Феодор, Сократ, Чужеземец из Элеи, Теэтет

Сократ. Так, чужеземец, не откажи нам в первом одолжении, о котором мы тебя просим. Скажи-ка нам вот что: как ты привык — сам в длинной речи ис­следовать то, что желаешь кому-нибудь показать, или путем вопросов, как это, например, делал в своих великолепных рассуждениях Парменид, чему я был сви­детель, когда был молодым, а тот уже преклонным старцем?

Чужеземец. С тем, Сократ, кто беседует мирно, не раздражаясь, лег­че рассуждать, спрашивая его, в противном же случае лучше делать это самому.

С о к р а т. Так ты можешь выбрать себе в собеседники из присутствующих кого пожелаешь: все будут внимать тебе спокойно. Но если ты послушаешься моего совета, то выберешь кого-нибудь из молодых, например вот этого Теэтета или же кого-то из остальных, если кто тебе по душе.

Чужеземец. Стыд берет меня, Сократ, находясь теперь с вами впервые, вести беседу не постепенно, слово за словом, но произнося длинную, пространную, непрерывную речь, обращаясь к самому себе или же к другому, словно делая то напоказ. Ведь в действительности то, о чем зашла теперь речь, не так просто, как, может быть, понадеется кто-то, судя по вопросу, но нуждается в длинном рассуждении. С другой стороны, не угодить в этом тебе и другим, особенно же после того, что ты сказал, кажется мне неучтивым и гру­бым. Я вполне одобряю, чтобы собеседником моим был именно Теэтет, как по­тому, что и сам я с ним уже раньше вел разговор, так и оттого, что ты меня те­перь к этому побуждаешь.

Теэтет. Сделай же так, чужеземец, и, как сказал Сократ, ты угодишь всем.

Чужеземец. Кажется, об этом не приходится более говорить. Что ж, после всего этого моя речь, по-видимому, должна быть обращена к тебе. Если же для тебя из-за обширности исследования что-то окажется обременительным, ви­ни в том не меня, но вот этих твоих друзей.

Теэтет. Я с своей стороны думаю, что в таком случае я не сдамся; а слу­чись что-либо подобное, то мы возьмем в помощники вот этого Сократа, Сократова тезку, моего сверстника и сотоварища по гимнастическим упражнениям, кото­рому вообще привычно трудиться вместе со мной.

Первоначальные Ч у ж е з е м е ц. Ты хорошо говоришь, но об

частичные этом ты сам с собой поразмыслишь во время ис-

определения софиста следования, вместе же со мною тебе надо сейчас начать исследование, как мне кажется, прежде всего с софиста, рассматривая и давая объяснение, что он такое. Ведь пока мы с тобою относительно него согласны в одном только имени, а то, что мы называем этим именем, быть может, каждый из нас про себя понимает по-своему, меж тем как всегда и во всем должно скорее с помощью объяснения соглашаться относи­тельно самой вещи, чем соглашаться об одном только имени без объяснения. Однако постигнуть род того, что мы намерены исследовать, а именно что такое софист, не очень-то легкое дело. С другой стороны, если что-нибудь важное дблжно разрабатывать как следует, то здесь все в древности были согласны, что надо упражняться на менее важном и более легком прежде, чем на самом важном. Итак, Теэтет, я советую это и нам, раз мы признали, что род софиста тяжело уловить: сначала на чем-либо другом, более легком, поупражняться в способе его исследования, если только ты не можешь указать какой-нибудь иной, более удобный путь.

Теэтет. Нет, не могу.

Чужеземец. Итак, не желаешь ли ты, чтобы мы, обращаясь к чему-либо незначительному, попытались сделать это образцом для более важного?

Т е э т е т. Да.

Ч у ж е з е м е ц. Так что же предложить нам — хорошо известное, а вместе с тем и маловажное, но допускающее объяснение ничуть не меньше, чем что-либо важное? Например, рыбак, удящий рыбу, — не есть ли он нечто всем из­вестное и заслуживающее не очень-то большого внимания?

Т е э т е т. Это так.

Чужеземец. Однако я надеюсь, что он укажет нам путь исследования и объяснение, не бесполезное для того, чего мы желаем.

Т е э т е т. Это было бы хорошо.

Чужеземец. Давай же начнем с него следующим образом. Скажи мне: предположим ли мы, что он знаток своего дела, или же скажем, что он в нем неис­кусен, но обладает другой способностью?

Т е э т е т. Уж меньше всего можно признать, что он неискусен.

Чужеземец. Но ведь все искусства распадаются на два вида.

Т е э т е т. Как так?

Чужеземец. Земледелие и всевозможный уход за всяким смертным телом, далее — все то, что относится к составному и сделанному, то есть к тому, что мы называем утварью, а затем подражательные искусства — все это с пол­ным правом можно бы назвать одним именем.

Т е э т е т. Как это и каким?

Чужеземец. В отношении всего, чего прежде не существовало, но что кем-либо потом вызывается к жизни, мы говорим: о том, кто это делает,— «он творит», а о том, что сделано — «его творят».

Теэтет. Верно.

Чужеземец. Но ведь то, что мы сейчас рассмотрели, относится по сво­им свойствам именно сюда.

Теэтет. Конечно.

Чужеземец. Итак, будем называть все это, выражаясь кратко, творче­ским искусством.

Т е э т е т. Пусть будет так.

Чужеземец. С другой стороны — целый ряд наук и знаний, а также ис­кусства дельца, борца и охотника, так как все они ничего не творят, но занимают­ся тем, что отчасти словами и действиями подчиняют своей власти то, что есть и что возникает, отчасти не позволяют этого делать другим. Наиболее подходящим было бы назвать все эти части в совокупности неким искусством приобретения.

Т е э т е т. Да, это было бы подходящим.

Чужеземец. Когда, таким образом, все искусства распадаются на приоб­ретающие и творческие, то к каким, Теэтет, мы причислим искусство удить рыбу?

Т е э т е т. Разумеется, к приобретающим.

Чужеземец. Но разве не два есть вида приобретающего искусства? Одно из них — искусство обмена по обоюдному соглашению посредством даров, найма и продажи, а другое — искусство подчинения себе всего делом или словом: не будет ли этот последний вид искусством подчинять?

Теэтет. Так, по крайней мере, явствует из сказанного.

Ч у ж е з е м е ц. Что же? Искусство подчинять — не разделить ли его на две части?

Теэтет. Как?

Чужеземец. Причислив все явное в нем к искусству борьбы, а все тай­ное — к искусству охоты.

Теэтет. Согласен.

Чужеземец. Но конечно, было бы неразумным не разделить искусство охоты на две части.

Теэтет. Скажи, как?

Чужеземец. Различая в нем, с одной стороны, охоту за одушевлен­ным родом [вещей], а с другой — за неодушевленным.

Т е э т е т. Как же иначе? Если только существуют те и другие.

Ч у ж е з е м е ц. Ну как же не существуют? Охоту за неодушевленными [вещами], не имеющую названия, за исключением некоторых частей водолазного искусства и немногих других подобных, мы должны оставить в стороне, а охоту за одушевленными существами назвать охотою за животными.

