я тебя подрядился назад приволочь и приволоку, а дурить станешь – поперек седла привяжу. Как барана.

То, что это не шутка, Дик понял сразу. Юноша постарался как можно равнодушней пожать плечами, но на Клауса это, похоже, впечатление не произвело. Адуан, не глядя на Дика, заворотил коня, пришлось последовать его примеру.

Запад совсем погас, и ночь окончательно завладела Варастой. Откуда‑то сбоку раздался дикий скрежещущий вопль, но таможенник не обратил на него никакого внимания. Видимо, это орало какое‑то животное. Теперь Дику было стыдно пережитого ужаса. Ему вообще было стыдно.

До самого лагеря Коннер не проронил ни слова. Они ехали по черной неуютной степи под насмешливыми звездами и молчали. Все – тьма, вспыхивающие на горизонте синие искры, запах полыни, плавная рысь Соны – в точности повторяло прошлую ночь, отчего Дику стало вовсе тошно. Юноша никогда еще так себя не презирал. Надо ж было так опозориться, и что теперь с ним будет?

Ричард лихорадочно пытался придумать, что скажет Рокэ, но ничего путного в голову не приходило. Обвинить маршала в убийстве Оскара? Поздно. Ричард Окделл струсил и ничего не сделал, чтобы спасти друга, а вместо того, чтоб вступиться за пленных и честь Талигойи, позорным образом удрал и в придачу заблудился. У него не было ни еды, ни воды, ни огня. Дик понимал, что без Клауса и Лово он бы сейчас трясся от страха в черной степи. Ярость прошла, юноша искоса поглядывал на адуана, понимая, что должен попросить прощения, но раскаяние никак не могло справиться с гордостью. Когда вдалеке вспыхнули лагерные костры, Дик, наконец, решился.

– Господин полковник, я должен принести вам свои извинения.

– Ерунда, – махнул лапищей Клаус, – с кем не бывает. На висельников смотреть и впрямь невелика радость, только с седунами, жабу их соловей, по‑людски нельзя.

– Я… Я не только из‑за них.

– Оно и понятно, – пробасил Коннер, – покойника с вами я частенько видел. Только, ты уж прости, сударь, от таких друзей лучше подале быть. Сам потонет и других за собой потянет.

Дик вздохнул. Он слишком устал для ссоры, но согласиться с тем, что говорил варастиец, не мог. Оскар Феншо был хорошим другом и замечательным человеком. Ворон с ним поступил подло и жестоко, но что может понимать мужлан, у которого в голове только его распрекрасная Вараста?

– Господин полковник, вас послал монсеньор?

– Нет, – Ричарду показалось, что таможенник развеселился, – тилерист с валеристом. Да я и без них бы поехал – не бросать же тебя было. Башня, положим, тебя б не сожрала, а вот ызарги запросто…

Значит, не Рокэ! Значит, к эру можно и не идти, по крайней мере сразу. С Савиньяком и Вейзелем объясняться легче – они свои, особенно Савиньяк.

Обоих генералов Дик заприметил у первого же костра, и юноша понял, что дожидались именно их. Так и оказалось, но никакого удовольствия от собственной проницательности Ричард Окделл не получил.

– Слава Создателю, – в голосе Савиньяка послышалось нескрываемое облегчение, – нашелся! Коннер, вам цены нет!

– Не мне, Лово, – пожал плечами адуан, – забирайте вашего барчука, а я пойду конями займусь.

– Спасибо, полковник, – с достоинством произнес Вейзель, – мы вам очень обязаны.

– Беды‑то, – махнул ручищей Клаус, – и то сказать, не бросать же парня на ночь глядя. Вараста вам не столица, сожрут, пикнуть не успеешь.

Дик стиснул кулаки, но промолчал. Он и так повел себя как глупый мальчишка. Ничего более нелепого, чем очертя голову удрать в степь, нельзя было и придумать.

– Господин генерал, – юноша очень надеялся, что голос у него не дрожит, – я нарушил присягу и готов понести наказанье.

– Замолчите, – прикрикнул Савиньяк, – не знаю, что решит Алва, но я б тебя точно пристрелил. Нашел время.

– Не горячитесь, Эмиль, – тихо сказал Вейзель. – Мы с вами сами были на волосок от этого. Ричард молод, а покойный Оскар был его другом.

– Ладно, – махнул рукой брат Арно, – что делать будем?

– Алва с Дьегарроном?

– Насколько я понял, да. И Шеманталь там же.

– Что ж, идемте к нему все вместе.

– Мужественное решение. – Эмиль натянуто засмеялся. – Будем надеяться, сегодня Проэмперадор всех, кого хотел, уже убил.

Это была шутка, но Дику стало зябко. Юноша быстро взглянул на Савиньяка и понял, что тому тоже не по себе.

Палатка маршала была освещена. У входа стояли кэналлийцы, один из которых, завидев гостей, скрылся внутри и тотчас же вернулся. Солдаты раздвинули копья, Дик невольно придвинулся к Савиньяку, брат Арно в ответ подмигнул, и они вошли.

Внутри мирно горели свечи, на походном столике красовалась фляга с касерой и лежали походные лепешки. Рокэ в расстегнутой черной рубашке вертел в руке полупустой стакан, напротив маршала расположился неизбежный Бонифаций, третьим был Жан Шеманталь, четвертым – маркиз Дьегаррон, осунувшийся, с лихорадочно горящими глазами.

