Летняя поездка

Итак, жизнь продолжалась. Мое возвращение домой вылилось в погоню за приключениями. Теперь я видел смысл моей жиз­ни лишь в праздниках, любовных интрижках и пу­тешествиях. Это давало мне возможность забыть войну или по крайней мере скрыть ее за тонким по­кровом.

Но это в конце концов привело меня к мысли от­правиться добровольно на фронт.

Я хотел вступить в спор с самим собой и выжечь огонь огнем, войну войной. Мною овладела какая‑то жажда вновь пережить все страдания, тяжелый труд и дождаться мира. Меня уже не удовлетворяла жизнь, которую я вел. Я шел навстречу своей участи к своим страданиям. Ни на что не надеялся. Бросал в пропасть свою веру, свою душу, свою любовь.

В России я должен был снова обрести себя, там должна быть закончена моя дорога в процессе мое­го становления или гибели. Таким образом, я пы­тался обрести свою подлинную свободу даже в сол­датском мундире, возродиться как феникс из пепла. Пусть этот тяжелый жребий вновь падет на меня, и я не собирался от него убегать.

Никаким героическим нигилизмом, никакой особой необходимостью не было вызвано мое ре­шение, да и вера в Бога не давила на меня. Это был, пожалуй, сплошной авантюризм и жажда приключе­ний.

Я ожидал отъезда, предаваясь иллюзиям. И на­писал в альбоме своей возлюбленной: «Я подвел заключительную черту в моей жизни». Наша компа­ния праздновала, сидя за столом. Это была моя по­следняя ночь дома, и я уже почуял дымок будущего большого приключения.

Гром гремел за окном. С грозы началась моя поездка. Разрушенные города родины оставались позади. Места, где проходила моя молодость. Вея­ние времени. С вином и шампанским мы отмечали мой отъезд, и в полночь я, пьяный, уже выезжал из родного города, из своего дома, пожертвовав свое безоблачное существование на благо войне.

Я бросился навстречу своей участи и своей судьбе, но в тайне надеялся на возвращение домой. Что бы там ни было, но я хотел жить, дух времени и не уходящая тоска требовали этого. Впрочем, я не боялся бы и смерти, если, конечно, звезды этого захотят.

Поезд медленно катился на восток. Лодзь, Вар­шава, Орша, Смоленск. Я пил день и ночь, коньяк, водку, джин и редко, не более чем на один час, ос­тавался трезвым. Временами меня охватывал ужас перед наступающими испытаниями, и мысли о вой­не снова и снова приходили в голову. Я был весь в колебаниях и противоречиях. Надо ли было ехать? Но теперь, когда все было решено, не следовало предаваться сомнениям.

Война входила в компетенцию Бога. Только об­ращение к нему еще имело какой‑то смысл. Однако я повсюду чувствовал уже запах тления, границы разумного расплывались, и оставалась только неиз­вестность. Я не понимал себя самого. Война была для меня одним из безумных средств к возвраще­нию домой, продиктованному моей совестью. Я нес в себе вину и в то же время вовсе не видел необхо­димости в своей гибели. Я жаждал покаяния, и моя жизнь уже стала необходима мне. Но в сердце я не примирился с окружающим меня миром, и только в алкоголе душа моя находила забвение.

Таким образом, я воспринимал свой отъезд как комедию, хаос противоречий, ошибок, перемен во взглядах, словах и изображениях. Внезапно меня охватывала жажда приключений, которая бросала легкомысленного молодого человека в пропасть, но он брал всю ответственность на себя и считал, что сейчас уже поздно лить слезы.

Огромная русская равнина снова открывалась перед окнами вагона. Серое небо, луга, редкие де­ревья, дома, крытые соломой. Шел дождь. Сено и зерно гнило. Я пил шнапс и спал.

Вечером в Смоленске я услышал песни женщин. Они стояли между поездами, которые двигались од­ни на восток, другие на запад. Они пели грустные песни о своей поруганной стране и заброшенной земле, потеря которых не оправдывала никаких жертв.

Среди лунной ночи звучали пастушьи рога. Они раздавались откуда‑то издали. От них веяло гру­стью и тоской по родине, и в то же время у этих зву­ков была какая‑то романтика. Как привет из враже­ской страны.

Вечером мы выгрузились в Ярцеве. Переноче­вали в амбаре, а потом целый день отдыхали в Фи­липпове. Там я снова наблюдал за пением и танца­ми девушек в вечернем свете под монотонную му­зыку балалайки. Девушки ходили по кругу среди молодых юношей, потом поворачивали, шли в об­ратную сторону и снова пели сильными молодыми голосами. Они извивались в танце, затем безмолв­но переходили на медленные движения, расходи­лись и выходили из круга.

Белые косынки выделялись на фоне заходящего солнца. Танцы продолжились снова, когда взошла луна. Мы видели, как ее свет отражался на непод­вижных лицах танцовщиц. Танец сопровождался ме­ланхолическим звучанием балалайки. Мы тоже пели и смеялись вместе с этими людьми, и этот старин­ный хоровод заставлял нас забыть о фронте.

Я был счастлив. Посреди России чувствовал се­бя снова дома. Казалось, тут была моя родина, и только в ней, в ее печали и радости мог я существо­вать. Только здесь моя душа находила какой‑то странный отзвук.

Гроза гремела, окрашивая облака в какой‑то желтоватый свет. Радуга образовала мост между кустарником ольхи, пастбищем и лесными поляна­ми. Я направился в Воротиново, деревню, руины ко­торой виднелись из высокой травы и изобилия цве­тов. Там проходила линия фронта, представляющая для нас большую опасность. Окопы русских находи­лись близко от наших, и ночью около них разрыва­лись снаряды.

Сорняки и цветы так сильно выросли, что в них буквально скрылся наш бункер. Расположенный на позиции у реки Вопь, он был довольно большим, и отдельные снаряды, долетев до него, взрывались у самых стен.

Я никак не мог привыкнуть к этим разрывам, это был мой дом, и я в нем не был случайным гостем39. Ночами мы производили земляные работы в покры­том туманом поле при лунном свете и звездах, вплоть до наступления серых сумерек. Свет стреми­тельно озарял поле. Рядом рвались снаряды, вы­стрелы из минометов вынуждали нас прятаться в укрытии, но опасность не пугала меня, а даже успо­каивала, укрепляла мою душу. А дневник, который я вел, помогал мне, позволял абстрагироваться от де й ств ител ьн ости.

Теперь сдержанная красота реки Вопь опреде­ляла мою жизнь, а не война. Восход солнца, утрен­няя заря и проплывающие облака, сумерки и свет звезд составляли мой мир, в котором я был доволен и весел. Я не хотел видеть ничего вокруг и вел себя как турист и авантюрист среди этой войны. Я пони­мал, что все правители хотели моей гибели, что лю­ди почти не принадлежали себе, а солдаты в окопах представляли собой скорее бездушные инструмен­ты разрушения, фанатиков заката планеты. Здесь почти не было перерывов между битвами, одиночки вспоминали только о Боге, а противники разделяли общую участь, хотя многие мечтали о плене, чтобы не оказаться обреченным на смерть, оказавшись ранеными на нейтральной полосе. Здесь господ­ствовала стихия, смерть и убийство, а целью борь­бы было отнюдь не столкновение мировоззрений, так как каждый боролся только за свою жизнь, а от­нюдь не за какие‑то идеалы и стремления познать ее смысл. Здесь, в этом диком ужасе и в это безум­ное время я сумел существовать как турист между туманом на земле и звездами на небе.

Мы оставались у реки до конца жаркого июля, когда последовал приказ на марш. Так начались в этом году мои непредсказуемые поездки по Рос­сии.

Борьба

Мы отправились в путь в полночь. Звезды сияли над нейтральной полосой, прохлада струилась с ок­ропленных росой лугов, туман прикрывал лес. Мы шагали спокойно навстречу наступающему дню и новым приключениям. У нас появилась какая‑то вновь разбуженная воля к жизни. Бледный утренний свет выявлял контуры деревенских построек, зеле­новатые и красноватые огни сверкали на кромке об­лаков, и глубокая тишина стояла в марширующих солдатских рядах.