Теэтет. Пусть будет так.

Чужеземец. Но не справедливо ли указать два вида охоты за живот­ными и один из них — за животными на суше, распадающийся на много видов и названий,— наименовать охотой за обитающими на суше, а все виды охоты за плавающими животными — охотою за обитателями текучей среды?

Теэтет. Конечно.

Чужеземец. Но ведь мы видим, что один разряд плавающих имеет крылья, а другой живет в воде?

Теэтет. Как же не видеть?

Чужеземец. Вся охота за родом крылатых у нас называется птице­ловством.

Теэтет. Конечно, называется так.

Чужеземец. А охота за живущими в воде почти вся называется рыбо­ловством.

Т е э т е т. Да.

Ч у ж е з е м е ц. Что же? Эту охоту в свою очередь не разделить ли мне на две главные части?

Т е э т е т. На какие?

Чужеземец. Одна производит ловлю прямо с места сетями, а другая — посредством удара.

Т е э т е т. Как называешь ты их и в чем различаешь одну от другой?

Чужеземец. Одну—так как все то, что имеет цепью задержать что-либо, заграждает этому выход, как бы его окружая,— уместно назвать заграждением...

Теэтет. Конечно.

Чужеземец. А садки, сети, невода, тенета и тому подобное можно ли назвать иначе как заграждениями?

Теэтет. Никак.

Чужеземец. Стало быть, эту часть ловли назовем заградительной или еще как-нибудь в этом роде.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. А вид ловли, отличный от первого; который производится с помощью ударов крюками и трезубцами, надо назвать одним общим именем — ударной охоты. Или кто-нибудь, Теэтет, назовет это лучше?

Т е э т е т. Не станем заботиться об имени. Ведь и это вполне удовлетворяет.

Чужеземец. Но та часть ударной охоты, которая происходит ночью при свете огня, у самих охотников получила, думаю я, название огневой.

Теэтет. Совершенно верно.

Чужеземец. Вся же дневная часть, с крюками и трезубцами, называ­ется крючковой.

Т е э т е т. Да, это называется так.

Чужеземец. Одна часть этой крючковой охоты, когда удар направлен сверху вниз, потому что при ней главным образом идут в ход трезубцы, носит, ду­маю я, название охоты с трезубцами.

Теэтет. Так, по крайней мере, называют ее некоторые.

Чужеземец. Но остается еще один, так сказать, единственный вид.

Теэтет. Какой?

Чужеземец. Такой, когда ударяют крюком в направлении, противополож­ном первому, причем не в любое место, куда попало, как это бывает при охоте с трезубцами, но каждый раз в голову и рот рыбы, которую ловят; затем она извлекается снизу вверх с помощью удилищ из прутьев и тростника. Каким именем, Теэтет, скажем мы, надо это назвать?

Т е э т е т. Я полагаю, что теперь найдено именно то, что мы недавно поста­вили своей задачей исследовать.

Чужеземец. Теперь, значит, мы с тобой не только согласились о на­звании рыболовного искусства, но и получили достаточное объяснение самой су­ти дела. Оказалось, что половину всех вообще искусств составляет искусство приобретающее; половину приобретающего — искусство покорять; половину ис­кусства покорять — охота; половину охоты — охота за животными; половину охо­ты за животными — охота за живущими в текучей среде; нижний отдел охоты в текучей среде — все вообще рыболовство; половину рыболовства составляет ударная охота; половину ударной охоты — крючковая; половина же этой послед­ней — лов, при котором добыча извлекается после удара снизу вверх,— есть ис­комое с нами ужение, получившее название в соответствии с самим делом.

Т е э т е т. Во всяком случае, это достаточно выяснено.

Ч у ж е з е м е ц. Ну так не попытаться ли нам по этому образцу найти и что такое софист?

Т е э т е т. Конечно.

Чужеземец. Но ведь первым вопросом было: должно ли считать удильщика-рыболова человеком обыкновенным, или же он знаток своего дела?

Т е э т е т. Да, таков был первый вопрос.

Чужеземец. А теперь, Теэтет, сочтем ли мы нашего софиста челове­ком обыкновенным или же во всех отношениях истинным знатоком?

Теэтет. Обыкновенным — ни в коем случае. Я ведь понимаю, что ты счи­таешь: тот, кто носит это имя, должен, во всяком случае, таким и быть.

Чужеземец. Выходит, нам следует признать его знатоком своего дела.

Т е э т е т. Но каким бы это?

Чужеземец. Или, ради богов, мы не знаем, что один из этих мужей сродни другому?

Т е э т е т. Кто кому?

Чужеземец. Рыболов-удильщик — софисту.

Теэтет. Каким образом?

Чужеземец. Оба они представляются мне в некотором роде охотни­ками.

Т е э т е т. Но какой охотой занимается другой? Про одного ведь мы говорили.

Ч у ж е з е м е ц. Мы только что разделили всю охоту надвое, отделив ее водную часть от сухопутной.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. И мы рассмотрели всю ту ее часть, которая касается пла­вающих, сухопутную же оставили без подразделения, сказав, что она многовидна.

Теэтет. Совершенно верно.

Чужеземец. Таким образом, до сих пор софист и удильщик-рыболов вместе занимаются приобретающим искусством.

Теэтет. Это, по крайней мере, правдоподобно.

Ч у ж е з е м е ц. Но они расходятся, начиная с охоты за живыми сущест­вами: один идет к морю, рекам и озерам, чтобы охотиться за обитающими в них животными.

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. А другой — к земле и неким другим потокам, к изобиль­ным лугам богатства и юности, покорять обитающие там существа.

Т е э т е т. Что ты имеешь в виду?

Чужеземец. В сухопутной охоте бывают две главные части.

Теэтет. Какие?

Чужеземец. Одна — охота за ручными, другая — за дикими животными.

Теэтет. Разве существует охота за ручными животными?

Чужеземец. Если только человек ручное животное. Считай, впрочем, как тебе угодно: либо что вообще не существует ручных животных, либо что есть какое-то другое ручное животное, а человек—животное дикое; или, может быть, ты скажешь, что человек — ручное животное, но не признаешь никакой охоты за людьми? Что из всего этого тебе понравится, это ты нам и определи.

Т е э т е т. Но я думаю, чужеземец, что мы ручные животные, и утверждаю, что существует охота за людьми.

Чужеземец. Так разделим же и охоту за ручными животными надвое.

Т е э т е т. На каком основании?

Чужеземец. Да определив разбой, увод в рабство, тиранию и военное искусство — все в целом как одно, а именно как охоту насильственную.

Теэтет. Прекрасно.

Чужеземец. С другой стороны, судейское искусство, искусство гово­рить всенародно и искусство обхождения, также все в целом, определим как не­кое искусство убеждать.

Теэтет. Верно.

Чужеземец. Назовем же два рода искусства убеждать.

Теэтет. Какие?

Чужеземец. Один — искусство убеждать в частной беседе, а другой — всенародно.

Теэтет. Конечно, бывает тот и другой вид.

