Глава двадцать восьмая. И все же больше всех мышей и мокриц, больше сознательного вымораживания заключенных в ШИЗО, голода и неизбывной грязи меня в тот раз потрясла бытовая жизнь

И все же больше всех мышей и мокриц, больше сознательного вымораживания заключенных в ШИЗО, голода и неизбывной грязи меня в тот раз потрясла бытовая жизнь уголовного лагеря. Этот быт переносился в соседние камеры, население их все время менялось, и двенадцати суток хватало, чтоб войти в курс всех лагерных событий. Потом я уже притерпелась, а раньше меня поражало, откуда в постоянной тюремной перекличке такое количество мужских имен? Откуда сцены ревности? Ведь лагерь – женский…

Нет, я знала про уголовную лесбийскую любовь, но не представляла, что – в таком масштабе. Оторванные от нормальной жизни женщины, в основном молодые, создавали себе эрзац‑любовь и эрзац‑семьи. Да‑да, целые семьи – с дедушкой и бабушкой (их роли брали на себя пожилые), с папой‑мамой и детками‑малолетками. Малолетками были только приехавшие из детской зоны, а значит – достигшие восемнадцатилетнего возраста. Но и им предстояла лагерная женская наука.

– Маша! Маша! Вторая! Что там нового в зоне?

– Ой, Зина, ты? Вчера этапом малолеток привезли. Мы ходили смотреть. Такие киски! Одна – в нашей бригаде, мы ее себе взяли за дочку!

Мужскими именами назывались «коблы» – женщины, берущие себе в лесбийской любви мужскую роль. Женскую роль брали на себя «ковырялки». Разумеется, это было запрещено, разумеется, застигнутых на месте преступления наказывали, и публичное шельмование было еще самым мягким вариантом. Ничего не помогало. Страсти только разгорались пуще. Если сажали в ШИЗО одну – другая, по лагерной этике, должна была вытворить что угодно, но сесть в ШИЗО следом за ней. Иначе это был повод для ревности, и начинались бесконечные интриги.

– Федя, ты тут сидишь, а твоя Лизка с Женькой гуляет!

– С какой это Женькой? – спрашивал Федя металлическим меццо‑сопрано.

– А из шестого отряда!

– Врешь?!

– Ну, спроси у Михрютки, ее только сегодня посадили.

– Михрютка! Михрютка! Первая! Правда, что ль?

– Черт ее знает, я им свечку не держала. В ларек, правда, в месте ходили.

– Ну, я ж ее!

И побьет Федька свою Лизку, выйдя из ШИЗО, или – еще того лучше вскроет себе вены, чтоб доказать любовь и чтоб «изменщица» опомнилась. Лагерные врачи, сатанея от этих постоянно вскрываемых вен, зашивают их без наркоза.

– Ори, ори, в другой раз вскрываться не будешь!

Может, конечно, и не будет. Но показывала же мне в больничке сорокалетняя Ксюха сплошь изрезанные руки – шрам на шраме! И все от несчастной любви. «Коблы», обязанные, как и все прочие, носить косынки, повязывают их особым манером, чтобы было похоже на мужскую кепку. Стараются говорить басом, ходят враскачку, делают татуировки. Сами себе не стирают: на то есть их «половинки». Доходят до полной невменяемости даже те, кто имел нормальные семьи на свободе. Я слышала, сидя в очередном ШИЗО, дикую сцену. Начальница отряда пришла уговаривать такую «половинку» выйти из ПКТ на свидание к мужу и двухлетнему сыну.

Никакие свидания в ПКТ не положены, но тут администрация то ли сжалилась, то ли решила разбить лагерную «пару сожителей». Сам по себе приезд мужа на свидание – в уголовных лагерях не частая вещь. Большинство мужчин не ждет своих попавших в беду жен – разводятся. Бывают, конечно, исключения, но редко. Это вам не политзэки, которые, бывало, ждали друг друга по двадцать лет. Тот приехавший муж был, видимо, одним из таких исключений. И вот – беспрецедентно! – им позволили свидание!