Солнце начало палить вовсю. Мы спали, рас­стелив плащ‑палатки на сухом лугу. Обожженная страна приняла коричневый оттенок от нескошен‑ной травы. Скудный кустарник и желтая трава со­седствовали с расплывающимися на горизонте хол­мами и лесами. Я предвидел начало жестокого раз­рушительного времени. И моя уверенность перешла в реальность в ближайшее время. Никогда смерть еще не подходила к нам так близко.

Мы шли в темную ночь. Солнечное пекло полуд­ня пропитало нас потом. Но теперь мы уже мерзли среди моросящего дождя, от которого еще сильнее болели наши ноги. Грозы гремели над шоссе. Факе­лы молний освещали темноту, а сигнальные ракеты очерчивали наши позиции. В Вышгороде мы оста­новились на отдых. Дождь кончился, и мы отправи­лись дальше. С наступлением серого утра несколь­ко часов мы укрывались в финских палатках, а затем по песчаным дорогам и булыжным улицам вновь, шатаясь от усталости, пошли по направлению к го­роду Ярцево. Ливни чередовались с жарким солн­цем: пот так и лил с наших лиц. Никто не думал о по­ходном строе. Каждый шел как ему вздумается и как попало нес свою винтовку. Рваные сапоги дополня­ли наши грязные мундиры. Колючки, которые оста­вались на руках, после того как мы ломали для кост­ра изгороди, рвали нам рукава и шапки. Солнце со­жгло мое заострившееся лицо, волосы выгорели.

В Ярцеве нас погрузили в вагоны. Грузовики и орудия кое‑как укрепили на платформах, а мы по тринадцать солдат с шестью лошадьми заполнили товарные вагоны.

Июльское солнце нагревало крышу. Жара, ло­шадиный пот, моча и грязь создавали в вагоне не­выносимую атмосферу. Мы открыли двери, но зной и тяжелый запах аммиака как свинцовая петля сдав­ливал наши легкие. Сердце у всех усиленно билось, голова болела, некоторых солдат тошнило.

Ночью мы замерзали из‑за сквозняка, который дул над полом. Весь день я сидел у двери, выдыхая свистящий воздух. Душный от пыли, зноя и сухого летнего пекла, он был все же благодатью по сравне­нию с той чумой, что царила в вагоне. Деревни и холмы, бесконечные нивы и леса, брянские болота пролетали мимо меня. Колосья пшеницы созрева­ли, в прямых рядах стояли снопы. Влажность, гниль и испарения брянских болот из лесов с ветром за­носило в вагон. Облака пыли стояли над дорогами, ручьи пересохли.

Я чувствовал какую‑то странную близость с зем­лей. Как вырастали деревья и распускались цветы, как поднималась трава и зерно наливалось к уро­жаю, так расцветала и моя жизнь в опьянении этого лета. Гниль проникала в жилы, по которым устрем­лялись мои соки, мох гнилых стволов служил пищей для молодого роста, так же как трупы кормили по­севы. Чувство защищенности охватывало меня. Жизнь была вне опасности, Великая жизнь. Она не зависела от отдельного кустика или стебелька. Тер­пеливо цвела и жухла трава на протяжении разных сезонов. Весна, возрождающая природу, следовала за сном и смертью. Я не должен ни о чем беспоко­иться: смерть – легкое и общее явление. Я свобод­ный солдат, турист и авантюрист, существующий на нейтральной полосе. Свободен, так как неподвла­стен смерти, так же как неподвластны ей ягоды ря­бины, расцветающий цветок, плоды и семена.

В Березовке мы выгружались.

Раскаленное солнце высушило землю. Жажда снова мучила нас на марше. Вода ручьев и пру­дов была тепловата и едва охлаждала наши тела. Мы пили необдуманно, но, по счастью, никто не за­болел.

Мы шагали по отливающей золотом земле. В деревнях нам попадались девушки и женщины в пестрой одежде, косынках и юбках ярко‑красного цвета, красивая вышивка украшала белые фартуки, облегающие тяжелые груди и широкие бедра. У них были угловатые скулы, которые выделялись на ли­цах с раскосыми глазами. Черные волосы падали на низкие лбы. Мужчин было немного, в большинстве случаев старики, одетые в живописные лохмотья. Седые волосы и бороды обрамляли обветренные лица.

Мы обменивали соль и хлеб на молоко, жадно пили его, как больные лихорадкой, считали дни ко­роткого отдыха и смывали пот в колодезной воде.

В следующих деревнях, где мы останавлива­лись, были все те же разрушенные снарядами дома и разоренные улицы. Вдали, от горизонта поднима­лись облака дыма и был слышен гром бушевавшей битвы. Там шли бои за Орел.

Испуганные старухи и дети кричали из окон, за­видев наши орудия. Они боялись, что мы снова при­несем войну к их избам. Мы покупали их дружбу и доверие горстью соли. Они предупреждали нас о внезапном вторжении Красной Армии, рассказыва­ли о немецких контратаках и провожали со слезами на глазах. А мы продолжали свой марш.

Опустошенные сады, растоптанные поля лежали на нашем пути. Лес принимал нас, и мы с благодар­ностью пользовались его скудной тенью, влажным воздухом под дубами и буками и солнечными луча­ми, пробивавшимися сквозь ветви. На отдыхе я со­бирал ягоды малины в кустарнике, находил лишай­ники, который видел когда‑то в море, рвал цветы, складывал их в мою пилотку и вешал стебли на при­клад винтовки.

Перед нами, в синеве пасмурного леса лежали оставленные русскими окопы.

Лугами и болотистыми полянами мы выходили к шоссе и шли вдоль него, бросаясь на землю при разрывах снарядов. В деревушке между живыми из­городями, поваленными деревьями и сожженными избами сооружали бункеры. В одной из деревень мне встретилась прекрасная девушка. На ломаном немецком языке она рассказывала о смерти ее братьев и сестры во время вчерашнего боя.

Я поцеловал ее и поспешил за своими товари­щами.

Солнце опускалось, когда мы в полумраке подо­шли к большой деревне, которая раскинулась во­круг разрушенной церкви из красных кирпичей. Длинные ряды домов тянулись от холма к болоти­стой долине. Ручьи протекали около пастбищ. Эта деревня называлась Милеево, цель нашего марша. Здесь только что была отражена атака русских. Мы должны были взять следующие деревни, объеди­нить части, занимавшие позиции на юге и севере, и удерживать захваченные рубежи.

Уставшие после марша, мы завалились спать, выставив только небольшое охранение. Мы не зна­ли, что русские только этой ночью ушли с другого края деревни.

С утра начались боевые действия.

Наши подразделения продвигались вперед к ма­ленькой деревне Панов, расположенной на востоке от Милеево. Рано утром начался бой без предвари­тельной подготовки с огня тяжелой артиллерии40. Мы защищали наши фланги, продвигаясь вместе со своими противотанковыми орудиями.

Редкий огонь русской артиллерии накрывал де­ревню и предполье. Мы спрятались за домами. Шел редкий дождь, я играл с котенком, слушал дальние залпы орудий и стрекот пулеметов до тех пор, пока не поступил приказ к наступлению.

Чтобы не подвергать лошадей опасности, мы тащили орудие и четыре ящика снарядов на руках. Незаметно подошли к поляне и пересекли ручей. Вода налилась в наши сапоги. Дальше пришлось поднимать орудие в гору на руках.

Мы не успели преодолеть еще и половины хол­ма, как на нас обрушился минометный огонь, кото­рый заставил нас остановиться и залечь в яму сре­ди посевов. Мы слушали, как рвались снаряды и гранаты. Я рассматривал тонкие усики в колосках пшеницы, колеблющихся на солнце.

Наконец обстрел прекратился, и мы потащи­ли орудия дальше. Как только снова начиналась стрельба, мы искали укрытие среди лугов, потом снова вставали и продолжали свой путь. Так мы достигли предварительной цели. Белые сигнальные ракеты поднимались из леса. Это были наши под­разделения, готовые к наступлению.

Через несколько минут они устремились из ле­са. Приказ был выполнен. Русские открыли беспо­рядочный огонь из винтовок и побежали, а мы нача­ли стрелять по отступающему противнику.

Теперь надо было изменить дислокацию, и мы стали тянуть пушки вниз через болото, а потом сно­ва поднимать их на крутой склон. Колеса опуска­лись в жижу до осей, а мы, стоя по колено в воде, тянули орудия дальше.

