Сагранна. «Le Quatre des Bâtons»[147]

– Отвратительное зрелище, – заметил Рокэ Алва, разглядывая отчаянно клацающее зубами голохвостое четвероногое. – Я бы даже сказал, непристойное!

Ричард был полностью согласен со своим эром, трудно было представить существо более странное и неприятное, чем бритый лис. Превративший пышного красавца в гнусную ящерицу, цирюльник (тот самый, что победил в состязании под виселицей) удалился, унося с собой десяток монет, а его жертва, визгливо тявкая, металась по узкой самодельной клетке.

– «Сколь жалки властители земные, лишенные власти своей, – Бонифаций с довольным видом вытащил из сапога походную фляжку, – они подобны зверю, лишенному шкуры, и древу, лишенному листвы».

– Это из Писания? – поинтересовался Проэмперадор.

– «Слово о бренности всего сущего».

– Вот не думал, что намекаю бириссцам и их хозяину на душеспасительные тексты, но так даже лучше. Клаус, я на вас надеюсь!

– Будет сделано, монсеньор, – адуан прямо‑таки сиял, – уж вы не сомневайтесь.

– Отвезете и немедленно возвращайтесь. Слышите, немедленно – вы мне нужны.

– Будет сделано, – повторил полковник Коннер, с обожанием глядя на Проэмперадора. Варастийцы сошли с ума – все, что делал или говорил Алва, вызывало у них восторг.

– Рокэ, – в голосе Савиньяка прозвучало сомнение. – Стоит ли превращать войну в балаган?

– Не страдайте, Эмиль, – Рокэ проводил глазами Клауса, уносящего клетку с бритым лисом, – все в порядке. Есть граница, за которой ты никакой молве не по зубам. Все дело в размахе. Если дама за свою, скажем, любовь получит провинцию, ее никто и никогда не назовет шлюхой.

Если мы приготовим из Адгемара фрикасе, нас никто не назовет шутами, даже въедь мы в Олларию верхом на козлах или на казаронах, впрочем, особой разницы я не вижу.

– Итак, вы решили не рубить ветви, но корчевать ствол, – промурлыкал Бонифаций, – умно. Бириссцы приходят из Кагеты, значит, мы идем на Кагету.

– По‑моему, это очевидно, – засмеялся Алва, откидывая полог палатки, – солнце ушло, господа. Предлагаю перебраться к водопаду.

– Нам не следует терять времени, – вмешался Курт Вейзель, – наше единственное преимущество – неожиданность и скорость. Зачем вам это представление с бритой лисой и ультиматумом?! Нас и так до безобразия мало…

– Курт, – Рокэ с ленивой грацией подставил руку под ледяную струю – успокойтесь, выпейте водички. Пусть пока еще небритый Лис суетится, крепит оборону, собирает ополчение, а его подданные машут кулаками и всем, гм, остальным. Им это полезно.

– Не сомневаюсь, что Адгемар использует время с толком. В отличие от нас. Рокэ, вы всегда славились быстротой и натиском. Мы можем перейти Сагранну в обход охраняемых перевалов? Что говорят бакраны?

– Генерал, – покачал головой Алва, – лазать по горам очень неудобно, к тому же у Эмиля лошади, а у вас – пушки. Зачем ломать ноги и калечить ни в чем не повинных животных, когда есть прекрасная дорога?

– Рокэ, – хохотнул Савиньяк, – уж не собираетесь ли вы подойти к Барсовым Вратам и потребовать, чтоб вас пропустили.

– Браво, Эмиль, – улыбнулся Первый маршал Талига. – Вы меня раскусили, именно так я и поступлю. Другие перевалы не так удобны и расположены слишком далеко на восток от места, которое… Но об этом потом. Сначала – Барсовы Врата.

Савиньяк с Вейзелем переглянулись. Так переглядываются люди, видя, что их товарищ собрался проиграть в кости последнюю лошадь или жениться на куртизанке. Ворон засмеялся, брызнув водой в пролетавшую мимо стрекозу.

