Королева и невольница 2 page

— И все же, Кеса, так оно и есть, — грустно сказал он, искренне разделяя некие сомнения жены, — вот только от спокойствия его совести мало что зависело.

— Что? Что «так и есть»? — раздраженно и почти сердито спросила она. — Что значит — «так и есть»?

— Не существует идеальных миров, а даже если и существуют, об их существовании мы ничего не знаем. Практически невозможно даже создать модель такого мира, математическую или философскую… неважно какую. Тут мы касаемся проблем, с которыми я хотел распрощаться раз и навсегда, ибо это даже не упражнение для разума, скорее заморачивание головы. Лучше ли небытие, чем существование? Можно ли произвести на свет ребенка, который, не существуя, ни о чем пока не жалеет и ничего не желает, однако вскоре может обо всем пожатеть и всего пожелать? Если бы самое худшее существование действительно было лучше небытия, никто не погибал бы от собственной руки. Несмотря на то, что нас ограждает от самоубийства страх, инстинкт самосохранения, порой у нас хватает отчаяния, чтобы сломать все барьеры. Не будь этого страха и инстинкта, сразу же стало бы ясно, сколь «прекрасным» даром является сознательная жизнь. Но мне… мне плевать на все эти проблемы, Кеса, ибо они касаются исключительно выдуманных миров, выдуманного бытия, выдуманных существ… Все это лишь пустословье и болтовня, касающаяся неведомо чего, а мы ведь существуем реально, здесь и сейчас.

— Да, благодаря мертвой, но зато всемогущей сущности, которая сотворила наш мир точно так же, как падающий с обрыва камень творит яму в земле. Обычный закон природы, который можно описать с помощью формул и чисел… Ненавижу подобное. Я не камень, не Шернь и не могу ни существовать, ни поступать как они — бессмысленно и равнодушно. Так, как если бы я падала с обрыва, чтобы выбить в земле яму или отскочить от нее, если она окажется твердой и скалистой.

— Но никто этого от тебя не требует. Бессмысленно? Но ведь… Послушай меня, Кеса, — медленно и убедительно проговорил Готах, ибо ему вдруг пришло в голову, что он позволил жене сбить себя с пути, пошел за ней словно теленок на веревке и никогда не скажет ничего умного, поскольку следует за ходом мыслей полубесчувственной, дрожащей в лихорадке женщины. — Послушай меня внимательно. Так вот, дело в том, что ты желаешь невозможного. Хочешь ответа? Можешь умереть, но его не получишь. Никто не разрешит всех твоих сомнений. Ни твоих, ни каких-либо других на ту же тему. Нам довелось жить в мире, полном противоречий, и единственное, что может сделать по-настоящему разумное существо, — примириться с этим. Решать же, что хорошо, а что плохо, что справедливо, а что несправедливо, следует оставить глупцам — несчастным, которые вынуждены упорядочивать мир, поскольку в обычном, неупорядоченном, им не по себе, и негодяям, ищущим оправдания для своих поступков. У Шерни есть законы, которым она подчиняется, у тебя есть разум, которым ты пользуешься, и порывы души, которым ты следуешь. Ведь мы знаем, что и то, и другое, мысли и чувства — как раз отражение законов, которым подчиняются Полосы Шерни.

— Да, законы всего.

— Законы всего. Подумай о том, что это значит. Руководствуясь разумом и сердцем и идя при этом на разные компромиссы, мы сделали то, что сделали. Мы остались верны своим убеждениям, верны себе. Мы ничему не изменили, не нарушили никаких законов. Мы нарушили бы их, если бы добровольно поступали вопреки чувствам и разуму.

— Ты только что оправдал, дорогой мой, любого, кто ворвется в наш дом, чтобы украсть драгоценности, изнасиловать и убить твою жену, — горько заметила она. — Если разум ему подсказывает, что он ничего от этого не потеряет, а прекрасной Кесы ему хотелось уже давно…

— Да, — прервал ее Готах.

— Что «да»?

— Оправдываю.

И Кеса поняла, что пытается объяснить ее муж.

Она долго молчала.

— Пожалуй… ты прав, — почти неслышно проговорила она, хмуря красивые брови и вглядываясь куда-то в глубь темной комнаты.

— А ты постарайся оправдать меня, — неизвестно зачем добавил Готах, — когда, увидев вломившегося и следуя голосу сердца и разума, я разобью ему голову канделябром. Ты согласна с тем, чтобы не рассматривать подобное событие в категориях добра и зла, справедливости или ее отсутствия, а лишь видеть в нем подтверждение естественно-математического закона, одного из законов равновесия?