Чужеземец. Но в свою очередь частная охота не бывает ли, с одной стороны, требующей вознаграждения, а с другой — приносящей дары?

Т е э т е т. Не понимаю.

Чужеземец. Видно, ты еще не обратил внимания на охоту влюб­ленных.

Т е э т е т. В каком отношении?

Чужеземец. В том, что за кем влюбленные охотятся, тем они делают подарки.

Т е э т е т. Ты говоришь сущую правду.

Ч у ж е з е м е ц. Ну, так пусть этот вид будет называться любовным искус­ством.

Т е э т е т. Уж конечно.

Чужеземец. А тот вид получения вознаграждения, при котором всту­пают в общение с кем-либо для того, чтобы ему угодить, и при этом всегда при­манкою делают удовольствие, а в награду добиваются единственно лишь пропи­тания для себя в виде лести, все мы, думаю я, могли бы назвать своего рода ис­кусством услаждающим.

Теэтет. Да и какие назвать?

Чужеземец. А когда объявляют, что вступают в общение с другим ра­ди добродетели, но в награду требуют деньги, не справедливо ли назвать этот род получения наград другим именем?

Т е э т е т. Конечно!

Чужеземец. Каким же? Попытайся сказать.

Т е э т е т. Да это ясно: мне кажется, что мы дошли до софиста. Назвав этот род так, я дал ему, думаю, надлежащее имя.

Чужеземец. Согласно, Теэтет, с теперешним нашим объяснением, вы­ходит, что охота, принадлежащая к искусствам приобретения, подчинения, охоты, охоты на животных, сухопутной охоты, охоты за людьми, за отдельными лицами, к искусству продавать за деньги, к мнимому воспитанию — иными словами, охота за богатыми и славными юношами должна быть названа софистикою.

Теэтет. Совершенно верно.

Чужеземец. Посмотрим еще и вот с какой стороны: ведь то, что мы те­перь исследуем, принадлежит не к маловажному искусству, но к искусству весьма разностороннему, так что оно и в прежних наших утверждениях казалось не тем родом, за который мы его теперь признаем, но иным.

Теэтет. Каким образом?

Чужеземец. Приобретающее искусство у нас было двоякого вида: одна часть заключала в себе охоту, другая — обмен.

Т е э т е т. Да, было так.

Чужеземец. Назовем же далее два вида обмена: один — дарственный, другой—торговый.

Теэтет. Назовем это так.

Чужеземец. Но мы и торговлю разделим надвое.

Т е э т е т. Каким образом?

Чужеземец. Различая, с одной стороны, торговлю тех, кто продает соб­ственные изделия, а с другой — меновую торговлю, в которой обмениваются чу­жие изделия.

Т е э т е т. Ну конечно.

Ч у ж е з е м е ц. Что же? Меновая торговля внутри города, которая составля­ет почти половину всей меновой торговли, не называется ли мелочной?

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. А обмен между городами посредством купли и продажи не есть ли торговля крупная?

Т е э т о т. Почему же нет?

Чужеземец. Но разве мы не обратили внимания, что одна часть крупной торговли продает и обменивает на деньги то, чем питается и в чем имеет нужду тело, а другая — то, чем питается и в чем имеет нужду душа?

Т е э т е т. Что ты имеешь в виду?

Чужеземец. Того вида торговли, который касается души, мы, быть может, не знаем, но о другом-то имеем понятие.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Мы скажем затем, что все музыкальное искусство, кото­рое все время перевозится из города в город, покупается там и тут, а также живо­пись, фокусничество и многие другие нужные для души вещи, ввозимые и прода­ваемые частью для забавы, а частью для серьезных занятий, в отношении того, кто их ввозит и ими торгует, могут не меньше, чем торговля пищей и питьем, вполне оправдать имя купца.

Т е э т е т. Ты говоришь совершенно верно.

Ч у ж е з е м е ц. Так не назовешь ли ты тем же именем и того, кто скупает знания и, переезжая из города в город, обменивает их на деньги?

Теэтет. Несомненно, так.

Чужеземец. А в этой торговле духовными товарами не должно ли по всей справедливости назвать одну часть ее искусством показа, а другую, правда не менее забавную, чем первая, но представляющую собой не что иное, как тор­говлю знаниями, не следует ли назвать каким-нибудь именем, сродным самому делу?

Теэтет. Несомненно, следует.

Ч у ж е з е м е ц. Так ту часть этой торговли знаниями, которая имеет дело с познанием всех прочих искусств, должно назвать одним именем, а ту, которая имеет дело с добродетелью,— другим.

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. Название «торговля искусствами», конечно, подошло бы к той, которая имеет дело со всем остальным, а для другой, имеющей дело с доб­родетелью, ты сам потрудись сказать имя.

Т е э т е т. Да какое же другое имя можно назвать, не делая ошибки, помимо того, что исследуемое нами теперь — это софистический род?^:

Чужеземец. Никакого другого назвать нельзя. Давай же возьмем в со­вокупности все это и скажем, что, во-вторых, софистика оказалась искусством приобретать, менять, продавать, торговать вообще, торговать духовными товара­ми, а именно рассуждениями и знаниями, касающимися добродетели.

Т е э т е т. Именно так.

Чужеземец. В-третьих, я думаю, что, если кто-нибудь поселится в го­роде и станет отчасти покупать, а отчасти сам изготовлять и продавать знания об этих самых вещах и поставит себе целью добывать себе этим средства к жизни, ты не назовешь его каким-либо иным именем, помимо того, о котором только что было сказано.

Т е э т е т. Почему бы и не назвать так?

Чужеземец. Стало быть, и тот род приобретающего искусства, кото­рый занимается меной и продажей чужих или собственных изделий, в обоих слу­чаях, коль скоро оно занимается продажей познаний о таких вещах, ты, очевидно, всегда будешь называть софистическим.

Т е э т е т. Несомненно. Ведь надо быть последовательным в рассуждении.

Чужеземец. Посмотрим еще, не походит ли исследуемый нами теперь род на что-либо подобное.

Т е э т е т. На что именно?

Чужеземец. Частью приобретающего искусства у нас была борьба.

Т е э т е т. Конечно, была.

Чужеземец. Так не будет лишним разделить ее на две части.

Т е э т е т. Скажи, на какие?

Чужеземец. Допустим, что одна из них — состязание, а другая — сражение.

Т е э т е т. Так.

Чужеземец. Допустим также, что той части сражения, где выступает тело против тела, довольно уместно и подобает дать какое-нибудь название... ну, например, применение силы.

Т е э т е т. Да.

Ч у ж е з е м е ц. А той, где слова выступают против слов, какое другое, Теэтет, можно дать имя, как не спор?

Т е э т е т. Никакого.

Чужеземец. Но ту часть [борьбы], которая имеет дело со спорами, надо считать двоякой.

Т е э т е т. Как?

Чужеземец. Поскольку она происходит всенародно и длинные речи вы­ступают против длинных речей, И притом по вопросам о справедливости и не­справедливости, это — судебное прение.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Напротив, ту, которая относится к частным беседам и рас­падается на вопросы и ответы, имеем ли мы обыкновение называть иначе, чем искусством прекословия?

