Глава двадцать седьмая. По слухам, отопление действительно чинят, и мы надеемся к вечеру согреться

По слухам, отопление действительно чинят, и мы надеемся к вечеру согреться. Пока же обычные утренние процедуры: умывание и мытье камеры. Для умывания берем из своих вещей зубные щетки, порошок, мыло и полотенца. Заодно прихватываем термометр, пользуясь сонным состоянием дежурнячек. И пластиковый кулек с ватой. Опытная Таня сложила в мешок все, что нужно. На умывание положено по кружке воды, но Таня еще в прошлые свои приезды добилась того, что нам выдают больше – целый чайник. Так сказать, исключение для настырных политических. Умывание происходит над парашей: Таня поливает из чайника, я размазываю мыло по лицу. Потом меняемся. После умывания положено все сдать обратно: в ШИЗО – никаких предметов при себе! Даже расческу можно использовать только раз в сутки – в шесть утра.

Мы, однако, исхитрились еще в зоне сшить два вафельных полотенца вместе. Теперь одно из них отдираем и сдаем, другим – обматываем Тане поясницу, у нее больные почки. На следующее утро – мне, второе полотенце. Маленькие хитрости, без которых – хана. Термометр прячем в специальное место… Какое? Да вам ведь, читатель, в тех камерах не сидеть! А сядете сами научитесь. Смотрите, куда с меньшей вероятностью полезут – туда и прячьте. Обыскивают камеру примитивно: шарят рукой под маленьким железным столиком, наглухо прикрепленным к полу, под скамейкой… А больше в камере ничего и нет. Ну, под парашу иногда заглянут… В общем, никакого полета фантазии. Вас, как положено, обхлопают по бокам – ничего ли нет под одеждой? И почувствуют, конечно, подмотанное полотенце, да промолчат, жалея. Если только это не будет дежурнячка Акимкина или начальница по режиму Рыжова – те сладострастно сдерут.

Мытье камеры осуществляется ведром воды и грязной мешковиной. Из уважения к нашему политическому статусу нам обычно дают еще и швабру. Подбираем кое‑как сор с пола мокрой тряпкой. Темно, лампочка за решеткой еле светит, а до рассвета еще два часа.

– Женщины, завтрак! Сытый день!

Это значит, сегодня кроме хлеба дают баланду. В ней – кусочек вареной рыбы, с чешуей и с кишками. В сыром виде ее положено 60 граммов, в вареном – то, что не успели украсть. Норма «сытого дня» называется 9‑Б, и вот она вся:

хлеб ржаной 450 г

мука 10 г

крупы разные 50 г

рыба 60 г

мясо 00 г

жир или растительное масло 06 г

картофель 200 г

капуста 200 г

томатная паста 05 г

Практически это сводится к половине картофелины в баланде и ошметку капустного листа. Жиры и томатную пасту хозобслуга найдет как употребить и без вас. И, посудите сами, в этом есть резон: вы эти пяти‑шести граммов все равно не почувствуете, а если украсть у всех, кто сидит в ШИЗО, получится хоть что‑то! Что касается картошки, то мы еще не знаем, какие мы счастливые. Позже я поеду в ШИЗО в другой лагерь, на «четырнадцатую» – и узнаю, что там дают по осьмушке от картофелины мордовского размера! Крупа? Ну, тут уж обратная зависимость: 50 граммов не сухой крупы, а вареной. Что не объедались, чтоб не чувствовали! Остается хлеб, но и с ним жульничают режут килограммовую буханку не на семь частей, а на десять‑одиннадцать. Это я выясню очень легко – измерением в миллиметрах средней толщины и длины буханки. Линейки у меня, конечно, нет, зато есть заранее заготовленная нитка с узелками – поди вышмонай! Буханки я здесь и в глаза не вижу, но точно такие же носят нам в зону, чтоб сами делили паек.

Это – «сытый день», а в «голодный» – только хлеб. Они чередуются через раз, и потому ясно, что на десятый день уже голова кружится от голода. Средняя общая калорийность (официально, а не на практике) – тысяча сто пятьдесят, среднее содержание белковой массы – тридцать граммов.

Кому неясно – плюньте на всю эту собранную по крохам статистику и вернитесь к своему бифштексу! Я своими ушами слышала, как ленинградская студентка сказала:

– В блокаду выдавали в день по двести граммов хлеба, а они еще голодали?! Я вот несколько дней вообще могу не есть хлеба!