Неожиданно она расплакалась, улыбаясь при этом сквозь слезы — впервые за долгое время.

— Ты умный, и я очень тебя люблю, — сказала она, размазывая слезу на щеке.

— Естественно и математически, — с добродушным сарказмом заметил он, касаясь губами другой слезы и едва сдерживая стон от нечеловеческой боли в ребрах. — Ни справедливо, ни несправедливо.

С трудом скрывая боль и необходимые для этого усилия, он встал рядом с кроватью.

— Ты пытаешься удержать равновесие, постоянно прыгая по расшатанным камням. — Готах порой бывал просто невыносим, пытаясь искать все новые сравнения, которые облекал в изящную форму. — А тем временем ты лишь теряешь силы. Стань на твердую почву и только потом приглядись к камням, оцени, какие из них шатаются, какие нет… Спи, а перед сном подумай, что нам делать дальше. Помечтай на сон грядущий.

— Но ведь того, что мы сделали, уже не изменишь.

— Это и не нужно. То, что мы уже сделали, крайне важно, поскольку кое-чему нас научило. Куда большую ответственность, Кеса, мы несем за то, что нам еще предстоит сделать, чем за то, что уже совершили. Думать о будущем… конструктивно. Так что думай о нем, ибо ты умна, и от твоих решений очень многое зависит. Утром скажешь мне, что ты придумала. И тогда я охотно с тобой поспорю.

Однако до следующего серьезного разговора дело дошло только три дня спустя.

В просторном саду царила прохлада. Песчаные дорожки извивались в тени деревьев, опоясывали несколько маленьких прудов, тянулись вдоль ровных живых изгородей. Красивый дом, прекрасный сад, работящая и верная прислуга…

По голубому небу медленно ползли белые облака. Кеса лежала на траве возле пруда и смотрела на небо, забавляясь бросанием камешков в воду. На ней было легкое домашнее платье из белого шелка с разрезами в нескольких местах, застегнутое золотой брошкой в виде бабочки на груди и подпоясанное цепочкой, немного похожее на те, что носили невольницы, хотя, конечно, выглядевшее намного изящнее. Смотревший на жену Готах вдруг вспомнил, что, когда он увидел ее впервые, на ней была очень похожая одежда… и ему стало тепло на душе.

Она не слышала, как он подошел. Не желая ее пугать, он тихонько кашлянул. Она оглянулась через плечо.

— О… да, — неожиданно серьезно проговорила она. — Посмотри на этот сад и дальше, на стены нашего дома… Видишь? А теперь сядь сюда, рядом со мной. Я как раз думала о доме, саде, прислуге… Еще я успела подумать о тебе, и ты сразу пришел. У меня есть все, и мне уже ничего не надо.

— Мне тоже, — сказал Готах, с некоторым трудом опускаясь на траву.

Осторожно коснувшись пальцем темной брови жены, он провел вдоль изогнутой линии.

— Буду вот так с тобой сидеть и сидеть, — добавил он. — Хоть до конца жизни.

— В самом деле? Или ты просто так говоришь? — столь же серьезно спросила она.

Он удивился.

— А ты?

— Я серьезно.

— Гм… — пробормотал он себе под нос и тоже посерьезнел, поскольку понял, что она имела в виду. — Я знаю, что ты сыта приключениями по горло, но…

— Не хочу слышать никаких «но». Я все бросаю, куда-то бегу… Здесь мой дом, мое убежище. Покидая его, я лишь причиняю вред себе и другим. Даже хуже, поскольку я не обычная женщина, а посланница. Я могу навредить… по сути, всему миру. Я нарушила равновесие Шерни, — тихо и спокойно, но весьма решительно говорила она. — Похоже, что ничего не случилось, но, возможно, достаточно было чуть сильнее пошевелить Полосами, чтобы…

— Кеса…

— Нет, — упрямо продолжала она. — Хватит с меня этих дурацких игр в спасение мира. Если сюда явится какой-нибудь спаситель, немедленно мне его покажи, а еще лучше сразу же вели спустить собак. Это будет актом милосердия, ибо Шернь действительно оставила меня в покое… но я знаю и помню слишком многое для того, чтобы наш гость угодил в переплет. Пусть лучше убегает от собак.