Мы разрешали себе сделать только короткую передышку, а затем лезли с орудиями дальше в го­ру. В конце концов заняли позицию в 400 метрах от залегших русских.

Под нашим огнем они начали беспорядочное от­ступление. Мы с нашим тяжелым грузом не могли поспеть за ними и отстали, но продолжали стрельбу осколочными снарядами по убегающему противни­ку. Оставив боеприпасы на холме, потащили орудия дальше к Милеево.

Руки ослабли, колени подкашивались, но мы не имели возможности отдохнуть даже на минуту. Пу­леметный огонь преследовал нас, пули свистели во­круг, разрывая землю у наших ног. Первого номера из нашего расчета ранило в голову. Он ползал по земле, с лицом, искаженным от ужаса и боли. Вто­рого номера ранило передо мной. Мы поднимались среди трупов и бежали не оглядываясь. Поблизости упал еще один солдат. Он кричал, схватившись за бедро, и ползал по земле, пока не замер на месте. Четвертого солдата пуля ударила прямо в грудь. Он захрапел, упал и больше не двигался. Все это про­исходило рядом со мной и лишь машинально отра­жалось в моем сознании. Пули пробили полы моей шинели и голенище сапога. Русские повернули и стали приближаться к нам. Из последних сил мы продолжали тащить орудие, цепляясь за спицы ко­лес, в то время как кровь стучала в висках и неисто­во билось сердце. Мы даже не успели испугаться, продолжая тянуть свои пушки.

Тут привели наших лошадей с передками41. Мы закрепили лафеты оставшихся орудий на передки и в диком галопе помчались в деревню.

Там мы поставили две своих пушки на боевые позиции и, смертельно уставшие, опустились на траву. С трудом хватали воздух, пот высыхал на на­ших искаженных лицах, образуя соленые корки, ру­ки и ноги окончательно обессилели. Теперь в наших глазах уже застыл ужас. Вспыхивали и танцевали какие‑то картины последних часов выхода из боя. Мы стали вспоминать имена погибших. Я пребывал где‑то между сном и бодрствованием и все же ясно представлял себе все, от чего мне только чудом удалось остаться в живых.

Я не чувствовал от этого никакой радости, вся­кая воля к жизни потеряла свою силу, душа воспри­нимала происходящее чисто механически, и лишь где‑то внутри оставался бледный снимок, словно воспроизведенный фотокамерой. Силы оставили меня.

Ночью начался ливень. Мы сидели на корточках под брезентом, однако вода капала с него. Шинели промокли, а пот на белье еще не высох. Мы дрожа­ли от холода, застывшими пальцами сворачивали самокрутки и дымили, не в силах преодолеть уста­лости, охватившей нас этой июльской ночью. Пыта­лись организовать охрану, но уже к полуночи все за­снули, сидя на лафете, пока рассвет не разбудил нас. Мы даже забыли об опасности. Это было необ­думанно, вероятно, даже авантюристично предос­тавить свою судьбу звездам. Вера в милость Бога или фатализм, преданность или упрямство, при на­шей усталости и апатии уже не имели границ.

Ветреная, серая утренняя прохлада встретила нас сильным огнем артиллерии, минометов и про­тивотанковых орудий противника по нашим стрел­ковым окопам и едва обустроенным позициям. Рус­ская атака началась.

Широкими волнами и отдельными группами русские вышли из своих окопов на опушке леса в километре перед нами и атаковали наши войска на дальних склонах холмов мимо осыпающейся на по­лях пшеницы, а затем повели наступление по обеим сторонам улицы.

Огонь наших полевых орудий пробивал бреши в рядах наступающих, но тяжелая артиллерия не по­могала нам, так как осталась без боеприпасов. Мы стреляли. Наши снаряды поражали врага. Пулеметы вели непрерывный огонь, но русские, не обращая на них внимания, рвались вперед.

Появились первые раненые, а перед нами лежа­ли уже трупы убитых. У орудия остался только я еще с одним артиллеристом. Атакующие, наряду с не­мецкими солдатами, умирали буквально у наших ног, но неуклонно рвались дальше, в Милеево.

К полудню последние из противников пробежа­ли мимо нас. Мы развернули орудие и послали им вслед несколько снарядов. Нас поддерживали ос­тавшиеся в живых солдаты. Провода телефона были оборваны, и мы вынуждены были сражаться, не рас­считывая на помощь.

Вытирая пот с покрытых порохом черных лиц, все в пыли и глине, мы внимательно прислушива­лись к шуму боя, который медленно уходил на вос­ток. Наконец прибыл связной. Наши резервные вой­ска отбросили русских и восстановили позиции.

Мы оглядели друг друга. Мундиры кое‑где были прострелены, но в целом сохранились.

Я время от времени беспомощно всхлипывал. Слезы еще долго бежали по моим щекам, покрытым слоем пыли и грязи. Я пытался найти забвение в си­гарете, но успокоился только на один час.

Ни близость смерти, ни угрожающая мне посто­янная опасность, ни страшное напряжение борьбы не позволили мне впасть в панику, душевная стой­кость дала возможность выдержать это ужасное испытание42.

Огневой налет противотанковых орудий боль­шого калибра облегчил наше положение. Я лежал в моем быстро выкопанном окопе и проснулся только от взрыва снаряда, разорвавшегося невдалеке от меня. Я увидел русских, которые суетились возле орудия. На дороге близ моего окопа вздыбилась земля. Одна секунда промелькнула между жизнью и смертью.

Мы лежали за орудием и не решались стрелять, так как вражеский орудийный огонь усилился, бес­прерывно строчили пулеметы. Мы необдуманно продолжали лежать без движения, предоставив судьбе свою жизнь.

Русские быстро приближались. Теперь нам бы­ло уже все равно, оставаться ли на месте или бе­жать. От отчаяния мы открыли огонь.

Резко прозвучал треск нашего выстрела среди рева вражеских орудий. Осколок оцарапал мою ру­ку. Текла кровь, и я зажал пальцами вену. Около ме­ня лежали раненые и убитые. Последний пулемет замолчал, и за двадцать шагов передо мной атакую­щий красноармеец упал в густую пшеницу. Перед ним осталось стоять наше орудие. Возможно, оно и подарило мне жизнь.

Я взял свою винтовку. Мой напарник без огляд­ки открыл затвор орудия. Я подал ему последний снаряд, мы выстрелили и убежали.

Удар в спину бросил меня на землю. Я рванулся вверх, почувствовав, как кровь течет у меня из бед­ра. Отбросил винтовку и портупею в сторону и по­полз.

Я оказался около солдат, оставшихся еще в жи­вых. Они были последними, кто находился здесь вместе со мной. Сорвал с себя брюки, вытянул ос­колок из раны и заклеил ее пластырем. Взял вин­товку у убитого и положил в карман патроны.

Вместе с тридцатью солдатами мы приготови­лись к контратаке, хотя и не знали, сколько против­ников нам противостояло. Бронетранспортеры дви­гались к нам, но свернули в сторону, туда, где рус­ские наносили главный удар.

Мы прошли садами, мимо трупов и раненых, как немцев, так и русских. На колосьях пшеницы засты­вала кровь.

Солнце заходило за горизонт. Большинство ар­тиллеристов из нашей батареи было убито или ра­нено. Мы подошли к оставленному орудию, приго­товились к стрельбе и открыли огонь. Последние атакующие пробегали мимо нас.

Бой подошел к концу.

Мы стояли на карауле между трупами. Час про­ходил за часом. Моя рана болела, однако я мужест­венно переносил боль. Русские не знали, что нас, тех, которые решили продолжать бой, было совсем немного. Убитые лежали вокруг, уставившись во мрак ночи застывшими глазами. Вокруг нас не было никаких войск. Мы оставались одни до прибытия подкрепления. Теперь можно было вывести свое орудие из засады. Мы проходили мимо мертвецов, которых освещали фантастическое пламя горящих домов и блеск сигнальных ракет.