Т е э т е т. Нет, вовсе не имеем.

Чужеземец. А вся та часть искусства прекословия, которая заключа­ется в препирательстве по поводу обыденных дел и проявляется в этом просто и безыскусственно, хотя и должна считаться отдельным видом — таким признало ее наше рассуждение,— однако не получила наименования от тех, кто жил преж­де, да и от нас теперь недостойна его получить.

Т е э т е т. Это правда. Ведь она распадается на слишком малые и разнооб­разные части.

Чужеземец. Но ту, в которой есть искусство и состоит она в препира­тельстве о справедливом и несправедливом и обо всем остальном, не привыкли ли мы называть искусством словопрения?

Т е э т е т. Как же нет?

Чужеземец. Но одна часть искусства словопрения истребляет деньги, а другая — наживает их.

Т е э т е т. Совершенно верно.

Ч у ж е з е м е ц. Так попытаемся же сказать имя, каким должно называть каждую.

Т е э т е т. Да, это нужно.

Чужеземец. Я полагаю, что та часть этого искусства, которая ради удовольствия подобного времяпрепровождения заставляет пренебрегать домаш­ними делами и способ выражения которой вызывает у большинства слушателей неудовольствие, называется — то мое мнение — не иначе как болтовней.

Т е э т е т. Конечно, она называется как-нибудь так.

Чужеземец. А противоположную этой часть, наживающую деньги от частных споров, попытайся теперь назвать ты.

Т е э т е т. Да что ж другое и на этот раз можно сказать, не делая ошибки, кроме того, что опять, в четвертый раз, появляется тот же самый удивительный, преследуемый нами софист?

Чужеземец. Так, стало быть, как показало исследование, и на этот раз софист, видно, есть не что иное, как род [людей], наживающих деньги при помощи искусств словопрения, прекословия, спора, сражения, борьбы и приобретения.

Т е э т е т. Совершенно верно.

Чужеземец. Видишь, как справедливо говорят, что зверь этот пестр и что, по пословице, его нельзя поймать одной рукой.

Т е э т е т. Значит, надо обеими.

Чужеземец. Конечно, надо, и по возможности следует делать так, что­бы преследование его велось неотступно.

Т е э т е т. Что же? Ясно ли тебе то, что мы теперь исследуем?

Чужеземец. Мне, во всяком случае, кажется, что я вижу обособлен­ным некий великий и тягостный вид заблуждения, равный по значению всем ос­тальным частям заблуждения.

Т е э т е т. Какой именно?

Чужеземец. Тот, когда, не зная чего-нибудь, люди считают себя знающими это. Отсюда, по-видимому, у всех возникает все то, что составляет на­ши ошибки в мышлении.

Т е э т е т. Правда.

Ч у ж е з е м е ц. Так именно этому одному виду заблуждения и присваива­ется, по моему мнению, имя невежества.

Т е э т е т. Уж конечно.

Чужеземец. Какое же, стало быть, надо дать имя той части искусства обучения, которая от него избавляет?

Т е э т е т. Я так думаю, чужеземец, что все другое называется ремеслен­ным обучением, а эта часть, по крайней мере здесь, у нас, именуется воспита­нием.

Чужеземец. Да и у всех почти эллинов, Теэтет, она именуется так. Но нам надо еще рассмотреть, не есть ли она уже неделимое целое, или же она до­пускает какое-либо достойное названия подразделение.

Теэтет. Конечно, это надо рассмотреть.

Ч у ж е з е м е ц. Так мне представляется, что и эта часть некоторым обра­зом расчленяется.

Т е э т е т. В каком отношении?

Чужеземец. В искусстве обучения с помощью речей один путь кажет­ся более шероховатым, другой — более гладким.

Теэтет. Что же сказать нам о каждом из них?

Чужеземец. Один путь стародавний, путь наших отцов, которым они главным образом пользовались, да многие пользуются еще и теперь в примене­нии к сыновьям, когда те в чем-нибудь провинятся, причем их то бранят, то более кротко увещевают. Всю эту часть правильнее всего можно назвать вразумлением.

Т е э т е т. Это так.

Ч у ж е з е м е ц. Что же касается другого, то здесь некоторые, видно, по размышлении, пришли к выводу, что всякое неведение бывает невольным и если кто считает себя мудрым, он никогда не пожелает обучаться чему-либо из того, в чем считает себя сильным, способ же воспитывать путем вразумления при затра­те большого труда приводит к малым достижениям.

Теэтет. Они правильно полагают.

Чужеземец. Поэтому-то за устранение подобного [само] мнения они берутся другим способом.

Теэтет. Каким же именно?

Чужеземец. Они расспрашивают кого-либо о том, относительно чего тот мнит, будто говорит дельно, хотя в действительности говорит пустое. Затем, так как он и ему подобные бросаются из стороны в сторону, они легко выясняют их мнения и, сводя их в своих рассуждениях воедино, сопоставляют между собой, сопоставляя же, показывают, что эти мнения противоречат друг другу касательно одних и тех же вещей, в одном и том же отношении, одним и тем же образом. Те же, видя это, сами на себя негодуют, а к другим становятся мягче и таким спосо­бом освобождаются от высокомерного и упорного самомнения, и из всех освобо­ждений об этом освобождении слушать всего приятнее, да и для того, кто его ис­пытывает, оно бывает самым надежным. Ведь те, кто их очищает, дитя мое, пола­гают, подобно тому как это признали врачи, что тело может наслаждаться предлагаемой ему пищей не раньше, чем будет из него устранено все то, что это­му служит помехой; то же самое они думают и относительно души. Они считают, что душа получит пользу от предлагаемых знаний не раньше, чем обличитель, за­ставив обличаемого устыдиться и, устранив мешающие знаниям мнения, сделает обличаемого чистым и таким, что он будет считать себя знающим лишь то, что знает, но не более.

Т е э т е т. Во всяком случае это состояние — наилучшее и разумнейшее.

Чужеземец. Вследствие всего этого, Теэтет, о таком обличении мы должны говорить как о величайшем и главнейшем из очищений и, с другой сторо­ны, человека, не подвергшегося этому испытанию, если бы даже он был Великим царем, поскольку он не очищен в самом главном, должны считать невоспитанным и безобразным в том отношении, в каком следовало бы быть самым чистым и прекрасным тому, кто желает стать действительно счастливым.

Теэтет. Безусловно, так.

Ч у ж е з е м е ц. Что же? Тех, кто занимается этим искусством, как нам на­звать? Я ведь боюсь назвать их софистами.

Теэтет. Почему же?

Ч у ж е з е м е ц. Как бы не приписать им слишком ценный дар.

Т е э т е т. Но ведь то, что теперь сказано, походит на нечто подобное.

Чужеземец. Да ведь и волк походит на собаку, самое дикое существо — на самое кроткое. Но человеку осмотрительному надо больше всего соблюдать осторожность в отношении подобия, так как это самый скользкий род. Впрочем, пусть будет так: ведь если определения четки даже в отношении мелочей, то ни­какого спора из-за них не возникает.