Хотя Готах и сумел проломить стену, но Кесе пришлось самой позволить ему решающий штурм. И она выиграла — но понесла потери, как обычно бывает в сражениях.

Она лишилась всей своей отваги.

Неожиданно она рассмеялась, ибо в этот день одно за другим осуществлялось все, о чем она говорила или даже только думала. Из-за живой изгороди выскочил большой лохматый зверь, вывалив из пасти язык, и радостно бросился к хозяйке, которой столь долго не было дома… Слишком долго для верного собачьего сердца.

Но несколько дней назад она появилась снова!

Кеса любила собак. У них было три, по имени Панцирь, Волна и Громбелард. Пес жадно напился из пруда и снова прыгнул на Кесу. Прижатая к земле посланница, смеясь и слабо обороняясь, позволила Громбеларду «поцеловать» ее в нос и щеку, после чего все лицо стало мокрым.

— А… фу! — сказал Готах, который тоже любил собак, но не чрезмерно. — Сперва он, потом я… Лежать! Громбелард, лежать!

Громбелард слушал своего хозяина так же, как и все собаки своих хозяев… если у них имелись, кроме того, и хозяйки. Он помчался по дорожке назад, обрадованный свистом слуги, который заботился обо всей своре. Этот хоть был умный, палку бросал! Не то что Готах. Грубиян, которого даже поцеловать нельзя.

— Сам видишь, — сказала Кеса, вытирая лицо, и Готах понял, что находится в положении проигравшего. Если аргументом мог оказаться даже пускающий слюни Громбелард…

— Ладно, — сухо бросил он, поскольку в состоянии был понять женское «нет, и все!». — Пусть будет так. Главное, что ты выздоровела. Не лежи на голой земле, ты все еще кашляешь, — сделал он ей замечание и, поднявшись, направился в сторону дома.

— Но… — проговорила она. — Ты… не сердишься?

Готах остановился и, возможно, впервые в жизни резко обратился к жене:

— Нет, посланница, я не сержусь. Я понимаю и отчасти принимаю к сведению твои доводы. Да, я разделяю твою точку зрения. Вот только по Просторам все еще бродит оплаченный нами охотник за головами. В Таланте ждут наши товарищи, если даже не друзья. Где-то еще тебя ждет вождь пиратского флота и князь пиратских островов, которому ты кое-что обещала…

— Но…

— …и если половина того, что о нем говорят, — правда, то этот человек однажды найдет этот дом, этот сад, твоих собак и тебя. И меня ждут… ты будешь смеяться… мои солдаты. Люди, которых я нанял за деньги, которые меня защищали, а теперь стонут в плену. Я не знаю, сколько из них живы, возможно, лишь один или двое, но это неважно. Нет, я больше не буду спасать мир. Я ухожу лишь затем, чтобы решить все эти вопросы. А потом я вернусь в этот дом, в этот сад, к этим собакам… И прежде всего — к тебе, Кеса.

Он пошел в сторону дома.

Любому, побывавшему при дворе императрицы в Кирлане, а затем приехавшему в Роллайну и сравнившему его с двором правительницы Дартана, сразу становилось ясно, где находится столица Шерера. Он без труда мог притворяться ясновидцем, пророча события и перемены, которые должны были наступить в течение ближайших пяти или десяти лет. Дворы обеих правительниц были очень похожи и вместе с тем разительно отличались. И тут и там по роскошным палатам перемещалась пестрая толпа домочадцев, урядников, просителей — но то были разные толпы. В Дартане все чего-то хотели, о чем-то хлопотали, сотнями честных и нечестных способов строили свое будущее, карьеру, добивались постов и почестей, пытались снискать благосклонность более высокопоставленных особ и ревниво берегли свои привилегии от менее высокопоставленных. В Армекте же царила атмосфера ожидания. Все откладывали все на потом; дворец достойнейшей императрицы напоминал дом, жители которого готовы в ближайшее время отправиться в путешествие и потому ничего не делают, поскольку это не имеет смысла. Сперва путешествие — потом все остальное.

Однако речь шла не о путешествии, но о войне — возможно, самой важной в армектанской истории.

В Дартане никто о войне не думал. Было ясно, что она вскоре случится, но значение имело лишь то, что будет потом. Дартанец чистой крови когда-то уже жил под правлением Кирлана; теперь у него была собственная правительница в Роллайне, но если ее снова сменила бы армектанская императрица… что ж, следовало принимать подобную возможность во внимание и поступать разумно, только и всего. Все смотрели далеко в будущее.