Красно‑бурые кровавые пятна засыхали на мун­дирах. Черные сгустки крови запеклись на разо­рванных лицах, спускались со спутанных волос, из разбитых касок. Судорожно сжавшиеся кулаки бес­смысленно тянулись вверх, отбрасывая мрачные те­ни. Оторванные конечности валялись отдельно от бескровных тел. На лицах, едва видневшихся во тьме, застыли ужасные ухмылки. В всполохах огня мертвые глаза сохраняли какую‑то таинственную, дикую жизнь. Среди света и тени неожиданно пока­зывались безмолвные рты с застывшими на них криками ужаса или выражением какого‑то странно­го упрямства. У большинства трупов головы пред­ставляли собой лишь массу костей, крови и мозгов. Из разорванных животов выпали кишки.

Солдаты молча окружили эту неподвижную мас­су трупов. Мы молитвенно сложили руки.

На следующий день их похоронили, и, когда по­ставили березовые кресты над могилами, никто так и не узнал, кому принадлежало тело того или иной убитого, которые теперь послужили пищей для воз­рождающейся на будущий год природы. Русская земля принимала все трупы, как своих сыновей, так и чужих солдат.

Но я жил, не боясь смерти. Если я погибну зав­тра, то жизнь будет продолжаться и без меня, без моего счастья или горя. Я не должен беспокоиться. Тысячи людей после меня будут готовы созидать, продолжать течение жизни, споря со своей участью.

Или же погибнут, так же как и я. От меня не зависе­ло, уйду ли я в могилу или нет. Я больше не чувство­вал страха смерти.

В полночь мы ушли подальше от передовой линии обороны, в долину, по которой протекал ру­чей. Замаскировали орудие и проспали несколько часов.

Проснулись среди трупов русских. Они лежа­ли повсюду: в траве, в ручье и на дороге. Молодые сильные мужчины лежали вместе со своим оружи­ем. Это были жертвы времени. Они теперь уже не были нашими врагами, мы больше не проклинали их за то, что они портили питьевую воду. Прошедшая гроза благоприятствовала разложению трупов. Но мы не обращали на это внимания, умывались и уничтожали свои запасы еды. Но уже через два дня стали испытывать голод. Я посмотрел на себя в зер­кало и испугался. Три глубоких, крутых складки об­разовались на моем лбу, острые линии прорезались от ноздрей, мой рот побелел, стал бескровным. Я чувствовал дыхание смерти. Но, вероятно, мне было суждено на этот раз избежать ее.

Запах тления висел над долиной. В наступив­шей темноте я отправился на разведку, чтобы вы­яснить, где проходит линия фронта и кто занима­ет территорию перед нами. Я шагал по пустынной деревенской улице. Собака следовала за мной, кошки орали в домах. Все вымерло, жители разбе­жались. Кое‑где в конюшнях еще остался умираю­щий с голоду скот. Сорняки заполонили сады, ово­щи и фрукты гнили.

Я проходил мимо изгородей и сожженных до­мов, ступая по ржаным колосьям и картофельной ботве, держа винтовку на изготовку. Ночная роса мочила сапоги и охлаждала руки. На мне не было каски, на моей шапке сверху маскировочной сетки застряли колосья и васильки.

Я все дальше уходил в глубокую тьму, в небе на­до мной мерцали звезды. Ни одна сигнальная раке­та не давала мне возможности сориентироваться. Где‑то на нейтральной полосе раздался всполох взрыва. Я испугался, ледяной озноб пронизал меня. Трое русских лежали передо мной в нескольких ша­гах. Я рванул винтовку с плеча. Но они даже не по­шевелились. Внезапно поднялся ветер и донес до меня трупный запах.

Словно увидев привидения, я возвращался на­зад, но нигде не находил наших солдат, и облегчен­но вздохнул, когда вышел на окраину деревни. За­курил сигарету и двинулся дальше. Мои попутчики ждали меня.

Мы перетащили орудие вверх на поляну и по­ставили его у какого‑то сада. Ночью я стоял на ча­сах и вслушивался в канонаду на севере и юге. Все вокруг дышало покоем. Млечный Путь со звездами мерцал на черном небе. После полуночи из красных облаков и мрака стала выходить полная луна. В ее скудном свете просматривались деревья и кустар­ники. Аромат трав и цветов навевал прохладу. Не чувствовалось уже никакого зловония. Не было слышно ни шагов, ни голосов. Я неподвижно стоял в карауле. Ничего не нарушало тишину.

Пришла смена. Я улегся и спал так же, как спали колосья ржи, кустарники и мертвецы.

Рано утром мы заняли позицию в разрушенной церкви Милеева. Бои бушевали невдалеке от нас. Русская артиллерия расстреливала кучи кирпичей, цемента и пыли – все, что осталось от церкви. Ос­колки падали вокруг, легкие забивала воздушная масса от пролетающих снарядов. Но мы остались живы. Сражение продолжалось еще четыре дня. Атака русской пехоты, сопровождаемой танками, потерпела неудачу. Наши войска бомбили позиции русских. Затем воцарилось спокойствие. Фронт ста­билизировался, наши позиции были заново укреп­лены оставшимися орудиями.

Мы подошли к южной окраине Милеева. По­близости у ручья нашли хороший, чистый дом в богатом саду и остановились там. Перед нами рас­кинулся луг с одинокими деревьями – ольхой и то­полями, – примкнувший к лесу. Соседей у нас не было, и только опорные пункты разведчиков отделя­ли от врага.

Мы вели веселую и беззаботную жизнь, отды­хая после упорных боев. Зарезали корову, ловили и варили кур, жарили картофель, готовили салат из огурцов, ели свежую морковь и играли в карты. По­сле короткого дождя началась тропическая жара. Целыми днями мы обнаженными лежали у ручья. Ночью нас мучили блохи и клопы. Без сна долго валялись на скамьях в жаркой избе, непрерывно че­сались и выходили наконец спать под открытым не­бом, до тех пор пока не просыпались от холода в ут­реннем тумане, искусанные комарами. Мухи сади­лись на наш хлеб, и лишь с трудом удавалось от них отбиться.

Гроза смягчала свинцовую атмосферу. Густой туман вечером скрывал окружающие поля и рассеи­вался только в полумраке. Мы выставляли караул, когда снаряды начинали пролетать со свистом над нами и разрываться на безлюдном пространстве.

Этими ночами каждый дымок напоминал мне об опасности и новых приключениях, как будто бы ме­ня встряхивал повышенный электрический заряд той жизни, которая могла иметь место только на войне. Как самый пьяный праздник и самые смелые поступки в мирное время придавали блеск жизни, влияло на меня и колдовство смерти. Она была хо­рошо знакома мне. Это был ценнейший подарок, фантом, из которого я вырос, как из плодоносящей земли. Он работал во мне и формировал меня как скульптор из мягкого воска. Он давал смысл и при­сваивал имя вещам, укреплял настоящее, рассеи­вал ложь и очищал душу от отбросов. И не пугал ме­ня. Я не убегал от него и в то же время никогда так усердно и горячо не любил свою жизнь.

Когда вечерняя заря угасала, горизонт все еще пылал от многочисленных пожаров. Горели дерев­ни, оставляя после себя обугленное дерево и пепел. Люди уходили на запад, угоняли скот или резали его, урожай сжигали. Все разрушали, подготавли­вая страну к нашему отступлению. Улицы и дороги вокруг Милеева минировали, мосты и дома готови­ли к подрыву. Мы ожидали приказа к отходу.

Ночью шумел дождь, а к утру поднималось из тумана солнце. Его зной сжигал все вокруг. Послед­ний день в Милеево. Я мечтал о летнем отдыхе на море, вспоминал мое прощание с возлюбленной.

Моя участь оказалась благоприятной. Мне была по­дарена жизнь, и теперь я тосковал о наступающих приключениях.

Я был к ним готов.

Осенняя поездка (1943)

Мы беззвучно шагали в ночь, только колеса гру­зовиков скрипели на песке, ржали лошади да скри­пели сверчки. Туман опустился на поля и пастбища, поблескивали звезды в легких облачках, полная лу­на погружала дома, кусты и деревья в молочный свет. Пламя горевших на горизонте деревень отра­жалось в облаках. Отступление началось43.

Мы шли и шли. Вдали за нами гремели взрывы. Это подрывали мосты. Милеево горело. Позади, за нейтральной полосой, оставалась пустота. Мы до­шли до шоссе и готовились к сопротивлению. С на­шими легкими орудиями нас выдвинули в арьер­гард. Росистыми лугами мы быстро шли на запад, навстречу пожарам, уставшие, дрожа от холода на ночном ветру. Но скоро от быстрого марша пот вы­ступил у нас на лбах.