И вполне верю, что она могла обойтись без хлеба – ее родители были оба партийные боссы, она сроду не знала голода. Зачем же хлеб, когда – мясо на столе?! Ей и не понять, почему до сих пор без хлеба ни одна советская семья за стол не садится. Мы с мужем и сами в Европе в первый же месяц отвыкли есть хлеб. Но тот мокрый тюремный ломоть я до сих пор помню – и вкус его, и запах…

Но вы не спешите нас жалеть – вчера нас дежурнячки накормили, а вечерние куски хлеба мы приберегли на сегодня. Это потом на утренних обысках у нас будут отбирать припасенный с вечера хлеб («Сушите сухари? Значит готовитесь к побегу!»).

А пока еще можно жить. Тем более, что гениальная Таня запихала в вату перед отъездом бульонные кубики! И разворачивали эту вату, и встряхивали, и прощупывали, но не нашли. Маленькие плоские кубики были внутри слоя. Не на каждый день, конечно, только на «голодные». Тринадцать штук. Откуда они взялись в нашей зоне? А бандероли на что? В Советском Союзе таких кубиков не достать – так прислали нашим родным из‑за границы… И присылали, видимо, эмигранты, сами еще не обросшие предрассудками: только теперь мы рассматриваем эти кубики внимательно. Видим на фольговой обертке симпатичного песика и английскую надпись. Из надписи однозначно явствует, что бульон этот – для домашних собачек. Ах, вы, цуцыки наши милые! Вы‑то нас и спасаете! Совсем не обижаемся, что кубики – собачьи, ну не умели люди читать по‑английски и купили самые дешевые. Как же мы будем пировать в голодные дни! Кинем в кружку кипятка кубик – и размешаем Таниной шпилькой. И пустую кружку хлебушком вымажем – чтоб не нашли при обыске следов жира. А в обед повторим – вот два кубика и израсходовали.

Кончится наша незаконная подкормка только в августе 85‑го. Краснеющий Шалин (тогда уже майор) собственноручно прошмонает рулон ваты и с торжеством вытряхнет оттуда двенадцать «бульонок» – на четверых на неделю… И будет нам же хвастаться – нашел все‑таки! Прости ему Бог…

В ШИЗО не положено никаких занятий, кроме работы: девчонок из уголовных камер ежедневно выгоняют на трехсменное шитье варежек. Изволь дать норму на той же пайке! Гаснет свет, и они ликуют – машинки‑то электрические! Нет тока – нет работы. Оказывается, что ликуют преждевременно:

– Как, за восемь часов ничего не пошили?

– Начальница, тока не было!

– Так крутили бы колесо руками!

– Как так – руками? Сколько же так нашьем?

– Хоть шестьдесят процентов нормы – а нашили бы, если б захотели! А так – злостное уклонение от работы!

Нас на работу не выгоняют: рабочая камера на все ШИЗО одна. Не запускать же нас общаться с уголовницами – мы ведь «особо опасные».

Но нам и так дела хватает – исследуем температуру окружающей среды. По закону в ШИЗО должно быть не ниже шестнадцати градусов. Разумеется, местное начальство трактует это как «не выше». Требуем, чтоб нам измерили в камере температуру. Приносят знаменитый стрелочный термометр.

– Пожалуйста, измеряйте!

Знаменит он на все ШИЗО тем, что всегда показывает одно и тоже пятнадцать с половиной градусов. «В пределах нормы» – по местным понятиям. Недолго думая, Таня сует его в снег, наметенный на подоконник. Но храбрый «стрелочник» и в снегу показывает те же пятнадцать с половиной градусов! Вот что значит оптимизм! Не написать ли об этом эксперименте в прокуратуру?

– Дежурная! Дайте бумагу и ручку!

– В ШИЗО не положено!

– Нам в прокуратуру – заявление. По закону можно и из ШИЗО!

– Ох, эти политички! Только бы им жалобы писать! Свалились на наши головы… Нет у нас бумаги!

– Так возьмите у нас в вещах, в боковом карманчике! Там, кстати, и конверты.

Пропадает наша дежурнячка, и до ужина мы не можем до нее достучаться. Вечерний обход – ДПНК с новой сменой. Обыскивают нас и камеру.

– Мы просили бумагу для заявления, а нам не дали.

– Ох, Господи, опять заявления! Ну что вам не сидится?

– Так холодно же, а вы жульничаете со своим термометром!

– Ничего не холодно, температура нормальная.

Стоят в нашей камере в шинелях и ушанках, рожи красные, сытые, пар изо рта… Можно поверить, что им не холодно.

– Но мы имеем право написать в прокуратуру?

– Только в дневную смену, а теперь – ночная заступает. Завтра успеете!

Завтра будет другой ДПНК, пусть он и расхлебывает. А нам всю борьбу за собственную бумагу и конверт – начинать сначала.

– Ну чего озоруете, женщины? Вон отопление включили, счас тепло будет!

