Цыганская жизнь

Мрачной дождливой ночью мы опять отправи­лись в дорогу, навстречу новым опасностям, лише­ниям, страданиям и приключениям. В Кожухине и Сукине мы жили как в мирное время. Моя участь могла быть более печальной. И я был доволен. Я ос­тавался верен моему солдатскому долгу. Не из‑за моих сомнительных приключений на нейтральной полосе и не из‑за бессмысленного приношения се­бя в жертву, а благодаря стойкости духа. Безнадеж­ность войны, отчаяние на каждом рубеже обороны, страх перед возвращением домой, разочарование в справедливости мира и в человечестве с его безу­мием и его преступлениями позволяли мне наде­яться на последний шанс – окончить свою жизнь среди полей России.

Так я и шел по дороге в смятении души.

Мы направлялись на северо‑запад. Я восхищал­ся красотами осеннего ландшафта. Однако вскоре пошел дождь и долго не прекращался. Шоссе пре­вратилось в скользкую жижу, замерзало ночью и ут­ром снова раскисало. Мы перешли Днепр, очутив­шись наконец на западном берегу одного из его протоков. Сражение шло где‑то на трассе Смо­ленск – Минск.

Никто не знал, куда нас вела дорога. Она теря­лась в бесконечности.

В Буде мы переночевали в амбаре. Там была большая печь, мы разожгли ее, однако ветер выме­тал тепло, звезды блестели над дырами соломен­ной крыши, с которой в амбар падал снег. Мы наде­ли зимнюю одежду, которая была все же лучше и те­плее, чем в прошлом году, пили шампанское и ром, несколько часов спали и отыскали наши позиции, когда уже забрезжила заря. Стемнело, мы снова за­брались в бункер и заснули там под звуки адского концерта реактивных минометов и огненного вала снарядов, разрывавшихся на наших позициях, вре­мя от времени просыпаясь.

Однако сражение скоро закончилось. Мы взяли деревню и освободили там наших солдат, которых ждало либо освобождение, либо голодная смерть. Русские не пошли в контратаку. Мы отдыхали от прошедших боев. Наступила оттепель. Мы лежали на скамьях, пели песни на всех языках и пили одну ночь за другой, пытаясь забыть свои заботы и тяго­ты жизни. Но предстояла снова тяжелая дорога.

Ситуация изменилась. Мы шли теперь назад по шоссе. Дожди были лишь кратковременными. Мы пели, радуясь жизни, пили шампанское и ром и ждали наступающих приключений с той невозмути­мостью, которую нам предоставлял винный спирт. В Охлюстине мы погрузились в товарный вагон, провели там ночь в азартных играх, пили вино и вы­шли в Старом Бухоффе (Быхове)51. Среди потоков дождя мы снова маршировали по разбитой дороге вдоль шоссе и вновь форсировали Днепр.

Как обреченные на смерть, которых собирают­ся утопить, так и мы пристально смотрели на во­ду, дрожали от холода, измеряли глазами глубину воды и шли дальше, проклиная свою участь, уста­лые от войны и мечтающие больше никуда не идти и навсегда остаться стоять здесь, на самом восточ­ном участке фронта.

Мы дошли до деревни Селец, только утром от­воеванной нашими войсками. Бронированные на­долбы и пулеметные дзоты все еще стояли на ули­це, повсюду валялись трупы, не расставшиеся с оружием. Мы, замерзшие и простуженные, ожидали ночи, сгрудившись вокруг костра, но только утром отправились к нашим позициям.

Шли заснеженным лесом. На привале я спал в кустах. Когда просыпался, то догонял товарищей, которые взяли пленных из разбежавшихся русских, сдавшихся после нескольких выстрелов.

Мы приближались к линии фронта. Снаряды разрывались уже на шоссе. Одного раненого его то­варищи бросили на произвол судьбы. Второго мы вынесли в укрытие и перевязали под разрывами гранат и под градом осколков. Лицо его пожелтело и исказилось от боли в страшной гримасе. Он гром­ко кричал. Его рука висела на одном сухожилии, а кровь лилась у нас по рукам. Раненый умер. Мы по­спешили вынести из боя другого.

Безлунной ночью среди снежной метели мы та­щили орудие. Нашли несколько ям поблизости, дос­таточно широких и глубоких, чтобы в них укрыться. Натянули над ними плащ‑палатку и заснули как мертвые. Никакого караула снаружи не выставляли. Шумел дождь. Его струи лились под плащ‑палатку.

Затем снег накрыл ее, начал таять от нашего дыхания и стекать вниз. Проснулись в луже. Про­мокшие и замерзшие, шатаясь, вышли наружу в ту­манную ночь. Стакан рома – это было все, что у нас оставалось.

Русская штурмовая группа атаковала нас, но это было где‑то далеко за нашими орудиями. Немец­кая артиллерия открыла заградительный огонь. Мы построили бункер из одних только досок, уплотнили их песком и соломой, кое‑как установили печь и всю ночь сушили наши плащ‑палатки, шинели и мун­диры.

Ураганный огонь из противотанковых орудий и минометов выгнал нас наружу. Наступил рассвет. Наша пехота поспешно отступала, русские оказа­лись прямо перед нами, наступая с холма. Мы вели огонь из пулемета и бросали гранаты. Я подносил боеприпасы, видел, как снаряды из орудий и мино­метные мины разрываются в снегу передо мной. Я шел спокойно и прямо, как будто бы со мной ни­чего не могло случиться. Контратака отбросила противника, однако очень скоро они опять атакова­ли. Мы израсходовали последние гранаты и сдали позиции. Орудие было разбито.