– Господин Проэмперадор… – начал Курт Вейзель.

Но Рокэ лишь махнул рукой.

– Вы удивительно вовремя. Я как раз собрался за вами посылать…

Ноги у Ричарда отчего‑то приросли к земле, Савиньяк взял оруженосца за локоть и буквально подтащил к столу. Вейзель, набычившись, шел рядом. Рокэ какое‑то время задумчиво созерцал всю троицу, затем отхлебнул касеры и осведомился:

– Ну, как, юноша, полюбовались закатом? Он сегодня был особенно красным, не правда ли?

– Я видел башню, – отчего‑то сообщил Дик…

– Чепуха, – торопливо сказал Шеманталь, – не слушайте его, монсеньор, нет тут никакой башни и не было никогда. Мо́рок это.

– Разбирайте стаканы, господа, и садитесь. – Рокэ был настроен на удивление миролюбиво, если б не его предыдущий вопрос, можно было подумать, что бегства оруженосца он просто не заметил. – Ричард, будьте так любезны, поделитесь своими вечерними впечатлениями. Что собой представляло запавшее вам в душу сооружение?

– Ну… – Дик немного замялся, опасаясь подвоха, но, похоже, Алву и впрямь неизвестная башня занимала сильней, чем выходка оруженосца. – Я не очень хорошо рассмотрел. Темнело уже, небо красным было, на нем словно бы черный столб, над ним – солнце, такое, что смотреть можно. И еще птицы кружили, а потом солнце зашло, и все исчезло…

– Молва людская носит слухи, как ветер пыль, – негромко сказал Бонифаций. – Сам я этой башни не видел, но что‑то наверняка есть. Видят ее часто и в разных местах, но рассказывают одинаково. Появляется в степи эдакий, прости Создатель, черный столб, а на верхушке то – солнце, то – луна, то – звезда, и всякий раз словно бы в крови.

– В пустынях и степях, – негромко сказал Дьегаррон, – часто возникают миражи. Я, когда был в Багряных землях, сам видел призрачный город, а варастийские степи не так уж сильно отличаются от морискийских. С другой стороны…

– Вы бы помолчали, Хорхе, – перебил кэналлийца Вейзель, – с вашей раной нужно лежать.

– Некогда мне лежать, – покачал головой маркиз и поморщился от боли. – Закатные твари, забыл, о чем хотел сказать.

– Вы говорили о видениях обманчивых, – подсказал Бонифаций.

– Легенда об исчезающей башне могла попасть в Варасту из Придды или Эпинэ, – внес свою лепту Вейзель. – Здесь много потомков переселенцев из центральных графств, они привезли с собой не только имена, но и сказки.

– Ну отчего ж сказки? – заметил Рокэ Алва, разливая касеру. – Такая башня и в самом деле существует, но ведет себя смирно, в чем я и убедился, когда ездил в Гальтару.

– Я тоже припоминаю, – Савиньяк передал стакан Вейзелю, – мне приходилось читать и про Кольца Гальтары, и про башню Беньяска, но желания посетить те благословенные края у меня не возникло.

– Мне было скучно, – чуть ли не извиняющимся тоном объяснил Алва, – война закончилась, делать было нечего. Думаю, мне попалась та же книга, что и вам, Эмиль. Жуткое старье, но, как ни странно, древний бездельник почти не наврал.

– Это как же? – Шеманталь не мог скрыть удивления. – Стало быть, вы эту проклятую штуковину видели?

– И даже трогал. – Рокэ снял одно из своих многочисленных колец и принялся рассматривать камень. – Ничего особенного. Камень как камень.

– А чего она тогда гуляет? – с подозрением спросил адуан. – И чего у нас делает? Где Гальтара, а где – мы…

– В книге написано, – вспомнил Савиньяк, – что сначала башен было четыре, по одной в каждой из земель Золотой Империи. Затем три из них куда‑то делись, а одна уцелела.

– То, что видят в Варасте, Эпинэ и Придде, – Рокэ вновь надел кольцо на палец, – скорее всего миражи, вроде тех, о которых говорил генерал Вейзель. Сьентифики объясняют сей феномен тем, что мировой эфир обладает способностью запоминать тела, которые длительное время обтекает. Сам предмет может исчезнуть, но память о нем остается, и когда возникают благоприятные условия, чаще всего это бывает в вечерние и утренние часы, мы видим отблески того, что некогда существовало. Эфир текуч, поэтому видения возникают то здесь, то там, но всегда в относительной близости от места, где некогда находились реальные предметы.

– «Воистину человек глубже омута речного, и никому не ведомо, что скрывают сии глубины», – изрек Бонифаций, созерцая пустой кубок.

– Действительно, Рокэ, – поддержал епископа Курт Вейзель, – никогда не думал, что вас интересуют подобные вещи.

– Я уже сказал, – сверкнул глазами Алва, – мне было скучно, потому что не было войны, а сейчас она есть, так что нам есть что обсудить и без гуляющих развалин. Надеюсь, вы понимаете, что наша тактика должна измениться?

– Разумеется, – кивнул Савиньяк, – вы исходите из того, что теперь бириссцы оставят поселян в покое и будут мстить нам и только нам?

– Нет, – засмеялся Рокэ, – я исхожу из того, что мстить будут бириссцам. И я даже знаю, кто.