Ремез – первая пташка

Сбились с пути, а дороги не знают. Лес незнакомый. И ночь. Лучше бы им переждать у седого Ауки в избушке. Тепло у седого Ауки. Аука затейный: знает много мудреных докук, балагурья, обезьянку состроит, колесом перевернется и охоч попугать, инда страшно. Да на то он Аука, чтобы пугать.

Ливмя лил дождик, и лишь в вечеру по закату поднявшимся ветром разволокло сердитые тучи, и светло за угор село солнце.

Сбились с пути, а дороги не знают. Лес незнакомый. И ночь. Сосны и ели шумят, как в погоду. А звезды – а звезды – большие!

Выручил куст. Пустил ночевать. Хорошо еще летом: всякий куст тебя пустит, а зимой – пропадешь, когда инеем‑стужей всю землю покроет.

– Тише, Лейла! Тут, кроме нас, как и мы, без дороги одноухий маленький заяц с усом! Как продрог! И всего уж боится, бедняга.

Заяц их не узнал. Заяц их принял за что‑то да за такое, не на шутку струхнул и сейчас улепетывать, – куда там!

Ну, потом все разъяснилось.

И осталось под кустиком трое: Алалей, Лейла да Заяц с усом ночь коротать.

Рассказал им серый о лисице – которая лиса песни поет, и о лютом звере – который зверь сердитый, и о птичьей ноге – которая нога сама везде ходит.

Отогрелся и задремал.

Они и сами не прочь. В сон голову клонит, да язычок у кого‑то... все бы ему разговаривать, и ушки такие... все бы им слушать, и глаза такие... все бы им видеть. Вот и не спят.

– Зайчик заснул?

– А то как же, – второй сон, поди, видит!

– Звезды большие!

– Большие.

– А самые большие?

– В пустыне, там, где верблюды.

– А если на дерево влезть, можно ухватиться за звезды?

– А вот как заснем да влезем на елку, ты и ухватишься.

– А ты мне про птицу‑то рассказать обещался?

– Про какую про птицу?

– Да про ту... ты же мне говорил... первая птица такая...

– А! про Ремеза – первую пташку!

– Ну и что ж она, Алалей, маленькая?

– Так себе: не великая, маленькая, сама коричневатая, горлышко – белое. Нос у ней – другого такого не найти у птиц, и лапки особенные. Суетливая, все ремезит. А гнездо она вьет – лучше всех гнезд – гнездо у ней кошелем... за то и слывет первой у бога. Вот и все.

– Нет, ты хотел рассказать много!..

– Ну, любит Ремез, где реки, где озера, иву любит, за море летает. Кто хранит гнездо Ремеза в доме, в тот дом гром не бьет. А погибает Ремез в бурю – береговая пташка. И большая певунья: голос не великий, маленький, только что для детей...

– Вроде кукушки?

И глаза засыпают у Лейлы.

Жутко в лесу. Ночь все теснее, ночь все ближе. Весь лес обняла. А звезды – а звезды – большие.

Белун

Заковали студеному ветру колючие губы, не велели холодом дуть, и Мороз‑Трескун, засыпанный снегом, сел отдыхать в холодном царстве на полночи.

Пришло теплое лето.

Забыто ненастье.

Все живет, все у земли копошится, кустом разрастается.

Медведь‑пыхтун зашатался по лесу, а кузнечику – воля: стрекочи хоть всю ночь.

Пошли люди с косами с вострыми. Поспел сенокос.

И куда ни заглянешь, все‑то словно невиданно: к каждому цветку наклоняешься, тронул бы всякую травку...

Хороша погода, украслива.

Гей! – подле ржи проходит Белун.

Какой белый, сам в белой рубахе, и от солнца не застится: оно ему любо. Из леса идет: без него, говорят, темно в лесе. Заблудишься, только спроси, Белун и дорогу покажет.

– Дедушка, на сенокос?

Не слышит. Где тут услышишь!

Вот ступил на межу...

– Дедушка!

– Что тебе, родный? – дед улыбнулся: и ему хорошо...

Идет Белун по меже, идет летней дорогой, ударяет клюкою: вспоминает ли старый стародавнее бусово время или далось на раздуму другое... наша русская доля?

Лязг косы звонче.

Стрекочет кузнечик.

Так до белого месяца лязг косы звонок.

Ходит по ниве Белун, наделяет добром.