Миновали сгоревшую деревню Квастовичи44. Вымершие улицы, обугленные брусья лежали на песке. Собака лаяла на луну. Печи пристально смот­рели на нас из пепла, как привидения. Выморочные лошади носились во мраке.

Среди дымящихся догорающих пожаров появи­лись наши полевые кухни. Тусклый жар из разру­шенных печей, поваленные стены, обожженный кус­тарник. Запах гари стоял в воздухе, на землю опус­кался тонкий слой пепла.

Мы закусывали и снова отправлялись в путь. Глаза застилались, и мы держались за борта грузо­виков, опирались на лафеты орудий. Дорога шла в гору.

На краю плодового сада остановились. Под древними буковыми деревьями поставили орудия, но заснуть не смогли. На востоке пылал пожар го­ревшего Милеева. На севере виднелись загадоч­ные мрачные леса. Перед нами в темноте – руины опустошенной деревни. Стены, печи, изгороди под­нимались над тлеющей древесиной. Разрушение и смерть отмечали наш путь, наше бегство.

Мы замерзали в наших шинелях, боролись с го­лодом и бессонницей и снова страстно ругали ко­мандование, которое награждало нас постоянной усталостью тогда, когда в этом не было особой не­обходимости. Мы пели дикие, бессмысленные пес­ни о роскоши, приключениях и проститутках и, нако­нец, танцевали медленно, как медведи, русской но­чью вместо сна. Мы вели жалкое существование беглецов, выгнанных из огромной страны. Безум­ные танцы в Квастовичах на руинах деревни состав­ляли нашу ослепленную огнями пожарищ жизнь, за­ставляя качаться в такт примитивной музыке.

Ранним утром вставало на востоке солнце. Мы приносили солому, расстилали плащ‑палатки и спа­ли до тех пор, пока солнце не вставало в зените, рассыпая свои жаркие лучи.

С горящими от зноя лицами, с больными обож­женными ногами и руками уходили на окраину де­ревни и там искусанные блохами, голодные ложи­лись в скудную тень от снопов и лениво играли в карты как безжизненные машины. Такие мы были – завшивленные, грязные, растерянные и апатичные. Ни мир, ни жизнь не сулили нам ничего хорошего.

Русские пересекали Милеево и следовали за нами в длинных колоннах по шоссе. Мы уходили по сыпучим пескам на тыловые рубежи. Обходили мин­ные заграждения и баррикады. Крайние дома в де­ревнях стояли среди разоренных садов и руин.

На краю леса, в котором мы, выходя из Милее‑ва, чуть не потерпели катастрофу, остановились на небольшой отдых в тени. Там же отдыхали солдаты, которые как попало спали со своим оружием. Мы проследовали по шоссе в лес. Листва гнила в полу­денной жаре. Остановились на отдых, не ожидая приказа. Перезрелая черника слегка утолила нашу жажду.

Мы вышли на северное крыло охранения на не­известную нам территорию. Телефонная линия бы­ла оборвана, и наша батарея оказалась оторванной от основной группы войск. Вечером мы лежали на опушке леса. Цепи холмов с отдельными елями и кустарником окружали весь район. Мы не знали, ку­да следует направить стволы наших орудий.

Безразличные ко всему, мы бросились в траву и спали, пока холод и обильная роса не разбудили нас. Земля нагревалась постепенно. Мы дрожали, закрывались сеном и ветвями и снова пытались ус­нуть. Старались прижаться друг к другу, курили и молча смотрели на полную луну. Ближе к утру услы­шали приглушенные голоса, дребезжание оружия и шум моторов. Мы поняли, что присоединились к арьергарду. Все вместе двинулись, как призраки, дальше в плотном тумане по бесконечным лугам, ускорив шаги, вышли на шоссе. Утром туман рассе­ялся. Мы подошли к обочине деревни, поставили орудие в уличный капонир и залегли спать. Спали до тех пор, пока голод не пробудил нас. Наступил вечер. Было тихо на этой далекой земле. Вечерние звезды сияли над холмами. В небо взвилась крас­ная ракета. Ее след ушел далеко к звездам, потом она рассыпалась и упала на землю. Русские заняли Буяновичи.

Мы видели бесконечные цепи их черных силу­этов близ деревенских домов над холмами. Войска противника медленно приближались к нам, фигуры солдат вырастали на горизонте. Через наши головы полетели снаряды. Раздались выстрелы из винто­вок. Над горизонтом взвились серые, белесые, жел­то‑коричневые облака дыма. Вздыбилась земля, за­трещали пулеметы. Мы не стреляли. Волны против­ника шли на пехоту и сокрушали все на своем пути. По радио прозвучал приказ на отступление. Мы осознавали этой бой как какой‑то фантастический спектакль.

Согласно приказу мы быстро начали отступать, отрываясь от врага. Остановились в деревне. Раз­очарованно взяли орудия на передок и затащили в канаву деревенской улицы. Ранним утром мы уже шли форсированным маршем, переходящим в бес­порядочное бегство. Однако не видели ни одного русского. Мы убегали, ведя на поводу своих лоша­дей. Часть орудий пришлось подорвать, чтобы они не достались врагу.

Мы шли на запад, не зная, куда и с какой целью идем. Марш был очень тяжелым. Бессонные ночи имели свои последствия, висели как свинец в на­ших членах, мысли путались от жары и истощения. Солнце закрыло тучи, и начался беспрерывный за­тяжной дождь. Улицы превратились в болота, мок­рые плащ‑палатки и шинели больше не защищали нас. Мы скользили, спотыкались, падали, вскакива­ли и шли дальше. Русские беспрерывно следовали за нами, а мы еще не вышли из пределов нейтраль­ной полосы. Только к полудню достигли деревни Дуброво.

Там нас ожидала полевая кухня с горячей едой. Но она была прокисшая и несъедобная. Солнце вы­шло из‑под бегущей армии облаков. Быстро высы­хали дороги и луга. Мы поставили свое орудие в по­ле между снопами в ожидании темноты.

Перед нами простиралась цепь коричневых хол­мов, колеблющихся в дрожащем воздухе. Среди них разрывались отдельные снаряды. Наши дозоры от­ходили все дальше, однако русские держались в от­далении.

Сумерки окутывали холмы, долины и отдельные деревья в мрачные покрывала. Было прохладно. Де­ревня Дуброво позади нас полыхала от охвативших ее пожаров, и золотое зарево поднималось в ноч­ное небо. Мы шагали за грузовиками в темную без­звездную ночь.

Жажда мучила нас. Много дней мы почти со­всем ничего не пили. Как только на нашем пути по­падались ручейки, мы готовили ведра, но, подойдя поближе, убеждались, что вода в них была грязная, со дна поднималась тина, гнилая древесина, а на поверхности плавали колючие ветви яблонь. Боль­шинство источников было минировано. Слезы яро­сти подступали к нашим глазам. То, что должно бы­ло затруднять продвижение русских, для нас оказа­лось сущим кошмаром.

Мы шли через огонь и дым. Бревна падали с го­рящих домов, кружились искры. Дерево тлело на нашей дороге. Пепел и горячая пыль покрывал лица серым слоем. Глаза слезились. Горячий воздух тра­вил легкие. В горле першило, слепил огонь от горя­щих домов. Мы шли на ощупь, качаясь от усталости. Неожиданно появлялись русские самолеты и бом­били наши колонны. Крики раненых не были слыш­ны за шумом и треском горящего дерева. Лошади рвали постромки и шарахались от горящих домов. Мы с трудом ловили и снова запрягали их.

Я собирал походные фляги и кухонную посуду и отправлялся искать воду. Какой‑то солдат присое­динился ко мне. На окраине деревни мы отыскали неповрежденный колодец. Я опускал в него кастрю­лю, она стучала о воду, но звуки не доходили до ме­ня. Горячий пепел пожаров забивал глотку. Я накло­нял голову в колодец, чтобы вытащить кастрюлю, и меня потянуло вниз, в бездну. Выпрямившись, я уже не увидел солдата. Кастрюля упала на дно.

