Глава двадцать третья. – Владимирова и Лазарева, на этап!

– Владимирова и Лазарева, на этап!

ШИЗО? Но почему тогда – Владимирова? Она – человек административно ненаказуемый – что бы ни вытворяла, ее даже ларька не лишат… Дежурнячки успокаивают нас:

– Не в ШИЗО, не в ШИЗО! В Саранск на перевоспитание.

Это значит – в изолятор КГБ, сидеть в камере, а тебя периодически будут вызывать на беседу мордовские гебисты. Кстати, совершенно незаконно. Из лагеря в следственный изолятор человека могут перевести только в качестве обвиняемого или свидетеля по новому делу. Но когда это КГБ считался с законами? Владимирова собирает вещички, а Наташа лежит в постели. У нее температура и опять что‑то с животом. Ехать в таком состоянии она отказывается. Приходят врачи, офицер Шишокин и Подуст. Подуст и Шишокин твердят, что Наташа симулянтка, врачи дважды перемеривают ей температуру ничего не поделаешь, есть! На этап ее не берут, но не берут и в больницу. А без обследования – как лечить? Пани Лида сама по профессии медсестра, и ей много не надо, чтобы поставить диагноз – язвенный колит. Но кто станет слушать заключенную? И Наташа до поры до времени остается в зоне.

На следующий день, наконец, приходит Павлов – долгожданный начальник лагеря. Тут‑то мы к нему и подступаем: что такое случилось с Эдитиным свиданием? Он раньше мычит да мнется, потом начинает угрожать: мол убудет наказывать за то, что заступаемся друг за друга. Потом, наконец, выдает:

– Свидания Абрутене лишена законно!

– А за что?

– Не знаю я, за что, – но законно!

Так, все ясно. Вот и пришла пора начинать забастовку. Пишем заявление, и машинки в зоне затихают. Все, кроме одной – пани Лида, оказывается, первоклассная портниха, еще в ссылке этим зарабатывала на жизнь. Варежки она, конечно же, не шьет, но всерьез берется за наше обмундирование. Строчки, кармашки, стеганые кокетки… Мы, жалкие дилетанты, только ахаем. К ней начинают бегать дежурнячки: сшей им форменную юбку да обузь шинель, да парадное платье скомбинируй… Пани Лида никому не отказывает, а они тайком таскают ей то конфеты, то сахар и печенье. А наша портниха счастлива: денег на ларек ей пока из дому не прислали, и она переживала, что не может внести свою лепту в общий котел. Мы только смеялись: что за счеты между своими?

– Да не счеты! Просто вы все такие заморенные! – говорила пани Лида и меняла тему.

Теперь торжественно выплывают на стол конфеты, и мы пируем.

– По скольку съедим?

– По две! – непреклонно отвечает наша «цербер» – Таня Осипова. На ее обязанности лежит равномерное распределение продуктов: чтоб и на сегодня что‑нибудь было, и через месяц. Она выдает золушкам на неделю чайную заварку, добычу из ларька, подсолнечное масло – растягивай как знаешь. А то в твое дежурство все съедим – что потом? Остальное – в чемодан, и со времени приезда Владимировой чемодан этот закрывается на ключ.

Две конфеты за раз – это, конечно, щедро, слов нет. Но мы начинаем требовать добавки: шуточная война зоны со «скупым цербером» – одна из любимых наших игр.

– Что такое две конфеты? Бог троицу любит!

– А эта склочница Ратушинская, пока не напишет десять строчек, вообще больше конфет не получит! – мгновенно реагирует Таня. Это еще одна игра. Таня под любыми предлогами вымогает у меня стихотворные строчки, и всегда получается так, что я ей должна то десять строк, то двенадцать. Сводится это к моим стихотворным дразнилкам: я описываю ямбами и хореями немыслимые похождения Татьяны Осиповой и читаю под хохот всей зоны. Тане эти дразнилки очень нравятся. Она называет их «пасквилями» и бережно хранит. Периодические обыски заметают в архивы КГБ произведения типа:

За что пою

Сию Змею?

За добродетель

За свою

Пошто вотще

Страдаю я,

Без должной мзды

Ея Поя?

Ладно, я готова написать десять строчек, только чтобы немедленно всем – по конфете добавки!

– Двенадцать! – упирается Таня.

– Десять!

– Четырнадцать, за вымогательство!

– Это кто же из нас вымогатель?

– Шестнадцать!

Понимая, что дело плохо, меняю тактику: пишу чин‑чином заявление:

Церберу – от Малой зоны. ГОНИ КОНФЕТУ!

Наши, хохоча, подписывают – и Таня выполняет «волю народа», ворча, что мне это меньше чем в тридцать строк не обойдется. Она, впрочем, и сама рада: подбить ее на добавку нетрудно, но надо же соблюдать правила игры! Мне приятно мстительно сообщить читателю, что своей манеры наседать на бедного поэта Таня не оставила по сей день. Когда они с Ваней приезжали к нам в Чикаго – она немедленно, прицепившись к чему‑то, стребовала с меня очередные семь строчек под дружный смех наших мужей. Шутки шутками, а этой нехитрой игрой она старалась поддерживать меня в профессиональной форме. Вдохновение – само собой, но когда его не было – мне все равно приходилось рифмовать эти самые «пасквили». Таня понимала, как трудно быть поэтом в полной изоляции от литературы и среды – и не давала мне спуску! Ни дня без строчки – выполнением этого очень и очень нелегкого принципа в лагере я обязана ей.