Действительно, трубы слегка теплеют. Они идут вдоль пола, и мы ложимся, прижимаясь к ним всем телом. Наш тайно принесенный термометр показывает, что в камере двенадцать градусов, но рядом с самой трубой все же теплее. Обхватываем трубу посиневшими пальцами и чувствуем, как в них пляшут мелкие иголочки. Ох, какое блаженство! Через час трубы – опять ледяные, но мы от них уже не отходим – знаем, что кочегары гонят горячую воду импульсами. Подкинут угля – отдохнут, поспят, в самодельные картишки перекинутся. И опять подкинут. Надо ловить момент.

Но и по ледяным трубам льется поток жизни – те самые разговоры через кружку. Трубы идут по всем камерам вкруговую, и, лежа возле них, мы невольно становимся если не свидетелями, то слушателями чужой личной жизни.

– Третья, третья! Вы махорку в рабочке нашли?

– Нет!

– Эх, дуры, для вас под кроем оставили!

Значит, третья камера, выйдя на работу, так и не нашла в рабочей камере махорки. А махорка в ШИЗО – дикий дефицит: курить здесь нельзя, табак и спички проносят сквозь обыск виртуозы. И делятся не со всеми, а по своей какой‑то сложной системе расчетов. А те, из третьей, не отыскали оставленную для них заначку. Действительно, не от большого ума.

– Восьмая! Политические! Таня, я Тишка из шестой! Ты меня помнишь?

– Помню, помню.

– Ну как дела, Танюша? Это кто с тобой? Как звать?

– Ира. Тоже из нашей зоны.

– А за что посадили?

– Кого? Иру – в лагерь или нас в ШИЗО?

Таня любит точные формулировки. Так ее приучила «Хроника текущих событий» – подпольное издание советских новостей.

– И ее и вас обеих!

– Иру – за стихи.

– А‑а, поэтка, значит.

– А нас сюда – за забастовку.

– Обе‑две бастуете?

– Да не две, а вся зона.

– Ага, значит, скоро Наташа приедет! Как она там?

– Болеет.

– Девочки, ну держитесь! Все будет хорошо!

Это «все будет хорошо» – стандартное зэковское утешение. Сколько раз я его выслушала от незнакомых и полузнакомых за всю отсидку! И каждый раз поражалась бессмысленности: ну откуда они знают, хорошо у меня все будет или плохо? А вот поди ж ты – правы оказались самодеятельные тюремные пророки. И трудно мне было, и холодно, и – признаюсь – страшно. А все равно хорошо и жива осталась, и совесть не продала, и дождался меня на свободе любимый человек… Чего мне еще? Всем бы так, кому твердили это самое пророчество… Мне оно помогло, наверное. Это было – как короткая молитва за нас – тех, кто сроду не умел молиться.

Мы с Таней спорим про судьбу России: откуда начался наш исторический вывих, с Петра Первого или раньше, или позже? Спор бесконечен, как и все разговоры такого рода. Пора и спать, но не хочется. Читаю Тане наизусть стихи. Сначала чужие, потом свои. Потом затихаю, и все понимающая Таня делает вид, что спит. Она знает, что я прочту ей стихи этой ночи завтра утром.

Я сижу на полу, прислонясь к батарее.

– Южанка, мерзлячка!

От решетки на лампочке тянутся длинные тени, Очень холодно.

Хочется сжаться в комок по‑цыплячьи.

Молча слушаю ночь,

Подбородок уткнувши в колени.

Тихий гул по трубе.

Может, пустят горячую воду?

Но сомнительно: климат ШИЗО,

Кайнозойская эра…

Кто скорей отогреет

Державина твердая ода,

Марциала опальный привет

Или бронза Гомера?

Мышка Машка стащила сухарь

И грызет за парашей.

Двухдюймовый грабитель,

Невиннейший жулик на свете!

За окном суета, и врывается в камеру нашу

Только что со свободы

Декабрьский разбойничий ветер.

Гордость Хельсинкской группы не спит

По дыханию слышу.

В Пермском лагере тоже не спит

Нарушитель режима.

Где‑то в Киеве крутит приемник другой одержимый,

И встает Орион,

И проходит от крыши до крыши.

И печальная повесть России

(А может, нам снится?)

Мышку Машку,

И нас,

И приемник, и свет негасимый

Умещает на чистой, еще непочатой странице,

Открывая на завтрашний день

Эту долгую зиму.

Эти стихи я пошлю с этапа, возвращаясь в зону, и они благополучно попадут раньше к «теневым» адресатам, а потом – к Игорю. Еще до того, как я успею приехать в ШИЗО второй раз. Каково будет моему «одержимому» получить эти корявые, наспех записанные в грохочущем поезде строки? В ту ночь я об этом даже не думаю: Игорь несет свою часть ноши, я – свою. Сейчас меня, как и Таню, более всего заботит точность формулировки…