– Рокэ, – начал Курт, – я, как артиллерист, должен приветствовать выбор единственной годной для конной артиллерии дороги, но…

– …но ваш долг, – Алва закатил глаза, – велит вам донести до моего сведения, что Барсовы Врата стерегут двенадцать тысяч бириссцев, ущелье перегорожено каменной стеной, укрепленной тяжелыми гайифскими пушками, при которых состоят не менее гайифские артиллеристы.

– Ущелье прямое и широкое, как дворцовая аллея. Промахнуться там просто невозможно, – буркнул Вейзель. – В Барсовых Вратах хранится десятая часть сокровищ кагетских казаров. Так сказать, на черный день. Адгемар считает надежным не только место, но и коменданта, и гарнизон.

– Это действительно так, – Эмиль Савиньяк заметно волновался, – меня еще никто не называл трусом…

– И не назовет, – успокоил кавалериста Рокэ, – так что, сударь мой, не бойтесь и смело рассказывайте о пушках на придорожных скалах. Там еще и камни приготовлены, чтобы обрушить на голову штурмующих. А теперь, Курт, вам самое время вздохнуть и сообщить, что мы свою артиллерию использовать для штурма не можем, так как крепостные орудия простреливают дорогу далеко вперед и снесут любую батарею, а у нас только легкие пушки и мортиры.

Как, господа, будете мне напоминать о достоинствах гайифских кулеврин и полукулеврин или поверите на слово, что я осведомлен об их возможностях?

– Я не намерен повторять то, что вы и так знаете. – На скулах артиллерийского генерала заходили желваки.

– Спасибо, Курт, я вам чрезвычайно обязан. Итак, после сокращенных за счет доверия к моим скромным познаниям артиллерийских страданий слушаем арию Савиньяка о том, что единственная обходная тропинка расположена очень неудобно. Эмиль, будьте так любезны, объясните моему оруженосцу, что отряд, который рискнет сунуться в обход, уничтожат во время спуска, а если он все же проскочит, защитники стены успеют развернуться и всех вырубить.

– Уверяю вас, Рокэ, герцог Окделл это понимает, – чопорно произнес Вейзель.

– Главное, чтобы это понимали наши кагетские друзья. – Рокэ плеснул водой вслед еще одной стрекозе. – Я даю им два месяца. Пусть убедятся в неприступности своего перевала.

– Два месяца? – выдохнули оба генерала. – Вы с ума сошли!

– Опять этот образ… Я десять лет подряд слышу о своем безумии, придумайте что‑то поновее. Уверяю вас, за два месяца ни Барсовы Врата, ни Адгемарово золото никуда не денутся.

– Два месяца? – внимательно слушавший Бонифаций хитро глянул на Проэмперадора. – Почему именно два?

– Потому что с Кагетой нужно покончить до холодов. Неожиданность, Ваше Преосвященство, бывает двух видов. Когда вас еще не ждут, и когда вас уже не ждут.

То, что я слышал о наших дорогих «барсах» и не столь дорогих казаронах, заставляет усомниться в их терпении. Сначала они разбушуются, но через месяц им все надоест. Воякам станет скучно спать одетыми и воздерживаться от попоек. Надо полагать, вся толпа за неимением врага внешнего обратит свой пыл друг на друга.

– Вы рассчитываете на раздоры в кагетской армии? – быстро переспросил епископ.

– Я рассчитываю сыграть свою игру.

– Рокэ, – подался вперед Савиньяк, – зачем ждать, если можно ударить сразу? Наше появление будет полной неожиданностью. Бириссцы уверены, что мы еще в Варасте.

– Хорхе знает свое дело. Через два месяца они будут в этом уверены еще больше. Мне нужны бакраны, Эмиль, а им раньше, чем к концу лета, не успеть.