И она не пошла. Наотрез отказалась выйти из камеры к мужу и сыну. Тщетно уламывала ее изумленная начальница отряда – у нее была уже другая, лагерная любовь! Ее Сашка, слушавшая это все из соседней камеры, могла быть довольна…

Конечно, не все в уголовных лагерях идут на такую любовь. Даже не берусь утверждать, что большинство. Но самая частая тема в ШИЗО‑ПКТ – об этом. Все это обрастает целым клубком интриг, вранья, ссор и примирений. Бывает, сидят в разных камерах – и день‑деньской выясняют отношения, и все через ту самую трубу, к которой ты прижимаешься иззябшим телом. За пятнадцать суток десять раз помирятся и столько же поругаются. Иногда кажется, что основа – даже не эта их любовь, а физиологическая потребность иметь в лагере полный букет эмоций: и ненависть, и зависть, и желание по‑женски нравиться, и азартную дрожь риска. Вырабатывает ее печенка сколько‑то желчи в сутки – значит, надо с кем‑то поругаться или подраться. Хочется ей поплакать – значит, надо помириться или спеть жалобную песню. Примитивно? Но послушали бы вы эти бесконечные, как два тюремных дня одна на другу похожие сцены! Можно было заранее предсказать, кто с кем к отбою будет объясняться в любви, а кто – поливать друг друга монотонным матом – чтоб объясниться в любви наутро… А все вместе оставляло ощущение рвущейся в крик жалости – несчастные, несчастные! До чего же вас довели?! Хорошо, вы не умеете владеть собой, не знали настоящей любви, вся лагерная мука переходит у вас в агрессивность, а культура для вас – отвлеченное понятие. Но вы ли одни в этом виноваты? И – виноваты ли вообще? Или все‑таки виновны те, кто держит вас сейчас в свинской грязи, натравливает друг на друга, издевается просто от нечего делать – чтоб знали руку?! И труд превращается для вас в ненавистную каторгу, лучше которой – искусственные переломы и сахарный туберкулез! Они хотят вас перевоспитать? Сделать из вас полноценных людей? Как бы не так! Им просто нужны рабы – жалкие, бесправные и всегда во всем виноватые.

А когда вы, с отметкой о судимости в паспорте, выйдете «на свободу» с исковерканной душой – к вам явится участковый милиционер осуществлять над вами надзор. И будет он над вами царь и бог – ему запросто устроить вам статью по хулиганству, например, и упечь обратно в лагерь. Скажите спасибо, если он потребует от вас только денег. А то ведь может потребовать и такого, что вся лагерная любовь покажется вам верхом целомудрия!

И когда все‑таки хоть некоторые из вас (и многие!) сохраняют в этой дикой реальности человечность и доброту – остается поражаться тихой стойкости женской, иногда даже не осознающей себя, но живой души.

Потом, летом 86‑го, у меня будет возможность поговорить на вольные темы с начальницей отряда этого же лагеря (устроит мне КГБ такую «случайную» встречу). И когда я заговорю с ней о лагерных жестокостях, к которым и она причастна, она вскинет на меня непонимающие глаза:

– Вы их просто плохо знаете! Это же не люди, а животные! С ними по‑хорошему нельзя.

И я, знавшая вас, мои соседки по ШИЗО, в ваших слезах и радостях, отчаянно‑тоскливой вашей брани и диковатых песнях, и в нежданной вашей жалостливости – ей не поверю, что вы – не люди. Только посмотрю с сомнением на нее: а ты‑то сама – человек ли, голубушка? Или только кадавр? Есть ведь в фольклорах всех народов этакие тела без души, прикидывающиеся людьми. И всегда, по легендам, они агрессивны и ни на что кроме зла не способны…

Но вовсе не похожа будет на кадавра эта молоденькая, русоволосая выпускница юридического факультета. И, глядя в ее прозрачные чистые глаза, я еще раз пойму, как мало мы, человеческие существа, знаем друг о друге.