Т е э т е т. Да, вероятно, не возникает.

Ч у ж е з е м е ц. Так пусть же частью искусства различать будет искусство очищать, от искусства очищать пусть будет отделена часть, касающаяся души, от этой части — искусство обучать, от искусства обучать — искусство воспитывать, а обличение пустого суемудрия, представляющее собою часть искусства воспита­ния, пусть называется теперь в нашем рассуждении не иначе как благородною по своему роду софистикою.

Теэтет. Пусть называется. Однако я, поскольку обнаружилось столь мно­гое, недоумеваю, кем же, наконец, если говорить правильно и с уверенностью, следует признать на самом деле софиста.

Чужеземец. Твое недоумение естественно. Но и тот, софист, надо ду­мать, теперь уже сильно недоумевает, куда ему, наконец, ускользнуть от нашего рассуждения. Ведь справедлива пословица, что нелегко от всего увернуться. По­этому теперь надо посильнее на него налечь.

Т е э т е т. Ты говоришь прекрасно.

Чужеземец. Давай-ка сначала, остановившись, как бы переведем дух и, отдыхая, поразмыслим сами с собою: вот ведь сколь многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он — платный охот­ник за молодыми и богатыми людьми.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, относящи­мися к душе.

Т е э т е т. Именно.

Чужеземец. В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром?

Т е э т е т. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собственными знаниями.

Ч у ж е з е м е ц. Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях.

Т е э т е т. Так и было.

Чужеземец. Шестое спорно; при всем том мы, уступив софисту, приня­ли, что он очищает от мнений, препятствующих знаниям души.

Т е э т е т. Совершенно верно.

Чужеземец. Замечаешь ли ты, что когда у кого-то имеется много зна­ний, а именуют его только по одному виду искусства, то об этом человеке возни­кает неверное представление. И ясно, что, если кто имеет нечеткое представле­ние о каком-либо искусстве, он не может себе вообразить, на что направлены все знания в этом искусстве, почему он и называет того, кто ими обладает, многими именами вместо одного.

Т е э т е т. Кажется, большею частью это происходит приблизительно так.

Чужеземец. Пусть же мы не испытаем по лености ничего подобного при исследовании, но примем, прежде всего, одно из сказанного о софисте; это одно,как мне кажется, более всего его отличает.

Т е э т е т. Что же это за одно?

Чужеземец. Мы где-то признали его искусником в прекословии.

Т е э т е т. Да.

Ч у ж е з е м е ц. Что же? Не признали ли мы, что он учит этому самому и других?

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. Посмотрим-ка, в спорах о чем обещают подобные люди сделать других искусными? Пусть наше исследование идет сначала примерно так. Ну-ка, делают ли они других людей способными спорить о божественных де­лах, скрытых от большинства?

Т е э т е т. О них действительно так говорят.

Чужеземец. А относительно земных, небесных и тому подобных оче­видных явлений?

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. И конечно, мы знаем, что, когда в частных беседах зайдет речь о возникновении и бытии, они и сами оказываются искусными в возражени­ях, и других делают такими же способными в этом, как они сами?

Т е э т е т. Конечно.

Ч у ж е з е м е ц. А что касается законов и всего, относящегося к государст­ву,— берутся ли они сделать других искусными спорщиками?

Т е э т е т. Да ведь никто с ними, можно сказать, и не стал бы беседовать, ес­ли б они не брались.

Чужеземец. Однако все то, что по поводу всех искусств, а также и каж­дого из них в отдельности должен возражать сам мастер, обнародовано для каж­дого желающего этому научиться в письменном виде.

Т е э т е т. Ты, кажется, имеешь в виду Протагоровы сочинения о борьбе и иных искусствах?

Чужеземец. И многие другие, мой друг. Однако не представляется ли искусство прекословить какой-то способностью, годною для любых словопрений — о чем угодно?

Т е э т е т. Кажется, это искусство почти ничего не оставляет без внимания.

Чужеземец. Но, ради богов, мой мальчик, признаешь ли ты все это воз­можным? Ведь вы, молодые, пожалуй, бываете тут проницательнее, мы же — слабее.

Т е э т е т. О чем это и к чему ты все это говоришь? Я даже не понимаю этого твоего вопроса.

Чужеземец. А о том, будто бы возможно, чтобы кто-нибудь из людей все знал.

Т е э т е т. Поистине счастливым был бы, чужеземец, наш род.

Чужеземец. Каким же образом кто-то, не зная сам, мог бы здраво воз­ражать знающему?

Т е э т е т. Это никоим образом невозможно.

Ч у ж е з е м е ц. Ну так в чем же состояло бы чудо силы софистики?

Т е э т е т. В применении к чему?

Чужеземец. Каким образом софисты были бы в состоянии внушить молодым людям мнение, будто они во всем наимудрейшие? Ясно ведь, что, если бы софисты не возражали правильно, или не казалось бы, что они правильно возражают, или даже если бы и создавалось такое впечатление, но они представ­лялись бы разумными лишь в силу этих возражений, то, говоря твоими же слова­ми, едва ли кто-нибудь пожелал бы у них учиться, платя им деньги.

Т е э т е т. Разумеется, едва ли.

Ч у ж е з е м е ц. А на самом деле ведь желают?

Т е э т е т. И даже очень.

Чужеземец. Я думаю, они кажутся сведущими в том, что они возра­жают.

Т е э т е т. Как же иначе?

Ч у ж е з е м е ц. Но, утверждаем мы, ведь они делают это по отношению ко всему?

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Поэтому-то они и кажутся ученикам мудрыми во всем.

Т е эт е т. Конечно.

Чужеземец. Не будучи в то же время таковыми. Ведь это оказалось невозможным.

Т е э т е т. Как может это быть возможным?

Чужеземец. Значит, софист оказался у нас обладателем какого-то мнимого знания обо всем, а не истинного.

Т е э т е т. Безусловно, и сказанное о них теперь кажется вполне правильным.

Чужеземец. Возьмем же какой-нибудь более ясный пример.

Т е э т е т. Какой?

Чужеземец. Вот какой... а ты постарайся ответить мне, как следует подумав.

Теэтет. Так что же это?

Чужеземец. Например, если бы кто-нибудь стал утверждать, что ни го­ворить, ни возражать не умеет, но с помощью одного лишь искусства может соз­давать все вещи без исключения...

Т е э т е т. Как ты разумеешь это «все»?

Ч у ж е з е м е ц. Ты уже сейчас не понимаешь, из чего исходит сказанное. Тебе кажется непонятным это «все».

Т е э т е т. Конечно, нет.

Чужеземец. Я считаю, однако, что и я и ты принадлежим ко «всему», помимо же нас все остальные животные и растения.

Т е э т е т. Как ты говоришь?

Чужеземец. Я имею в виду, если кто-нибудь стал бы утверждать, что сотворит и меня, и тебя, и все растения...

Т е э т е т. О каком творении ты, однако, упоминаешь? Ведь не о земледель­це же будешь ты говорить, поскольку того человека ты называешь творцом также и животных.