Армектанцы пытались спасти и сохранить прошлое.

Худой мужчина с мальчишеским лицом, которому никто не дал бы тридцать один год, видел все эти различия, являясь, по сути, армектанским элементом дартанской действительности. Минуя немногочисленных алебардщиков, он шел по пустому коридору одного из крыльев-башен дворца, в центральной одноэтажной части которого перемещались толпы. Из тысячи присутствовавших в здании людей он был единственным, кто не имел здесь никаких дел, не решал вопросов, ни за что не отвечал, ничего не планировал и даже не требовал. Прошлое его перестало существовать, будущее же было вписано в холодные стены дворца.

Армектанский князь, брат императрицы, носивший в Дартане титул его королевского высочества.

Никто. «Супруг», но чаще, однако, «князь Зайчик». Прислуга мягко гоняла его из угла в угол, дворцовая стража вежливо останавливала его перед дверями то одних, то других комнат — «по приказу королевы». Бывало, что князю Зайчику приходилось искать кружной путь в собственную спальню, ибо она соседствовала со спальней его супруги-королевы, кратчайший же путь преграждали дневные комнаты, в которых королева Эзена — бывало, что до поздней ночи — принимала гостей, ведя трудные переговоры, решая государственные дела… Его королевскому высочеству князю Зайчику не следовало отвлекать правительницу и ее высокопоставленных гостей прогулками из комнаты в комнату.

А может, у него возникло бы желание немного пошпионить в пользу достойнейшей сестры в Кирлане?

В огромном дворце дартанских правителей он обнаружил лишь одно существо, у которого находилось для него нечто еще кроме вежливого безразличия — улыбка, сплетня, короткий разговор ни о чем… Тихий, мягкий мужчина, в жилах которого текла самая благородная кровь Шерера, тайком и стыдливо влюбился мальчишеской любовью в невольницу, сумевшую заметить в нем человека — не армектанца, не супруга королевы и уж точно не князя Зайчика. Она видела и могла понять рожденного на ступенях имперского трона и вместе с тем совершенно обычного, преждевременно овдовевшего и несчастливо женившегося во второй раз человека, для которого в мире под Полосами Шерни нигде не было места.

Князь Авенор, носивший то же гордое имя, что и суровый и властный император-отец, шел по пустому холодному коридору, тоскуя по короткому отрывочному разговору с улыбающейся Черной Жемчужиной королевы, симпатичной Хайной, которая отправилась в путешествие и в Роллайну должна была вернуться нескоро.

К счастью, в этих стенах имелся еще один маленький кусочек тепла. Розовая крошка, существование которой придавало жизни князя Авенора смысл, намного более глубокий, чем попытка скрепить союз двух держав.

Когда-то у него уже была такая маленькая звездочка — но погасла.

Устланная пуховой постелью колыбель стояла в нише под окном, через которое лился желтый солнечный свет. Увидев входящего в комнату супруга королевы, кормилица и пожилая нянька встали и поклонились. Нянька приложила палец к губам, предупреждая, что маленький наследник трона спит. Когда его королевское высочество осторожно подошел на цыпочках ближе, обе женщины улыбнулись. Они относились к нему доброжелательно, видя ежедневную заботу и искреннюю отцовскую любовь, никак не связанную с династическими планами, заботами о стабильности государства… Авенор склонился над колыбелью, сдерживая улыбку. Пятимесячное существо в короткой рубашонке до пупка грелось в лучах солнца, сжав маленькие кулачки возле висков. Князь Зайчик, обычно податливый и не склонный к спорам, сумел, однако, настоять на своем, когда речь зашла об опеке над сыном. Он не позволял его перегревать, что было обычным делом в Дартане. В хорошую погоду маленький Левин постоянно пребывал под открытым небом, одетый лишь в легкую распашонку и шапочку для защиты от солнца; закутанные до самых глаз в одеяльца дартанские младенцы могли лишь завидовать наследнику трона благоразумного отца-армектанца. У отца находилось для сына и кое-что еще — ласковое прикосновение рук, шершавая мужская щека, касавшаяся гладкой детской щечки… Со стороны подобное казалось смешным — ибо дартанский магнат полностью вверял заботу о детях женщинам. Сын начинал для него существовать лишь по достижении «малого совершеннолетия», то есть возраста девяти лет. Став «альдеем» — маленьким мужчиной, — он переходил во власть родителя, который с этих пор должен был вовлекать его в два занятия — убийство зверей и людей. Ибо по-настоящему достойны дартанского магната-рыцаря были только охота и война, а в ее отсутствие — турниры.