Авангардная группировка быстрым маршем прошла мимо, и я остался один.

Я окунулся во мрак накрытых туманом лугов. Под мостом обнаружил болотистую жижу. Вода! Не­смотря на водоросли, нефтяные пятна и вялую зе­лень, она показалась мне пригодной для питья. Я напился, наполнил оставшуюся посуду и стал до­гонять моих товарищей.

Дорога была тяжелая. Перед нами, как черная стена, поднимался лес. Болотистая местность за­трудняла движение. Измученные, голодные лошади с трудом тащили орудие. Мы двигались в темноте на ощупь. Полная бледная луна поднималась над верхушками сосен и елей. Приходилось преодоле­вать гати, вязкий мокрый песок, болота. Высокий лес, береза, ольха и ели переходили в маленькие поляны и пустоши. В конце концов мы заблудились.

На лесной поляне вывели орудия на позицию, грузовики расположили по опушке леса, разложили плащ‑палатки и брезент на сырой траве и улеглись спать. Утром мы продолжили путь, выйдя на дорогу. Идти стало несколько легче в свете наступающего дня. Солнце осветило листву, и снова наступила жа­ра, высушившая пот на наших лицах. Воздух напол­нился влажным зноем. Мы собирали ягоды и проти­рали руки прохладным мхом, умывались водой из болота, поили лошадей и продолжали путь. Оста­навливались на отдых в брянских болотистых лесах и целый день спали.

Вечером выходили на дорогу. Дождь барабанил по листве. Мы шли в непроницаемой тьме по узким лесными дорогам мимо разрушенных сараев, пере­шагивая через обломки деревьев и сучьев. Наконец вышли на равнину с высокой степной травой и кус­тарниками. На опушке леса были вырыты стрелко­вые окопы, но мы не обратили на них внимания. Ставили под дождем палатки, подогревали консер­вы на костре, не пытаясь даже организовать оборо­ну, тем более что никто все равно не знал, где рус­ские и вообще угрожала ли нам опасность.

После полудня мы возвратились к расположе­нию нашего авангарда. Никакая военная операция не предполагалась. Однако мы чувствовали, что боевые действия с их многочисленными жертвами медленно приближались к нам, и проклинали все на свете. Неужели мы должны воевать ради какого‑то болотистого участка леса.

Заняли блокпост – сырые стены сруба, крыша из еловых веток и камышей. Мы заткнули щели мхом, натащили папоротника, зажгли свечи и стали писать письма домой.

Полная готовность. Мы уже слышали выстрелы, эхо которых откликалось в лесу. Прозвучала пуле­метная очередь. Бросились на землю и вниматель­но прислушались к тому, что происходило снаружи. Однако все было тихо.

Мы отправились на разведку в опасный и гроз­ный лес. Лунный свет освещал наш путь, кое‑где го­рели деревья, пламя полыхало в призрачном танце, развеваясь по ветру. Гукала в ночи проснувшаяся сова, летучие мыши с шумом пролетали над наши­ми головами. Трещали ветви деревьев. Какие‑то звери пробегали мимо, проламывая густой кустар­ник. Ночь была полна звуками и предвещала опас­ность.

На поляне мы остановились, привели винтовки в боевую готовность, долго и пристально всматрива­лись в траву, освещенную луной. Ночной ветер пел свою монотонную мелодию. Зашумела листва. Лес­ные звуки и шорохи пугали нас. Нам повсюду мере­щились голоса русских. Мы уже немного понимали по‑русски и готовились открыть огонь по кустарни­кам при малейшем шорохе.

Прислонившись спиной друг к другу, мы устави­лись в темноту. От напряжения болели глаза, но мы так ничего подозрительного и не увидели в темноте и вернулись на свой блокпост. Сердце уже не би­лось так тревожно, и я быстро заснул, полностью доверяясь своему ангелу, своей судьбе и охране.

Мы уютно устроились. Слышали, как снаружи поет ветер и барабанит по крыше дождь. Днем со­бирали ягоды, а ночью стояли в карауле, присло­нившись к кустам, глядя в черноту ночи или при све­те луны обозревали глубину леса. Спали беспокой­но, преследуемые мрачными мыслями. Я читал Рильке и Клавдия и вновь и вновь предавался мучи­тельно‑сладкой тоске о мирной жизни, о книгах и музыке.

Я собирал мох и лишайники, болотные цветы и засохшую листву. Осы и мухи вились вокруг, шерш­ни шумели, как мародеры на дорогах, вечером ко­мары водили хороводы, согласно своему таинст­венному закону. Сосны, буки, ели, березы и редкие дубы распустили кроны, обеспечивая себе жизнен­ное пространство. Ольха, рябина и клены боролись за свет. Лещины, ивы, крушина и кусты шиповника обрамляли поляны и дороги. По обочинам разрас­тались папоротник, малина и камыши. Мох, луговые травы и лишайники покрывали землю. Выдры шны­ряли в болотной траве, муравьи путешествовали своими невидимыми путями среди опавших иголок, прошлогодней гниющей листвы и торфяников. Пах­ло гнилью, смолой и разогретой на солнце листвой. Слабый ветер колыхал листву, кустики ягод и мох на стволах деревьев. В тени можно было найти сморч­ки. Повсюду были разбросаны их черные споры, а на поваленных деревьях выросла губка. Я находил в кустарнике мох, усеянный мухами, а под ним де­лали свою работу жуки‑могильщики. Отвращение охватывало меня.

Около часа я лежал на траве и, предаваясь меч­таниям, смотрел вслед одинокому мотыльку, на­блюдал за тем, как солнечный свет играет в ветвях, прислушивался к голосам леса, вспоминал о прове­денном в детстве лете и колдовстве немецких ле­сов. Здесь же я не ощущал никакой жизнерадостно­сти, безмятежной красоты и опьянения от красот природы. Все было враждебное и чужое: цветы и деревья, земли и водоемы, да и вся эта зловещая страна. Это навевало на меня печаль, делало мир тусклым, грустным, печальным и безмолвным, опус­тошало душу. Здесь у меня не было родины, я был просто гостем, усталым и замученным. Мои духи‑покровители избегали меня, ничто мне не нрави­лось. И все же мне иногда казалось, что я был здесь скорее дома, чем на родине. Я вел странную жизнь.

Мы уходили из Батагова. Оставили так и не за­конченный постройкой бункер. Безлунной ночью двинулись в дальнейший путь. Лес лежал во тьме, лишь светлой лентой прояснялась широкая улица, когда на небе появлялись звезды. Грязь покрывала шоссе, только изредка появлялись гати, облегчая дорогу лошадям. Потом час за часом мы шли боло­том, падали в ямы, наталкивались на поваленные деревья и кустарники, которые словно кнутами били нам прямо в глаза, телеги скользили по мокрой жи­же на дорогах.

Утро встретило нас сверкающими огоньками. Перед нами раскинулась большая поляна, а далее на горизонте – холмы и бесконечный лес. Серебря­ный свет бросал отблески на спокойный ландшафт. Дыхание ночи пока еще приносило прохладу. В лег­ком тумане возвышались березы. Передо мной воз­никла картина удивительной красоты, тонкой рабо­ты и изысканной нежности.

Мою усталость как рукой сняло. Я наблюдал за приглушенной игрой красок перед рассветом, мяг­кой красотой форм и внезапно снова полюбил жизнь, впитывая благодарными глазами величину и богатство мира. Куда бы меня ни забросила жизнь, как бы ни тяжело было переживаемое мной время, каким бы безнадежным ни казалось мое существо­вание, солнце светило по‑прежнему, до тех пор по­ка я мог наблюдать за всеми чудесами природы и внимательно вслушиваться в тысячу голосов мате­ри‑земли, ни один день не казался мне потерян­ным. Каждый час имел для меня тайный смысл и значение. Незабываемые картины вставали передо мной и успокаивали душу. Мечты дополняли то, что я терял, страдая от усталости и бессонницы. Едва начинался день, как новые впечатления будили мой дремлющий дух. Я всегда стремился к путешестви­ям, и жизнь моя была непостижимой, вырастающей из приключений, красот природы и страхов, вызы­ваемых опасностью войны. Я всегда чувствовал ее привлекательность и великую ценность, которую не затмевала близость к смерти. Это и общение с людьми, и с животными, и радость от всех новых впечатлений.