– Вы – блестящий военачальник, Рокэ, – Курт Вейзель походил на человека, который внезапно вспомнил что‑то весьма неприятное, – и я согласен – мысль ударить по первопричине наших бед весьма удачна с военной точки зрения. Более того, я готов поверить, что вы возьмете Барсовы Врата, но мы не можем воевать с Кагетой. У нас нет доказательств ее причастности к набегам бириссцев, а по Золотому Договору мы не имеем права даже в горы входить, не то что штурмовать перевал. Если мы это сделаем, на Талиг бросятся все.

– В самом деле, – Савиньяк был явно встревожен, – я об этом как‑то забыл.

– Вы подходите к делу слишком прямолинейно, – поморщился Рокэ, – и вот вам результат. Ох, господа, господа… Ну, с вами, Курт, все ясно, вы – примерный семьянин, напрочь лишенный порочных наклонностей, с вас и спросу‑то никакого, но вы, Эмиль! Вы же играете, причем по‑крупному, до вас должно было дойти, что с шулерами нужно играть по‑шулерски.

Если б Гайифа и ее хвостоносцы объявили войну Талигу, это была бы честная игра, но они предпочитают плутовать. Прелестно. Пусть думают, что они на коне, и взвинчивают ставки, не будем им мешать.

– А потом? – резко спросил Курт Вейзель.

– А потом, – потянулся Рокэ, – я или подменю колоду, или смахну карты со стола.

Козлы были большими, чтобы не сказать огромными. Робер Эпинэ подобных тварей не только не видел, но и не представлял, что они где‑то водятся. Тем не менее лохматые рогачи существовали и даже колотили рогами в, если можно так выразиться, ворота Барсовых Врат. Действия тварей выглядели вполне разумно – они отступали назад, наклоняли головы, хорошенько разгонялись и били по створкам, после чего отходили для новой атаки. Конечно, пробить окованные медью толстенные доски им было не под силу, но упорство и размеры непонятно откуда взявшихся зверюг впечатляли. Зрелище было то еще, особенно если учесть, что спины козлов покрывали плащи из барсовых шкур, на одном рогаче лицом к хвосту сидел абсолютно лысый всадник, а на спине второго красовалась клетка, в которой отчаянно металось нечто несусветное. Еще более странные вещи происходили в самой цитадели. Если Роберу было скорее смешно, то обычно невозмутимые бириссцы, составлявшие половину гарнизона, впали в ярость, а кагеты усиленно опускали глаза. И НИКТО НИЧЕГО не предпринимал!

Робер оглянулся в поисках Рубаза или еще кого‑то, способного объяснить происходящее, но проклятый казарон куда‑то задевался. Эпинэ уже кое‑как объяснялся с кагетами, но одно дело говорить о чем‑то простом и совсем другое – разбираться в местных странностях. Оказавшийся поблизости гайифский артиллерист тоже ничего не понимал, а козлы продолжали тупо бодать ворота. Талигоец переглянулся с гайифцем, и они вместе спустились вниз. Прилегающее к перегородившей Барсово ущелье стене пространство было запружено бириссцами и кагетами. Обитатели цитадели чего‑то или кого‑то ждали, стараясь не смотреть в сторону ворот, по которым продолжали бить гигантские рога. Когда наконец появился казарон Машир‑ло‑Сауник, бывший чем‑то вроде коменданта, ожидание сделалось нестерпимым.

Машир пришел вместе с Мильжей Жаватна, сводным братом начальника Багряной Стражи Кагеты и негласным вожаком приграничных бирисских отрядов. Оба прекрасно знали талиг, но Робер счел неуместным просить объяснений. Тем не менее казарон, оглядев собравшихся, направился именно к Роберу. Ло‑Сауник был невысоким и худощавым, его щека и висок были изуродованы сабельным ударом, а молчаливостью и сдержанностью он больше напоминал бириссца, чем кагета.

– Дорогой гость! Я вынужден просить тебя об услуге.