Армектанская традиция была в этом отношении еще суровее. Однако вместе с тем в Армекте не стыдились любви к детям, в то время как в рыцарском Дартане подобное считалось делом плебейским, в лучшем случае женским.

Королева Эзена — о происхождении которой ходили самые разнообразные слухи — была воплощением королевы Роллайны, и в ее жилах тоже текла по крайней мере половина армектанской крови. Вероятнее всего, она была внебрачным ребенком старого властителя Буковой пущи, князя К. Б. И. Левина, который прибег к юридической уловке, вступив в брак с собственной дочерью, о существовании которой никто не знал. Только таким образом он смог передать ей состояние, положение, родовые инициалы и направить на путь к трону. Так, по крайней мере, говорили.

Однако, даже если королева действительно была наполовину армектанкой, она полностью по-дартански родила не сына, но наследника королевской короны. Она обеспечила непрерывность династии и была глубоко убеждена, что на этом ее роль пока заканчивается. На ребенка, рожденного от знатного, но нелюбимого и презираемого мужчины, ей не хватало терпения и времени. Конечно, она любила сына, но… Может, через несколько лет… Ведь князю предстояло обучиться королевскому ремеслу, для которого он был предназначен, а кто мог его этому научить, как не мать?

Следовало еще дать ему брата, чтобы никакое печальное стечение обстоятельств не перечеркнуло династических планов.

— Он поел?

— О… как медведь! — Молодая женщина улыбнулась, приложив руку к груди.

То было хорошее известие, ибо утром маленький князь плакал и не хотел есть.

— Его маленькое королевское высочество готов уморить голодом свою молочную сестру, — с шутливым упреком добавила кормилица, бросая взгляд на вторую колыбель.

— Этого мы ему не позволим, — заверил ее Авенор, глядя на румяное личико девочки, спавшей столь же крепко, как и мальчик. — Тебе не нужна… помощь?

— Нет, в самом деле нет, — покраснев, ответила она. — Я просто позволила себе пошутить, ваше королевское…

— Однако если это будут уже не шутки, немедленно сообщи мне. Ни ты, Ялма, ни твои дети никогда не будут голодать, обещаю, — серьезно сказал он. — Если что, всегда можешь прийти ко мне. Ты кормишь моего сына, и я никогда не скажу тебе, что у меня нет на тебя времени.

— Спасибо, ваше высочество, — искренне ответила молодая женщина, поднимая взгляд. У нее были красивые глаза и симпатичное, хотя и довольно заурядное лицо.

— У меня есть… просьба, — сказал Авенор, выпрямляясь и глядя на женщин. — Когда моя супруга-королева придет поцеловать сына перед сном, не говорите… не упоминайте о том, что утром он не хотел есть. Конечно, если она спросит, — поспешно добавил он, — нужно сказать правду.

Пожилой няньке подобные «интриги» не слишком нравились. Но Ялма сказала:

— Да, ваше высочество. Князь наверняка не болен, просто хотел покапризничать.

— Я тоже так думаю.

Если бы стало известно, что наследник трона утром не ел, весь последующий день его мучили бы медики и какие-то старые клуши, готовые его «измерять», обвязывать ножки, давить на живот и совать в рот смоченные неведомо чем пальцы. Авенор считал, что подобным процедурам можно подвергать преступника в подземельях трибунала, но не несчастного ребенка, который осмелился ненадолго лишиться аппетита.

Князь Авенор, не будя сына, мягко поцеловал его в лоб, кивнул в ответ на поклон женщин и вышел.

В соответствии со старым обычаем при королевском дворе решению государственных вопросов были посвящены четные дни недели — в нечетные дартанские правители отдыхали. Подобное разделение было искусственным и соблюдалось далеко не всегда; в действительности четные дни отводились для официальных аудиенций и шумных церемоний, нечетные же для более деликатных и не подлежащих огласке дел. Порой доходило до абсурда. Делегация столичных продавцов воды с петицией, от принятия или отклонения которой ничего не зависело, могла рассчитывать на аудиенцию в тронном зале, наслаждаясь видом королевского пурпура и короны на голове правительницы. На следующий же день королева завтракала в обществе знатного господина из провинции, смотревшего на ее удобный домашний халатик и заплетенные в обычную косу волосы, который затем уносил с собой слегка запятнанный вином и чуть криво написанный документ, где говорилось, что торговая гильдия его города получает исключительные права на поставку сукна для отрядов королевской гвардии — то есть четырех тысяч всадников и такого же количества накрытых попонами лошадей, — а отряды эти сопровождали соответствующие службы… Короче говоря, по четным дням королева с немалой помпой принимала тех, кого ей приходилось принимать, в нечетные же лишь тех, кого она принять хотела.