За час до рассвета я снова и снова ощущал себя самостоятельной личностью, примирялся со своей судьбой и всем миром. И я молился, чтобы никогда не терять этого чувства.

Вся природа сверкала изобилием света. Золо­тился каждый цветок, каждая соломинка излучала тепло. Я был горд за свою опасную жизнь, за все, что смог перенести, смог жить, не теряя присутст­вия духа и жажды деятельности. Жизнь есть жизнь, и ее надо принимать так, как она есть: сохранять свою гордость и умение переживать самые тяжелые дни.

Мы отдыхали. Затем снова шли по деревням и полям сумрачного идиллического ландшафта. Я вос­хищался бледно‑зеленой утренней листвой и се­ребристо‑серыми березам, блестевшим в полумра­ке. Мы проходили мимо мельниц и раскидывали па­латку рядом на озере. И все же это была не наша родина, и мы мечтали о возвращении домой. Дождь шел постоянно, свеча в палатке мерцала тусклым светом. Мы читали письма, затыкали дыры плащ‑палатками, а по ночам стояли на часах под непре­кращающимся ливнем.

На следующий день лес, освещенный сентябрь­ским солнцем, снова принял нас в свои объятия. Мы опять шли, а к вечеру на наши головы стал падать легкий пушистый снег. Двое повешенных мужчин качались на крепкой ветви. Запах тления исходил от этих неизвестных личностей. Их лица посинели и опухли, а рот перекошен страшной гримасой. Мясо свисало с веревок на связанных руках, желто‑ко­ричневая жидкость стекала с их глаз, а борода от­росла на их щеках уже после смерти. Один из наших солдат сфотографировал их, запечатлев, как они качались на дереве. Это были партизаны. Мы толь­ко рассмеялись, глядя на них, и продолжали свой путь по гатям в лиственном лесу. При наступлении ночи мы остановились на отдых у опушки леса.

Мы не могли определить, где находятся наши позиции, и послали двух солдат на разведку. Про­шло несколько часов, но они не возвращались, и мы не могли даже обнаружить их следов.

Звезды сверкали над кронами деревьев. Ночью стало прохладно. Мы дрожали от холода и устало­сти, однако никто не решался пойти спать.

Я сидел, прислонившись к стволу дерева, и слу­шал ленивую беседу солдат. Громкие голоса стали тише, слов трудно было разобрать, и мне приходи­лось додумывать их разговор, так как я слышал только фрагменты фраз. Скоро стало совсем тихо.

Я задремал, но вскоре проснулся окончательно. Только абсолютной беззаботностью можно было объяснить такое легкомысленное поведение в пар­тизанском краю. Я испугался. Встал и быстрыми шагами пошел по следам наших машин, и только потом понял, что забыл свою винтовку. Начало свет­леть. Пришел приказ о выступлении, но никто и не подумал обо мне. Пришлось догонять свою часть, что мне удалось сделать только на опушке леса.

На востоке еще было темно. Поле постепенно поднималось к дюнам. Эта страна лугов, раскинув­шаяся между дюнами и соснами на морском берегу, спускалась в долину и по другую ее сторону вновь поднималась к обожженной солнцем коричневой пустоши и небольшим хвойным рощам. Там были русские окопы.

Туман начал рассеиваться, и мы увидели холмы, покрытые кустарником, а также почти достроенный бункер. Спрятали за холмами в кустарнике орудие и машину, разложили в ямах плащ‑палатки и прова­лились, как цыгане, в глубокий сон от усталости.

Только на следующее утром мы нашли под­готовленную для нас позицию. Она находилась по­близости, на склоне дюны. Молодой сосновый лес закрывал нам обзор, но бункер мы нашли быстро. Таким образом, снова появилась возможность соз­дать свой невзыскательный домашний очаг, где можно будет выспаться или однажды погибнуть от разрыва снаряда.

Мы поделили наши последние запасы табака и радостно задымили. Полки в бункере и письменный стол дополняли предоставленные нам удобства. Мы могли писать, затопить печь и таким образом защи­тить себя от холода. А когда получили еще вина и шампанского на ужин, то это был для нас настоя­щий праздник.

При утреннем тумане нас сразу же атаковали русские. Короткий ураганный огонь разрушил окопы в песчаном грунте, и атакующие проникали далее в покинутую деревню Павловку, которая располага­лась на высотке рядом с нами. Наши пехотинцы от­били атаку, и уже в полдень наступило спокойствие.

Наступили тихие дни. Я писал письма и читал, выйдя из бункера на солнце. Моя солдатская рабо­та заключалась в заготовке дров и доставке воды с нейтральной полосы, так как источник был там ближе того, что протекал далеко за окопами. Ино­гда я встречал русских солдат с ведрами. Несколько выстрелов раздавалось с обеих сторон. Как только пули свистели рядом, я быстро уходил к своим око­пам. Примерно через час я испытал новое приклю­чение, когда в мою сторону полетели гранаты. Од­нако легко сумел избежать смертельной опасности или плена. Случайные разрывы гранат или пули да­же не задели меня.

Мы сами нарывались на приключения, как будто хотели испытать судьбу: умереть или вернуться до­мой. Но мы не особенно волновались, рассчитывая на счастливый исход. Не знали, смогли ли бы жить без войны и без России. Когда ветреный солнечный день пробуждал мою тоску о родине, я думал о чте­нии романов, играх на пляже, но в то же время чув­ствовал себя при этом каким‑то актером в неверо­ятных ролях.

Тогда мы предавались мрачному юмору. Мы на­смехались над смертью и опасностью, искажали ре­альные события и превращали все наши мысли в гротеск. Как мальчишки, мы совершали смертельно опасные разведывательные вылазки, желая рассер­дить русских, в то время как постоянно росло число касок над крестами наших могил. Мы старались быть ироничными, играли со смешными оборотами речи и заливались беспричинным смехом.

Это была маска, а подлинная трагедия задевала нас за живое, влияла на нашу судьбу, которая неук­лонно шла к развязке. Я пытался не травить свою душу. Но внутреннее благородство и вера в красоту жизни постепенно исчезали. Бесчувственность, ко­торую я пытался привить в себе в противовес стра­хам, ужасу и безумию, подавляла нежные порывы, еще остававшиеся в моей душе, лишала меня наде­жды, надламывала веру в людей и любовь к ним, превращала сердце в камень. Я был на пороге гибе­ли и высмеивал сам себя.

Я часто предавался безграничной печали. Ко­палея в мусоре своей молодости и разочаровывал­ся, так как не мог разжечь пепел своего существо­вания новым огнем. Я искоренял воспоминания о море, о музыке и поэзии, забывал даже свое имя, сохраняя только свою улыбающуюся маску. Но тако­го забвения хватало ненадолго. Я уже не верил ни в свои звезды, ни в своего Бога. Как потерпевший крушение, я был выброшен на пустынный морской берег. Бесконечность отделяла меня от прошлого, и я не мог перешагнуть через мост, который прибли­зил бы меня к нему.

Пожелтевшие луга, сухие леса и холмы замолк­ли. Я не понимал их языка. Время от времени меня охватывала дикая тоска, и я боялся, что мои раны уже никогда не удастся залечить. Меня ждал не рай, а ад. И никаких других приключений, кроме как мое­го пребывания на нейтральной полосе, не приходи­лось ожидать.

Ничего нового не происходило. Все возвраща­лось на свои места: смерть, бегство, марши, страх, горе, надежды и уединение, равнины и леса. Лучи солнца и туман так же часто возвращались на зем­лю, как и моя жизнь снова и снова, как по спирали, подходила все к тому же пункту. Пустота и насы­щенность чередовались как приливы и отливы на море. В начале и в конце нам не светило ничего.

Ничего не имело смысла: ни война, ни мир. Сво­бода оставалась только мечтой, вдохновляла толь­ко надежда на возвращение домой. Человечество продолжало танцевать между работой и куском хле­ба, да разве еще хоровод призраков крутился во­круг золотого теленка. Мы презирали людей, кото­рые оставались на родине и не испытывали страха смерти. Те же опасности, которым мы каждодневно подвергались, имели свой плюс, так как делали на­шу жизнь особенно ценной. Это гордость отчаяния.