Он волнуется, очень волнуется, иначе не сбился бы на кагетское «ты».

– Чем могу служить?

– Это… Это касается наших обычаев и поверий… И бирисских тоже. Убей человека, сидящего на козле, а затем самих тварей. Я все объясню потом.

– Но это же пленник! Может, он один из ваших.

– Ничего не спрашивай – все потом.

– Хорошо, – сказал Эпинэ, которому вдруг стало холодно, – их надо убить особенным образом или я могу просто выстрелить?

– Это все равно.

– Тогда мне нужен еще один пистолет.

– Возьмите мой, – предложил гайифец, – я могу вам помочь, или это запрещено?

– Нет, – быстро сказал казарон и добавил еще раз: – Нет!

– Тогда вы стреляете в человека, а потом мы вместе стреляем в козлов.

– Годится.

– Но для того, чтоб их убить, нужно выйти. – Машир словно бы извинялся. – Стрелять изнутри нельзя.

– Хорошо, – согласился Робер. Потом он расспросит обо всем, но сейчас не время.

Они медленно прошли мимо сотен людей с напряженными лицами, тяжело вздохнула калитка, под ногами заскрипел мелкий гравий. Козлы, видимо, решив передохнуть, стояли шагах в двадцати от ворот. При виде показавшихся на дороге людей они многозначительно нагнули головы.

Пленник (а как еще можно назвать связанного человека, намертво прикрученного к седлу?) сидел так неподвижно, что казался восковой куклой, зато непонятное животное в клетке злобно зарычало. Больше всего тварь походила на ощипанную курицу, если б у той были четыре ноги и длинный крысиный хвост, однако морда у нее была почти собачья.

– Лисица, – догадался гайифец, – вернее, лис, но что с ним сделали?!

– Обрили, я полагаю, – откликнулся Робер.

Кто‑то прислал к Барсовым Вратам двух козлов, бритого человека, бритого лиса, чем‑то набитую сумку и письмо, потому что на шее одного из козлов болтался изысканный футляр для посланий, украшенный странного вида печатью.

Робер поднял пистолет и тут же опустил.

– Не привык стрелять в спину.

– Я вас понимаю, но вы обещали. Пленник не обернется, если б он хотел, чтоб его увидели, он бы уже сделал это.

– Да, наверное. Стреляем одновременно. Я с двух рук, вы с одной.

– Остается еще лис.

– Про него нам ничего не сказали, пусть решают сами.

Эпинэ кивнул. Три выстрела слились в один. Человек и один из козлов были мертвы, второй бился на дороге, пытаясь подняться. Второй выстрел Робера оказался неудачным – Иноходец не особенно хорошо владел левой рукой. Крики раненого козла сливались с тявканьем лиса. Эпинэ бросился перезаряжать пистолет, но не успел – гайифец выстрелил, и животное ткнулось мордой в серый щебень. Привязанный к козлу мертвец производил странное впечатление, казалось, посреди дороги бросили сломанную ярмарочную игрушку. Подходить к трупам не хотелось, но Робер себя пересилил.

– Странная земля, – гайифец убрал пистолет, – когда я поехал сюда, чтобы заработать денег для женитьбы, я не думал, что попаду в бабушкину сказку. Здесь все нелепо и многое опасно.

– Разделяю ваши чувства…

– Теньент Ламброс из Неванты к вашим услугам

– Робер Эпинэ, рад знакомству. Что делать дальше?

– Не знаю. Сюда идет комендант.

Машир‑ло‑Сауник был один, то ли так было положено, то ли за ним никто не рискнул последовать. Ламброс прав – они и впрямь оказались в дурном сне. Здесь все другое, даже имена, хотя Робер уже начал к ним привыкать. Наверняка для бириссцев и кагетов талиг звучит не менее дико, чем для талигойцев кагет и бири.