Неуверенная и явно смущенная женщина из далекого Сейена просила продлить срок оплаты долга — просьба эта адресовалась не столько королеве, сколько княгине Сей Айе, госпоже Доброго Знака, самой богатой женщине Шерера. Ее королевское высочество знала, что просительница — мать хорошо известного расточителя, который мог прогулять и пропить любое количество золота, и вместе с тем весьма влиятельная особа в своих краях. Королева — или, скорее, госпожа Доброго Знака — хотела взглянуть на должницу и лишь по этой причине не поручила дело своему казначею. Магнатку она приняла в покоях первой Жемчужины, поскольку именно там в этот момент находилась.

Высокородная, но слегка дикая провинциалка стояла перед полнотелой, но очень красивой женщиной, одетой в тяжелые парчовые одежды и сидевшей в мягком кресле. Босыми ногами она небрежно опиралась на обнаженную спину невольницы. Именно невольница разговаривала сейчас с просительницей. Голос звучал слегка неотчетливо, так как лежащая склонялась щекой на руку и не поднимала головы.

— Ваше высочество… Ведь ты же прекрасно понимаешь, что эти деньги пропали навсегда. Твой сын ни во что их не вложил, но потратил на девок и пропил. Очередное продление? Попроси лучше, госпожа, о списании долга. При некоторых условиях… это вполне возможно.

Невольница, особенно с таким статусом, всегда имела право говорить от имени своей госпожи. Тем не менее, если госпожа присутствовала при разговоре, это свидетельствовало о явном неуважении к собеседнику. Впрочем, вся ситуация выглядела крайне унизительно. Щеки несчастной должницы все больше краснели.

— А какие условия ты имеешь в виду?

— Отказ твоего сына, госпожа, от некоей должности… Ваше княжеское высочество ведь понимает, о чем я?

Титул прозвучал слегка презрительно — ибо таких князей, наделенных титулами неведомо за что, по Дартану бегало множество. Старокняжескую корону носили только хозяева Буковой пущи, властители Доброго Знака.

Просительница подняла глаза, но встретила лишь безразличную улыбку и слегка отсутствующий взгляд сидящей.

— То есть обычная сделка, — с достоинством проговорила она.

— Вместо обычной неуплаты долгов… Да.

Последовала короткая пауза.

— Мне… нужно подумать.

— Конечно.

Больше говорить было не о чем. Уничтоженная должница поклонилась и вышла. Эзена фыркнула.

— Чуть ниже, — велела она. — Мм… Да, тут.

Ловкие пальцы ног Жемчужины массировали ее позвоночник. Королева задержала дыхание, а затем блаженно замурлыкала.

— Я тебя озолочу, мм…

— О нет, только не это, — недовольно проговорила Жемчужина, слегка откинув полы своего парчового платья и перемещая ногу к бедрам лежащей. — Напрягись и придумай что-нибудь другое. У меня столько денег, что я уже не знаю, куда их девать.

— А что обычно делают с деньгами?

— Тратят. Но мне не на что. Я невольница. Я не могу иметь дома, земельные угодья, собственных невольниц, ничего, что требует письменного акта о владении. А платьев и драгоценностей у меня столько, что я уже начинаю их терять.

— Ты теряешь платья?

— Ну не в коридорах же. Но я давно уже не знаю, сколько их у меня вообще. И где они.

— Неблагодарная.

— Я? Это ты не умеешь отблагодарить!

Почувствовав легкий толчок ногой, Эзена лениво перевернулась на спину, разбросав по ковру иссиня-черные волосы. Она потянулась и снова рассмеялась. На ней была легкая домашняя одежда — красное платьице без спины, завязанное на груди кремово-желтой лентой.

— Хорошо, Анесса, — сказала она. — Придумаю что-нибудь специально для тебя. Но при одном условии: перестань наконец толстеть! Или еще лучше, похудей!