Меня терзала мысль, что я воевал против лю­дей, к которым не испытывал чувства ненависти, в которых никогда не видел врагов. Они были близки мне, как братья, а я исполнял чью‑то волю, как по­корный монах, служа чужим идолам. И при этом мое усердие вознаграждалось. Но наши действия и на­ше терпение никак не возвышало нас. Бог руково­дил нами, играл нашими судьбами, и мы должны были довольствоваться тем, что оставались пешка­ми в чужой игре.

Однако мир велик. Ничто – ни плохое, ни хоро­шее – в нем не исчезало. Но жизнь во время вой­ны напоминала всего лишь иллюзию, и человек су­ществовал в ней всего лишь в ожидании своей ги­бели.

Таким образом, я весь состоял из противоре­чий, пытался примирить различные толкования про­исходящего, скатываясь во тьму и неизвестность.

Из леса мы вышли без боя. Как только взошла луна, уже продолжали свой безнадежный путь. Было холодно. Туман опустился на луга, из леса, словно из каких‑то пещер, дул ветер. Сигнальные ракеты арьергарда освещали нам дорогу, но мы все равно заблудились в тумане. Из долин с жур­чащими ручьями, пашен и густых кустарников мы стремились выбраться на холмы, чтобы найти лес­ную дорогу, и наконец нашли ее. Она вывела нас на шоссе.

Русские летчики сбрасывали осветительные ра­кеты. Мы заметили бы наши отступающие части, но ничего не видали перед глазами. Не только мы, но и наши лошади смертельно устали. Мы, видимо, здорово отстали. Только ночь разделяла нас пока с врагом. Вокруг все было тихо. Мы внимательно вслушивались в эту тишину. Мне показалось, что от­куда‑то издали доносится колокольный звон и тихая музыка. Меня, словно дымкой, окутывала эта ночь, таинственные звуки наполняли до краев и вновь устремлялись в этот замолкнувший мир. Мои това­рищи не слышали ничего.

Подошли к взорванному мосту. Понукая лоша­дей, перевели их через ручей, сами перетащили орудия и буквально на руках буксовавшие машины. Мина, заложенная нашими саперами, подорвала водителя, лошадь и одно орудие. Но нас это уже не волновало. Мы знали, что на нас никто больше и не рассчитывал. Оставленные в одиночестве, мы быст­ро миновали нейтральную полосу и ускоряли шаг до тех пор, пока не отказали ноги.

Нас остановил минометный огонь, но мы не ста­ли атаковать русских. Собрали последние силы и проскочили со своими лошадьми через этот град из железа, земли и нагромождения ветвей. Так мы дошли до последнего моста.

Объятые ужасом солдаты махали нам руками, показывая, что надо повернуть обратно. Запальный шнур уже горел, и никто не решался его потушить. Мы быстро развернулись и вместе с лошадьми и машинами с криками бросились к окопам. Взрывная волна засыпала нас осколками и кусками глины, легкие наполнились чадом, а лошади бросились бе­жать. Но никто не пострадал.

Мы стали ловить измученных животных и при первых же лучах света установили орудия в поле на позициях, набрали соломы и улеглись спать.

Перед наступлением вечера снова отправились в путь. Полевая дорога привела нас на улицу со­жженной деревни. Как арьергард, мы сочли воз­можным отдохнуть здесь в одном из разрушенных домов. Где‑то перед нами находилась наша база, но мы о ней ничего не знали.

Мы притащили бревна и доски из тлеющих руин дома, разожгли сильный огонь, улеглись вокруг и заснули. Не выставили даже никакого охранения. Иногда просыпались от холода, подбрасывали дро­ва в огонь, пристально смотрели на танцующее пла­мя, вытирали пепел и пыль с наших изнуренных лиц и снова засыпали.

Разбуженные ржанием лошадей, мы увидели, что к нам присоединились последние остатки арь­ергарда. Я чувствовал себя больным, улегся на ла­фете пушки, заснул и проснулся только в дороге. Лошади тащили орудие по пашне и в конце концов остановились в кустарнике около ольхи. Мы нашли ручеек, пили ледяную воду и отдыхали.

Вечером прибыли в Больво, но нашли там толь­ко стрелковые окопы да плиту от миномета. Бунке­ров не было. На опушке рощи мы поставили палатку и стали ждать подхода грузовиков со строительны­ми материалами.

Между кустарниками заметили окопы, а далеко в тумане – болото и лес под Брянском. Ночью по обеим сторонам от нашей палатки свистели трасси­рующие снаряды. Слышался шум танковых моторов в стороне от Больво. С беспокойством ожидали на­ступления дня.

К полудню нас накрыл внезапный ураганный огонь танков, минометов и артиллерии. Снаряды рвались у окопов и в нашем тылу. Мы спустились в окопы и сидели там на корточках, почти ничем не защищенные.

Осколки долетали до нас, облака дыма и пыли затрудняли обзор. Один из осколков ударил меня в висок. Я увидел, как кровь капает на песок, но не почувствовал, однако, никакой боли. Товарищи пе­ревязали меня и оставили вместе с одним молчали­вым солдатом45.

Никто больше ни рисковал высовываться из окопов. Мы лежали под минометным огнем русских, слышали их крики «ура!» и не имели возможно­сти подойти к своему орудию. Мимо проехал танк, обдав нас дымом и кусками глины. Мы стали отпол­зать в сторону поля. Огонь тяжелого оружия пре­кратился, но пулеметы продолжали стрелять, и уже раздались короткие очереди автоматного огня.

Солнце палило вовсю, поднимался пар от зноя и гари. Рядом со мной раздались два ружейных вы­стрела, и из‑за кустов в нескольких шагах от меня показались двое русских.

Я и оставшийся со мной солдат вскочили и изо всех сил стали взбираться на бруствер. Я не успел даже натянуть ботинки и схватить бинты. В спешке мы с трудом переводили дыхание. Я задыхался и, кажется, разбил лоб. Русские продолжали следо­вать за нами. Мы медленно перелезали через бру­ствер. Наступило какое‑то безразличие, страх пе­ред опасностью отступил. Русские находились от нас уже в нескольких метрах, но тут заметили наших пехотинцев на окраине деревни и повернули в сто­рону. Они стреляли в нас, и мы уже ничего не могли поделать. Спокойно двинулись дальше, поднимаясь на высокий холм.

Все в колючках и шипах от кустарников, мы на­конец взобрались на холм и с него увидели, что рус­ские покидают только что взятую деревню. Высокие столбы дыма поднимались над горящими русскими танками. Окопы перед нами были снова заняты нем­цами. Наше орудие стояло на прежнем месте и бы­ло хорошо видно в вечернем свете.

Смеркалось, когда мы двое и еще пять солдат пошли в контратаку. Снова подошли к окопам и ата­ковали с их брустверов русских. Они оказывали серьезное сопротивление, принуждая нас под ог­нем пулеметов ложиться на землю. Один за другим мы вскакивали, затем под огнем снова падали, а над нами разрывались о траву снаряды. Воздушная волна ударяла нам в грудь и лицо. Мы остановили наступление, выжидая, когда стемнеет.

В темноте с дикими криками бросились к сво­ему орудию. Немного позднее подошли наши ре­зервы и очистили территорию от врага. Я отправил­ся к врачу. Он очистил и продезинфицировал мою рану и позволил вернуться к моим попутчикам. Но­чью бои утихли.

Утром мы хоронили убитых. Молодой француз по прозвищу Тантарен держал пистолет‑пулемет в еще не застывших руках. Мы вырыли для него моги­лу, согнули тело и уложили в яму. В его горле и в груди еще не засохла кровь. Когда мы опускали

убитого, шея его подвернулась. Кровавая слизь и грязная вода полилась изо рта. Поднялся смрад, мухи закружились вокруг ямы, и мы, не скрывая своего отвращения, быстро забросали могилу. Не смогли даже поставить над ней крест, и только зем­ляная насыпь могла теперь указать, где лежит мерт­вый воин. Я не мог забыть этой страшной сцены долгое время.

Последовал приказ на отступление. Вернее, на бегство. Мы погрузили на машины боеприпасы и багаж, запрягли лошадей в наше орудие и шли, шли...

Наши разбитые войска выходили из окружения неизвестно куда. Мы шли и шли46.