Ч у ж е з е м е ц. Да, и сверх того моря, земли, неба и богов, а также всего прочего, вместе взятого; быстро творя, он каждую из этих вещей продает за весь­ма малые деньги.

Т е э т е т. Это какая-то шутка.

Чужеземец. Ну а разве не шуткой надо считать, когда кто-нибудь гово­рит, будто все знает и будто мог бы за недорогую плату в короткий срок и другого этому научить?

Т е э т е т. Безусловно, шуткой.

Чужеземец. Знаешь ли ты какой-либо более искусный или более при­ятный вид шутки, чем подражание?

Т е э т е т. Нет. Ты назвал всеобъемлющий и весьма разнообразный вид, со­единив все в одном.

Чужеземец. Таким образом, о том, кто выдает себя за способного тво­рить все с помощью одного лишь искусства, мы знаем, что он, создавая посредст­вом живописи всевозможные подражания и одноименные с существующими ве­щами предметы, сможет обмануть неразумных молодых людей, показывая им из­дали нарисованное и внушая, будто бы он вполне способен на деле исполнить все, что они ни пожелают.

Т е э т е т. Да, это так.

Ч у ж е з е м е ц. Что же теперь? Не считать ли нам, что и по отношению к речам существует какое-то подобное искусство, с помощью которого можно обольщать молодых людей и тех, кто стоит вдали от истинной сущности вещей, речами, действующими на слух, показывая словесные призраки всего сущест­вующего? Так и достигается то, что произносимое принимают за истину, а гово­рящего — за мудрейшего из всех и во всем.

Т е э т е т. Да почему и не быть какому-либо подобному искусству?

Чужеземец. Не бывает ли, дорогой Теэтет, необходимым для многих из слушателей, когда по прошествии достаточного времени и достижении зрелого возраста они приходят в столкновение с действительностью и становятся вынуж­денными под ее воздействием ясно постигнуть существующее, изменить приоб­ретенные раньше мнения, так что великое оказывается малым, легкое — труд­ным и все ложные представления, образованные при помощи речей, всячески оп­ровергаются действительными делами?

Теэтет. Конечно, насколько я в своем юном возрасте могу судить. Но ду­маю, что и я еще из числа стоящих поодаль [от истины].

Чужеземец. Поэтому-то все мы здесь постараемся, да и теперь стара­емся, подвести тебя к ней как можно ближе прежде чем ты испытаешь такие воз­действия. О софисте же ты скажи мне следующее: ясно ли уже, что, будучи под­ражателем действительности, он — словно какой-то чародей, или мы еще пребы­ваем в сомнении, уж не обладает ли он и в самом деле знанием обо всем том, о чем он в состоянии спорить?

Т е э т е т. Да каким же образом, чужеземец? Ведь из сказанного уже теперь почти ясно, что он принадлежит к людям, занятым забавой.

Чужеземец. От того-то его и надо считать каким-то чародеем и подра­жателем.

Т е э т е т. Как же не считать?

Чужеземец. Ну, теперь наша задача — не выпустить зверя, мы его почти уже захватили в своего рода сеть — орудие нашего рассуждения, так что он больше не убежит и от этого.

Т е э т е т. От чего же?

Чужеземец. От того, что он—из рода фокусников.

Т е э т е т. Это также и мое о нем мнение.

Чужеземец. Нами решено уже как можно скорее расчленить изобрази­тельное искусство и, если софист, когда мы вторгнемся в область этого искусства, останется с нами лицом к лицу, схватить его по царскому слову, передавая же его царю, объявить о добыче. Если же софист как-либо скроется в отдельных частях искусства подражания, то решено преследовать его, все время продол­жая расчленять принявшую его часть, до тех пор пока он не будет пойман. Во­обще, ни этому роду, ни другому какому никогда не придется хвалиться, что он смог убежать от тех, кто владеет методом преследовать как по частям, так и в целом.

Т е э т е т. Ты хорошо говоришь, так и должно поступить.

Чужеземец. Согласно с прежним характером членения, мне кажется, я усматриваю два вида искусства подражания. Однако, мне кажется, что я еще не в состоянии узнать, в каком же из них двух находится у нас искомая идея.

Т е э т е т. Но сначала скажи и поясни, о каких двух видах ты говоришь.

Чужеземец. В одном я усматриваю искусство творить образы; оно со­стоит преимущественно в том, что кто-либо соответственно с длиною, шириною и глубиною образца, придавая затем еще всему подходящую окраску, создает под­ражательное произведение.

Т е э т е т. Как же? Не все ли подражатели берутся делать то же самое?

Чужеземец. Во всяком случае, не те, кто лепит или рисует какую-либо из больших вещей. Если бы они желали передать истинную соразмерность пре­красных вещей, то ты знаешь, что верх оказался бы меньших размеров, чем должно, низ же больших, так как первое видимо нами издали, второе вблизи.

Т е э т е т. Конечно.

Чужеземец. Не воплощают ли поэтому художники в своих произведе­ниях, оставляя в стороне истинное, не действительные соотношения, но лишь те, которые им кажутся прекрасными?

Теэтет. Безусловно.

Чужеземец. Не будет ли справедливым первое, как правдоподобное, назвать подобием?

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. И относящуюся сюда часть искусства подражания не должно ли, как мы уже сказали раньше, назвать искусством творить образы?

Т е э т е т. Пусть называется так.

Ч у ж е з е м е ц. А как же мы назовем то, что, с одной стороны, кажется подобным прекрасному, хотя при этом и не исходят из прекрасного, а, с другой стороны, если бы иметь возможность рассмотреть это в достаточной степени, мож­но было бы сказать, что оно даже несходно с тем, с чем считалось сходным? Не есть ли то, что только кажется сходным, а на самом деле не таково, лишь призрак?

Т е э т е т. Отчего же нет?

Чужеземец. Не весьма ли обширна эта часть и в живописи, и во всем искусстве подражания?

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. Не назовем ли мы вполне справедливо искусством творить призрачные подобия то искусство, которое создает не подобия, а призраки?

Т е э т е т. Конечно, назовем.

Чужеземец. Таким образом, я назвал следующие два вида изобрази­тельного искусства: искусство творить образы и искусство создавать призрачные подобия.

Т е э т е т. Правильно. <...>

Возможность лжи Ч у ж е з е м е ц. И в самом деле, дорогой

в речах и мнениях мой, пытаться отделять все от всего и вообще-то

не годится, и обычно это свойственно человеку не­образованному и нефилософу.

Т е э т е т. Почему же?

Чужеземец. Разъединять каждое со всем остальным означает полное уничтожение всех речей, так как речь возникает у нас в результате взаимного пе­реплетения идей.

Т е э т е т. Правда.

Чужеземец. Обрати поэтому внимание, как была полезна для нас сей­час борьба с такими людьми и как хорошо, что мы заставили их допустить смеше­ние одного с другим.

Т е э т е т. В каком отношении?