Казарон нагнулся над убитым зверем, снял клетку, футляр для писем и сумку, развязал и сразу же торопливо затянул кожаные тесемки. Отчаянно, но все равно визгливо зарычал лис.

– Стань моим свидетелем, гость, – Машир повернулся к Роберу, – я взял с мертвого зверя то, что взял. Прошу тебя, посмотри, есть ли внутри письма.

Там вполне могла оказаться ядовитая змея или игла с ядом, но Эпинэ не колебался. Крышка снялась легко, а внутри оказались два свитка. Первый покрывали буквы, которых Робер еще не видел, второе письмо было на талиг, но не это заставило Иноходца сжать зубы, а почерк. Почерк и печать, которые Робер запомнил на всю оставшуюся жизнь.

Робер Эпинэ как наяву увидел грубый крестьянский стол, желтоватый бумажный лист, быстрые рваные строки и печать с распластавшимся в полете Вороном. «…Если вы и в самом деле привержены старым предрассудкам, мы скрестим шпаги, в противном случае вас ждет королевское правосудие, а я умываю руки» …

Эгмонт Окделл был привержен старым предрассудкам, он принял вызов и погиб, как человек Чести и Глава одного из Великих Домов. Робер пытался удержать герцога, но тот рассудил по‑своему. Что ж, казни он, по крайней мере, избежал.

– Что с вами? Вы словно бы увидели призрака? – Гайифский теньент с тревогой смотрел на талигойца.

– Можно сказать и так.

Теперь Робер Эпинэ знал, кто им противостоит. Война, настоящая война для наследника Дома Молний началась лишь сейчас. До этого была политика, обернувшаяся путешествием, лицемерием, непонятными обычаями, чужими людьми, которые становились не то, чтоб своими, но хотя бы понятными. Где‑то за горами лежал Талиг, туда уходили седые воины в барсовых шкурах, а здесь кружили горные птицы, звенел поток, и заходящее солнце заливало снежные вершины кровью. Сегодня все изменилось – война поднялась в горы, и все стало просто – с одной стороны они, с другой – Ворон.

Барсовы Врата неприступны? Войну с партизанами выиграть невозможно? Топи Ренквахи тоже считались непроходимыми, но делать невозможное вошло у Ворона в привычку, недаром девиз рода Алвы, ставшего проклятием Талигойи, в переводе с кэналлийского означает «против ветра».

– Все в порядке, господа. Просто я узнал почерк человека, написавшего письмо. Это Рокэ Алва – Первый маршал Талига. Он очень искусный полководец, возможно, самый искусный из ныне живущих.

Рокэ Алва часто напевал в дороге, но эту песню Ричард слышал впервые, и она не походила на хорошо знакомые Дику кэналлийские кантины. Мелодия была одновременно тревожной, заунывной и очень чужой, вернее, не чужой, а непривычной. Дик сам не понял, как стал подпевать эру, странный напев захватил все существо юноши, вытеснив все мысли, остались только он и петляющая среди скал, усыпанная камнями тропа. Сколько здесь разбросано камней – больших и маленьких, круглых, как ядра, и острых, словно ножи, твердых и готовых рассыпаться в прах.

Хаотичные нагромождения камней на склонах гор лишь кажутся неподвижными, на самом деле это реки, каменные реки‑курумы. Они начинаются ручейками‑осыпями, растут, вбирают в себя курумы соседних расщелин и ущелий. Одни камни спускаются вниз, их место занимают другие. Люди не видят, как они текут, люди слишком торопливы, они не любят ждать. Вода тоже не любит ждать, она спешит вниз, всегда вниз. Идут дожди, тают снега, вода просачивается меж камней, она несет с собой ил и оставляет его на скальном ложе. Дно курума становится мягким и скользким, по нему легче сползать вниз, вниз, вслед за текущей водой, вместе с текущей водой, на встречу с большой текущей водой.