Мы спокойно отправились к другому своему орудию, установленному в километре от нашего бункера. На пулеметный огонь и ружейные выстре­лы старались просто не обращать внимания. Нам было уже безразлично, убьют ли нас здесь или мы потонем в Днепре во время своего отступления. Мы вспоминали об отдыхе в деревне. Иногда падали на землю, ждали, пока не стихнет огонь, а потом под­нимались и шли дальше. Как безумные.

Последнее орудие ожидало нас. Около него ле­жал заряжающий. Лицо его было засыпано землей, тело опухшее. Вокруг валялись другие мертвецы. Мозги и мясо размазаны по стене дома. Мы без­молвно сложили руки на груди убитого.

Опять‑таки не выставили караула. Заснули сре­ди дождя и снежного вихря. Наш дом сгорел, и мы накрылись только плащ‑палатками, разложив во­круг ранцы и вещмешки. Под огнем противника по­том все‑таки соорудили бункер, использовав для этого доски от амбара. Он оказался достаточно большим, чтобы в нем можно было сидеть и лежать.

Ночью я вышел и снова заблудился, только че­рез некоторое время нашел дорогу назад. На сле­дующий день меня определили обслуживать другое орудие, где мне повезло оказаться среди добрых приятелей. Мы жили скученно, но это не помешало нам найти общие интересы. Спал я плохо, постоян­но просыпаясь и снова засыпая.

Около окопа рос березняк, в котором находился наш бункер. Пшеничное поле выделялось своим желтым цветом на белой скатерти выпавшего не­давно снега. Озимые посевы и ельники на горизон­те придавали ландшафту печальный вид в желтом зимнем свете. Дождь, который начинал лить с утра, размораживал землю. Его струи разрушали бункер, и нам приходилось постоянно укреплять его. Мы ждали приказа на марш, чтобы вновь переправиться через Днепр. Потоки воды молотили по брезенту, навевая мрачные мысли, которые служили лейтмо­тивом для наших бесед. Иногда мы ходили к ору­дийной прислуге других батарей, сидели в ямах, тесно прижавшись друг к другу, пели, спорили по поводу войны и мира, поражения и побед и напива­лись почти каждую ночь.

Я чувствовал себя не просто солдатом, а вои­ном агрессивного государства, который от всей ду­ши ненавидел войну.

Я только надевал на себя маску, при этом меч­тал о жизни отшельника где‑нибудь в пещере или в келье монастыря на краю мира. Хотел, чтобы шум времени раздавался где‑то далеко от меня, а я бы стоял со смертью на дружеской ноге, как сейчас. Здесь, на фронте, средневековая пляска смерти ви­делась совсем не страшной и даже прекрасной на­ряду с неприкрытыми мхом трупами на нейтральной полосе, ибо и я сам был только живым трупом. Я не был здесь христианином, да и не имел никакой ро­дины, кроме этого мира. Таким образом, я двигался навстречу судьбе, не имея никаких корней. И во всех моих авантюрных поездках не мог прислонить­ся к Богу, как к тенистому дереву в бескрайней пус­тыне. Моей единственной целью оставалась надеж­да на то, что в мире установится наконец благопо­лучная жизнь. Если ворота отцовского дома и закрылись за мной, она все равно должна начаться. Однако в тайных уголках сердца я в это уже больше не верил.

Таков был мой духовный адвент. Такие мысли бродили в моей душе сразу же, когда я попал в ар­мию. Но тогда я еще многого не знал, был слишком молод, земля еще простиралась передо мной во всем ее великолепии. Ведь в это время я был еще только на западном берегу Днепра.

Оттепель начиналась, но быстро заканчивалась. Мороз сковывал поля, и когда я ночью выходил из бункера, то долгое время мог наблюдать за звезда­ми, сверкавшими для меня в чистом небе. Звезды, звезды. Снег блестел, покрытый инеем, и глубокая тишина лежала над землей. Эта цыганская жизнь в лесу доставляла мне странную радость. В декаб­ре под чистым небом пел в ветвях ветер, друг обла­ков и деревьев, снег наполнялся ароматом смолы и лесной земли. Иголки на елях казались теплыми да­же зимой. Мне не хотелось ни о чем говорить, ниче­го спрашивать, я мог лишь безмятежно мечтать об этой жизни авантюриста, которая делала меня сча­стливым против своей воли. И никакие лишения уже не казались мне страшными.

В сумерках на другом берегу горели солома и сено, копны которого стояли в длинных рядах. Язы­ки пламени поднимались в небо наступившей ночи. Мне казалось, что я вижу на противоположном бере­гу освещенные города моей родины. Разрушенные и сгоревшие на войне деревни создавали в мыслях удивительные картины и парадоксальные воспоми­нания, заставляя решать эстетические проблемы.

Изменение ситуации. Мы шли вплоть до моста через Днепр. Затем последовала команда занять русский опорный пункт на востоке. В небольшую метель мы пересекли в Ухлясте замерзшее болото, не имея точного представления об искусственных ручьях и временных мостах.

На островке среди болот находился пункт Момачино52, цель нашего пути. Луна горела ярким светом, освещая все вокруг. Адвент.