Чужеземец. А в том, что речь для нас — это один из родов сущест­вующего: лишившись ее, мы, что особенно важно, лишались бы философии. Нам теперь же надо прийти к соглашению о том, что такое речь. Если бы она была у нас отнята или ее бы совсем не существовало, мы ничего не могли бы высказать. А ведь мы бы лишились ее, если бы признали, что нет никакого смешения между чем бы то ни было.

Т е э т е т. Это справедливо. Но я не понимаю, для чего надо согласиться от­носительно речи.

Чужеземец. Быть может, ты скорее бы понял, следуя вот каким путем.

Т е э т е т. Каким?

Чужеземец. Небытие явилось у нас как один из родов, рассеянный по всему существующему.

Т е э т е т. Так.

Чужеземец. Поэтому надо теперь рассмотреть, смешивается ли оно с мнением и речью.

Т е э т е т. Как так?

Чужеземец. Если оно с ними не смешивается, все по необходимости должно быть истинным, если же смешивается, мнение становится ложным и речь тоже, так как мнить или высказывать несуществующее — это и есть заблуждение, возникающее в мышлении и речах.

Т е э т е т. Так.

Чужеземец. А если есть заблуждение, то существует и обман.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Но если существует обман, тогда все необходимо должно быть полно отображений, образов и призраков.

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. О софисте мы сказали, что, хотя он и скрылся в этой об­ласти, сам он, однако, полностью отрицал существование лжи: мол, о небытии никто не мыслит и не говорит и оно никак не причастно бытию.

Т е э т е т. Да, так и было.

Чужеземец. Теперь же небытие оказалось причастным бытию, так что он, пожалуй, не станет здесь спорить. Поэтому прежде всего надлежит точно ис­следовать, что такое речь, мнение и представление, дабы, когда они для нас ста­нут ясными, мы увидели и их взаимодействие с небытием; видя это последнее, мы сможем доказать, что заблуждение существует, доказавши же это, мы свяжем с ним софиста, если, конечно, он в нем виновен, или, оставив его на свободе, ста­нем искать его в ином роде.

Т е э т е т. Вполне справедливо, чужеземец, было вначале сказано о софис­те, что род этот неуловим. У него, как кажется, полно прикрытий и когда он какое-нибудь из них выставит, то приходится его преодолевать, прежде чем удастся до­браться до самого софиста. <...>

Чужеземец. Теперь еще вот какая малость.

Т е э т е т. Какая же?

Чужеземец. Речь, когда она есть, необходимо должна быть речью о чем-либо: ведь речь ни о чем невозможна.

Т е э т е т. Так.

Ч у ж е з е м е ц. Не должна ли она иметь и какое-то качество?

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. Обратим-ка теперь внимание на нас самих.

Т е э т е т. Действительно, это следует сделать.

Чужеземец. Я тебе произнесу речь, соединив предмет с действием через посредство имени и глагола; ты же скажи мне, о чем будет речь.

Т е э т е т. Так и будет по мере возможности.

Чужеземец. «Теэтет сидит». Эта речь, конечно, не длинная?

Т е э т е т. Нет, напротив, в меру.

Чужеземец. Твое дело теперь сказать, о ком она и к кому относится.

Т е э т е т. Очевидно, что обо мне и ко мне.

Чужеземец. А как вот эта?

Т е э т е т. Какая?

Чужеземец. «Теэтет, с которым я теперь беседую, летит».

Т е э т е т. И относительно этой речи едва ли кто скажет иначе: она обо мне и касается меня.

Ч у ж е з е м е ц. Мы утверждаем, что всякая речь необходимо должна быть какого-то качества.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Какого же качества должно теперь считать каждую из этих двух?

Т е э т е т. Одну истинной, другую ложной.

Ч у ж е з е м е ц. Из них истинная высказывает о тебе существующее, как оно есть.

Т е э т е т. Конечно.

Чужеземец. Ложная же — нечто другое, чем существующее.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Она говорит поэтому о несуществующем, как о сущест­вующем.

Т е э т е т. Похоже, что так.

Чужеземец. По крайней мере, о существующем, отличном от сущест­вующего, которое должно быть высказано о тебе. Ведь мы утверждали, что в от­ношении к каждому многое существует, а многое и нет.

Т е э т е т. Именно так.

Чужеземец. Вторая речь, которую я о тебе произнес, прежде всего в силу нашего определения, что такая речь необходимо должна быть одною из са­мых коротких.

Т е э т е т. Мы ведь недавно в этом согласились.

Чужеземец. Затем, речью о чем-либо.

Т е э т е т. Так.

Чужеземец. Если она не о тебе, то и ни о ком другом.

Т е э т е т. Как это?

Чужеземец. Ведь, не относясь ни к чему, она и вообще не была бы речью. Мы доказали, что невозможно, чтобы речью была ни к чему не относящая­ся речь.

Т е э т е т. Вполне справедливо.

Чужеземец. Если, таким образом, о тебе говорится иное как тождест­венное, несуществующее — как существующее, то совершенно очевидно, что подобное сочетание, возникающее из глаголов и имен, оказывается поистине и на самом деле ложною речью.

Т е э т е т. Весьма верно.

Чужеземец. Как же теперь? Не ясно ли уже, что мышление, мнение, представление, как истинные, так и ложные, все возникают у нас в душе?

Т е э т е т. Каким образом?

Ч у ж е з е м е ц. Ты это легче увидишь, если сначала узнаешь, что они та­кое и чем отличаются друг от друга.

Т е э т е т. Говори, говори.

Чужеземец. Не есть ли мысль и речь одно и то же, за исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением?

Т е э т е т. Вполне так.

Чужеземец. Поток же звуков, идущий из души через уста, назван речью.

Т е э т е т. Правда.

Ч у ж е з е м е ц. И мы знаем, что в речах содержится следующее...

Т е э т е т. Что же?

Чужеземец. Утверждение и отрицание.

Т е э т е т. Да, знаем.

Чужеземец. Если это происходит в душе мысленно, молчаливо, то есть ли у тебя другое какое-либо название для этого, кроме мнения?

Т е э т е т. Да каким же образом?

Ч у ж е з е м е ц. Что же, когда подобное состояние возникает у кого-либо не само по себе, но благодаря ощущению, можно ли правильно назвать его ина­че, нежели представлением?

Т е э т е т. Нельзя.

Чужеземец. Таким образом, если речь бывает истинной и ложной и среди этого мышление явилось нам как беседа души с самою собой, мнение же — как завершение мышления, а то, что мы выражаем словом «представляет­ся»,— как смешение ощущения и мнения, то необходимо, чтобы и из всего этого как родственного речи кое-что также иногда было ложным.

Т е э т е т. Как же иначе?

Чужеземец. Замечаешь ли ты теперь, что ложное мнение и речь най­дены нами раньше, чем мы предполагали, опасаясь, как бы, исследуя все это, не приняться за дело совершенно невыполнимое?

Т е э т е т. Замечаю.

Чужеземец. Не будем же падать духом и во всем остальном. Ввиду то­го, что все это теперь стало нам ясным, вспомним о прежних делениях на виды.