Но не все нам есть конфеты да забавляться. Приходит, наконец, объяснение – за что же все‑таки Эдиту лишили свидания. Оказывается, за невыход на работу 20–23 августа! Дежурнячки, мол, заходили в зону и не застали ее за машинкой… Помилуйте, да это же 4–7 дни нашей голодовки в защиту Наташи! Да нам после этой голодовки дали еще по два дня освобождения!

Да причем здесь машинка! Эдиту ведь оформили на работу дневальной, а не швеей! Да 23 августа докторица Волкова при нас утверждала, что здоровье Эдиты – в угрожающем состоянии; мы же ее по уговорам врача отстранили от голодовки на седьмой день.

Начинаем распутывать этот клубок лжи. Волкова, разумеется, ничего не помнит. Заместитель начальника участка по политвоспитательной работе (каков титул!) Шалин заявляет, что Абрутене вообще не работала. Припираем его к стенке – а зарплатная ведомость?! Там – заработок Эдиты за сентябрь октябрь. Помявшись, он выдает новую версию: нашей зоне ставка дневальной не положена и потому упразднена. С какого числа? Оказывается, с 15 ноября. Хорошо, сейчас мы все равно бастуем, но в августе‑то она была?

И опять Шалин мнется и мучительно краснеет. Со временем, продвигаясь в офицерских чинах, он эту способность краснеть будет постепенно утрачивать. Пишем пространные заявления в прокуратуру РСФСР: разберитесь! Они тут совсем заврались! Никто, конечно, разбираться не склонен, против КГБ не попрешь. А мы пока бастуем.

– Лазарева, на этап! В Саранск!

Приходит ДПНК (дежурный помощник начальника колонии). Мы к нему:

– Она больна! Врача!

– Собирайтесь, собирайтесь! Вас осмотрит врач на вахте, и если есть температура – вас, конечно, никуда не повезут!

Кроме температуры они никаких симптомов болезни вообще не признают. Но во врача на вахте мы как‑то слабо верим и настаиваем: пусть идет сюда, нечего больную из постели вытаскивать! Приходит Волкова, измеряет. Есть температура! Ну, теперь‑то оставят в покое? Как бы не так. Входит целая бригада мужиков: майор Пазизин, полковник Шлепанов, несколько прапорщиков, майор Шалин – не тот, что пока краснеет в капитанских чинах, а другой. Тут много однофамильцев.

– Не пойдете сами – силой потащим!

Мы пока не верим, что так‑таки больную из постели потащат. На всякий случай мы с Таней становимся между ними и кроватью Наташи и беремся за руки. Тут на нас кидаются, скручивают нам руки и выволакивают в столовую. А Наташу в одной блузке и трусиках берут «за руки‑за ноги» и вытаскивают на мороз! Волокут по снежку, потом кидают в телегу. Хлопают ворота. Наташа кричит и зовет на помощь. Майор Шалин бьет ее сапогом! И еще! И еще! На Наташу наваливаются, и кто ее дальше бил – она не знает – теряет сознание. Потом возвращаются в зону – взять Наташину телогрейку. Ого, как налетает на них обычно тихая Раечка! Она стоит перед ними клокоча, как маленькая наседка.

– Как вы посмели?! Больную, раздетую – на мороз! Бога не боитесь!

И кидает им в морды Наташин ободранный ватник. Так привозят Наташу в Саранск; последним ударом сапога ее наградил майор Шалин, уже запихивая в поезд. Она, конечно, отказывается говорить с гебешниками и твердит одно:

– Меня избили!

– Ну что вы, Наталья Михайловна! Вам просто помогли доехать! – И улыбаются ей сытыми рожами.

– Врача! Пусть снимет побои!

Врач пришел только через неделю, но синяки и ссадины и через неделю оставались.

– А может, вы сами как‑нибудь неосторожно? Или подрались на этапе?

Ну, конечно, Наташа сама пнула себя сапогом в поясницу. Вон, кровоподтек до сих пор.

Более неудачного «перевоспитания» КГБ и придумать не мог. Разъяренная Наташа не желала с ними говорить. Кроме того, это избиение имело еще один неожиданный эффект: Владимирова написала заявление, что она свидетельствует – Наташу привели в камеру избитой! Так они и приехали в зону, оба возмущенные. Что ж, наша «Птичка» совершила первый человеческий поступок. И хотя никто не обольщается на предмет ее душевного перерождения (мы знаем, что еще намучаемся с нею) – решаем, тем не менее, снять бойкот! Ох, как она счастлива! Говорит без умолку, и мы соображаем, какой мирный выход дать ее кипучей энергии? Раечка учит ее выращивать в вазонах декоративный перец и прочие цветы. Я, освоив в лагере новую специальность – вышивание, учу ее вышивать. Даже сочиняю ей рисунки для вышивки крестом. Все она делает неаккуратно, тяп‑ляп, но, слава Богу, увлекается. В зоне становится тихо, хоть нам и ясно, что ненадолго.

А Наташа тем временем подает в суди добивается, чтоб заявлению дали ход. Конечно, безуспешно. Мы пишем заявление в прокуратуру – для порядка, и заявление на свободу – только гласностью можно защитить сейчас Наташу.