Жемчужина искренне обиделась.

— Я пробовала.

Если это и в самом деле было так, то закончилось благими намерениями. Прекрасная блондинка из лучшего невольничьего хозяйства Шерера была, что говорится, женщиной в теле.

С другой стороны, это являлось видимым доказательством ее силы и власти, которую она имела над своей госпожой. Потолстевшая от обжорства и лени Жемчужина — столь беззаботно испорченная самая дорогая безделушка Шерера — была воистину неслыханным зрелищем. Нечто подобное могла себе позволить… королева, властительница. И притом сильная властительница. Больше никто. Если бы в каком-нибудь магнатском доме-дворце гостей встретила столь неряшливо выглядящая невольница, это было бы воспринято как издевательство, оскорбление, демонстрация пренебрежения. Хозяина не мог представлять кто попало. Именно потому бедная провинциалка перепутала королеву с невольницей. Ведь невозможно было вообразить, чтобы правительницу Дартана представляла толстая Жемчужина.

Однако королева Эзена для разговоров с влиятельными персонами державы могла отрядить даже лошадь. Никто не посмел бы шепнуть другому, что здесь что-то не так.

За ней стояло не только множество прекрасных родов, которым минувшая война прибавила значения и блеска. Она имела поддержку, которой до сих пор не получал ни один дартанский правитель, — ее полюбил народ, всеми в Золотом Дартане презираемая и никем не замечаемая сила, окрепшая под правлением завоевателей из Кирлана. Первая Провинция Вечной империи оставалась таковой слишком долго для того, чтобы в сознании миллионов простых людей ничего не изменилось. Оказалось, что к положению дел, существовавшему много веков назад, возврата уже нет. В частных владениях до сих пор сидели темные полуневольники — но только там. В перешедших к дартанскому государству владениях Вечной империи все выглядело иначе, в них жили обладающие правами свободные люди, обязанности которых заключались в принесении дани или уплате налогов — и немногим больше. Королева не могла и не хотела лишать этих людей привилегий, к которым те привыкли. Сохранив их, она в мгновение ока создала дартанский народ, стоявший за нее стеной. Эти массы крестьян и горожан еще недавно принадлежали к «народам Шерера», имели говорившего на чужом языке правителя, сидевшего в далеком Кирлане… Превратившись в подданных собственной королевы, они почувствовали себя дартанцами.

Кочевые армектанские племена, до того как создать княжества, а позднее могущественное королевство, постоянно сражались друг с другом, но определяли свою идентичность прежде всего отношением к тварям из земель Алера; настоящим «чужим» был похожий на зверя алерец, но не «арм», или человек. Отсюда вел короткий путь к появлению «арм эйни», настоящего человека, человека чистой крови, защищавшего Армект — Край Людей. Это не был пришелец с далекого юга, никогда не видевший полузвериных алерских орд. Армектанский народ возник раньше, чем королевство под названием Армект, позднее же это королевство показало завоеванным народам нечто новое и неизвестное, отсутствовавшее в сознании крестьянина, для которого мир заканчивался за межой, а единственным господином был «благородный господин рыцарь из большого замка возле бора».

Теперь, однако, очень многие носители славных фамилий не хотели примириться с подобной реальностью, и новой, и старой одновременно, — с королевством Дартана, в котором мало что изменилось, кроме названия и сидящей на троне особы. Оно до сих пор напоминало провинцию Вечной империи, устроенную на армектанский манер.

Какими бы путями ни бежали мысли красивой толстушки в парчовом платье, пришли они именно к этому.

— Примешь ее завтра? — спросила она.

— Кого? А, эту… ее княжеское высочество госпожу Б. Расалену?

— Угу. Ты все шутишь над такими людьми, но именно им приходится защищать тебя от козней армектанки.

— О нет, — посерьезнев, сказала королева. — Это я их от нее защищаю. Они в безопасности до тех пор, пока я живу в этом дворце. Кирлан не забудет, сколько домов стояло на моей стороне во время минувшей войны. И готов выставить счет.

— Ошибаешься, Эзенка. Твоя власть — власть страха, тут ты права. Они знают, что, перестав поддерживать тебя, они отдаются на милость Кирлана. Но скоро кому-нибудь придет в голову, что отказ от поддержки связан с некими условиями. Они продадут тебя за обещание безнаказанности. И Армект завоюет Дартан во второй раз, точно таким же образом, как и в первый. Руками дартанских рыцарей.