Камни связаны с рекой, ими заполнено ее русло, ледяная вода мчится по камням, обтекает скалы, перепрыгивает через валуны, тащит с собой гальку, щебень, песок…

Если прислушаться, можно услышать, как камни говорят между собой, то тише, то громче. Чем сильнее течение, чем громче и злее их голоса, они недовольны, что им мешают спать, швыряют с боку на бок, сталкивают друг с другом. А после дождей камни кричат, и их крики заглушают голос реки. Твердый камень спорит с водой, к старости он становится круглым, но остается целым, камни с мягкими и разбитыми сердцами вода мелет в песок. Плохо, когда в сердце трещина, оно должно быть твердым.

– Монсеньор, – голос Шеманталя вызвал у Дика непонятную ярость, впрочем, сразу же погасшую, – Илха говорит, нехорошо петь эту песню у реки. Ее вообще нехорошо петь.

– Мне тоже так кажется, – согласился Рокэ, – но ее трудно не петь. О чем она?

– Вы не знаете?

– Откуда? Я услышал ее как‑то ночью от вдовой козочки, а мои познания в бакри, как вы знаете, завяли на третьем десятке слов. Так о чем поют наши милые козопасы?

– О рождении Горного Зверя. Камень вступает в брак с водой, и рождается Зверь. Его бег – это бег Смерти, его гнев – это гнев Камня, его безумие – это безумие Воды.

– Ваши новые друзья, Рокэ, весьма поэтичны, – улыбнулся Вейзель, – «горный зверь» – это всего‑навсего сель. Я не раз видел их в Торке, к счастью, с безопасного расстояния. Это и вправду смерть, причем страшная. Сель рождается в горах и несется вниз, сметая на своем пути все. Он легко катит валуны размером со стог сена, а то и с дом. После сильного дождя от расщелин и осыпей лучше держаться подальше, но сейчас, слава Создателю, дождей нет уже давно.

– Да, пока нам везет.

– Рокэ, – генерал явно колебался, – вы знаете, я человек исполнительный, и я с огромным уважением отношусь к вашим военным талантам, но на этот раз я вас не понимаю. На что вы рассчитываете? Шесть с половиной тысяч в нашем положении – это меньше, чем ничего.

– Вы забыли наших новых союзников, Курт. Клаус клянется, что они готовы и придут на место даже раньше нас.

– Простите меня, Рокэ, но это несерьезно.

– А что серьезно? Вам нужны сто тысяч вымуштрованных идиотов и полтысячи королевских кулеврин? С такими силами Арамона и тот кого‑нибудь победит. Например, улитку. А бакранов вы недооцениваете, у них прекрасные козлы, я уж не говорю об их дамах и некоторых обычаях.

– Вы неисправимы, – укоризненно покачал головой артиллерист, – нашли время для подобных разговоров.

– Мне не нравится долго обходиться без женщин, Курт. А вы все еще блюдете верность Юлиане? Толстеющая жена, каждый год по новому ребенку… Закатные твари, как же это скучно!

– Рокэ, – смутился генерал, – я дал клятву перед лицом Создателя.

– Добродетельные люди такие странные, – Рокэ задумчиво посмотрел на Вейзеля, – не поймешь, почему вы верны своим женам, то ли вы их любите, то ли Создателя боитесь.

– Герцог, – Вейзель все еще сдерживался, – не кощунствуйте!

– Не ершитесь, Курт, я и впрямь не понимаю, зачем в отношения двоих впутывать третьего, да еще без его согласия. Конечно, если Создателю нравится подглядывать за неверными женами, то… – Проэмперадор махнул рукой и вновь принялся напевать. На этот раз это была знакомая Дику песенка о море. Алва пел ее чаще других.

– Расскажи мне о море, моряк, – кэналлийская кантина на каменистых тропах Сагранны звучала странно, гораздо более странно, чем жутковатый бакранский напев, – ведь из моего окна я не вижу его. Расскажи мне о море, моряк, ведь я ничего не знаю о нем…