Т е э т е т. О каких?

Ч у ж е з е м е ц. Мы различали два вида изобразительного искусства: один — творящий образы, другой — призраки.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. И мы сказали, что недоумеваем, к какому из них двух от­нести софиста.

Т е э т е т. Так это и было.

Чужеземец. И пока мы так недоумевали, разлился еще больший мрак, как только возникло рассуждение, ставящее все под сомнение,— будто нет ни об­разов, ни отображений, ни призраков и потому никак, никогда и нигде не возника­ет ничего ложного.

Т е э т е т. Ты говоришь верно.

Чужеземец. Теперь, когда обнаружилось, что существуют ложная речь и ложное мнение, освободилось место для подражаний существующему, а уж из этого возникает искусство обмана.

Т е э т е т. Пожалуй.

Чужеземец. И действительно, что софист принадлежит к одному из этих двух [искусств], мы уже признали раньше.

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Попробуем-ка, снова разделяя надвое находящийся перед нами род, каждый раз держаться в пути правой части, имея в виду то, что отно­сится к софисту, пока мы, пройдя мимо всего общего [между ним и другими видами] и оставив ему его собственную природу, не выставим ее напоказ прежде всего нам самим, а потом и тем, кто от природы близок такому методу исследования.

Т е э т е т. Правильно.

Чужеземец. Не с того ли мы начали, что различили искусства творче­ское и приобретающее?

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. И не явился ли нам софист в области охоты, состязания, торговли и некоторых других видов приобретающего искусства?

Т е э т е т. Конечно, так.

Чужеземец. Теперь же, когда его захватило подражательное искусст­во, ясно, что сперва надо расчленить творческое искусство надвое. Ведь подра­жание есть какое-то творчество; мы, однако, говорим об отображениях, а не о са­мих вещах. Не так ли?

Т е э т е т. Несомненно, так.

Чужеземец. Пусть, следовательно, будут прежде всего две части твор­ческого искусства.

Т е э т е т. Какие?

Чужеземец. Одна — божественная, другая — человеческая.

Т е э т е т. Я пока не понял.

Чужеземец. Творческое искусство, говорили мы,— если вспомнить сказанное вначале — есть всякая способность, которая является причиной воз­никновения того, чего раньше не было.

Т е э т е т. Да, мы это помним.

Чужеземец. Станем ли мы утверждать относительно всех живых су­ществ и растений, которые произрастают на земле из семян и корней, а также от­носительно неодушевленных тел, пребывающих в земле в текучем и нетекучем виде,— станем ли мы утверждать, говорю я, что все это, ранее не существовав­шее, возникает затем благодаря созидательной деятельности кого-либо иного — не бога? Или же будем говорить, руководствуясь убеждением и словами боль­шинства...

Т е э т е т. Какими?

Чужеземец. Что все это природа порождает в силу какой-то самопроиз­вольной причины, производящей без участия разума. Или, может быть, мы призна­ем, что причина эта одарена разумом и божественным знанием, исходящим от бога?

Т е э т е т. Я, быть может, по молодости часто меняю одно мнение на другое. Однако теперь, глядя на тебя и понимая, что ты считаешь, что все это произошло от бога, я и сам так думаю.

Чужеземец. Прекрасно, Теэтет! И если бы мы полагали, что в будущем ты окажешься в числе мыслящих иначе, то постарались бы теперь с помощью не­преложно убедительной речи заставить тебя с нами согласиться. Но так как я знаю твою природу, знаю, что и без наших слов она сама собою обратится к тому, к чему, как ты утверждаешь, ее ныне влечет, то я оставляю это: ведь мы напрасно потеряли бы время. Лучше я выставлю положение, что то, что приписывают при­роде, творится божественным искусством, то же, что создается людьми,— чело­веческим и, согласно этому положению, существует два рода творчества: один — человеческий, другой — божественный.

Теэтет. Верно. <...>

Чужеземец. Теперь надо воспользоваться одним из этих названий. Ведь софист принадлежит не к знающим, а к подражающим.

Т е э т е т. Да, конечно.

Чужеземец. Рассмотрим-ка подражателя, основывающегося на мне­нии, как рассматривают изделие из железа, прочно ли оно или содержит в себе какую-то трещину.

Теэтет. Рассмотрим.

Чужеземец. А ведь у него она есть, и очень даже большая. Один из подражателей простоват и думает, будто знает то, что мнит, а облик другого из-за его многословия возбуждает подозрение и опасение, что он не знает того, относи­тельно чего принимает перед другими вид знатока.

Теэтет. Конечно, есть подражатели обоих родов, о которых ты упомянул.

Чужеземец. Поэтому не сочтем ли мы одного простодушным, а другого —лицемерным подражателем?

Т е э т е т. Это подходит.

Чужеземец. Сочтем ли мы род этого последнего единым или двояким?

Теэтет. Смотри ты сам.

Чужеземец. Смотрю, и мне представляются каких-то два рода: один, я вижу, способен лицемерить всенародно, в длинных речах, произносимых перед толпою, другой же в частной беседе с помощью коротких высказываний заставля­ет собеседника противоречить самому себе.

Теэтет. Ты совершенно прав.

Ч у ж е з е м е ц. Кем же сочтем мы словообильного? Мужем ли государст­венным или народным витией?

Теэтет. Народным витией.

Ч у ж е з е м е ц. Как же мы назовем другого? Мудрецом или софистом?

Теэтет. Мудрецом его невозможно назвать: ведь мы признали его не­знающим. Будучи подражателем мудреца (σοφου), он, конечно, получит произ­водное от него имя, и я почти уже понял, что он действительно должен называть­ся во всех отношениях подлинным софистом (σοφιστην).

Итог: определение Чужеземец. Не свяжем ли мы, однако, как и раньше,

софиста его имя воедино, сплетая нить в обратном по­рядке — от конца к началу.

Теэтет. Конечно, сделаем так.

Чужеземец. Этим именем обозначается основанное на мнении лице­мерное подражание искусству, запутывающему другого в противоречиях, подра­жание, принадлежащее к части изобразительного искусства, творящей призраки и с помощью речей выделяющей в творчестве не божественную, а человеческую часть фокусничества; кто сочтет истинного софиста происходящим из этой плоти и крови, тот, кажется, выразится вполне справедливо.

Теэтет. Сущая правда.

Печатается по: Платон.

Собрание сочи­нений в 4-х томах. — М.: Мысль, 1993.

Т. 4. — С. 275 и след.

Плевако Федор Никифорович

В хрестоматию включены две речи, с которыми выступал Ф.Н. Плевако по делу аристократа-князя, застрелившего любов­ника жены, и по делу нищих крестьян, оказавших сопротивле­ние властям — два полюса общественно-социальной жизни Рос­сии того времени.

Таким образом, мы пойдем по пути сравнения, а этим прие­мом охотно пользовался сам Ф.Н. Плевако: его сравнения и его образы сильны, убедительны, глубоко запоминаются. Образные сравнения еще более увеличивают впечатление от его эффект­ных речей, отголоски которых расходились далеко за пределы судебных заседаний.