Глава седьмая. Этот вопрос задают мне соузницы на второй же день, выйдя со мной предварительно из дому

Этот вопрос задают мне соузницы на второй же день, выйдя со мной предварительно из дому. В доме вмонтирована подслушивающая аппаратура, и все серьезные разговоры, не предназначенные для ушей администрации, мы ведем снаружи. А в доме, если срочно нужно, пишем на бумажке. Бумажку потом сжигаем. Но сейчас погода хорошая, а разговор долгий – так что сидим на земле, на расстеленных телогрейках. Мне не навязывают решения, меня просто предупреждают заранее: завтра понедельник, придет начальница того самого несуществующего отряда, старший лейтенант Подуст, и приступит ко мне с нагрудным знаком. Так что лучше мне заранее все обдумать и решить, чтобы потом ни о чем не жалеть. Я‑то знаю, что Малая зона нагрудных знаков не носит: это одно из тех самых издевательских и бессмысленных требований. Но мы ведь не отряд, и лично меня традиции зоны ни к чему не обязывают – это дело моей совести. Никто из моих новых друзей не потребует, чтоб я вела себя так, как они – мы свободные люди. Что говорит моя совесть? Понятно, что она говорит, я уже знаю ответ, но от меня никто не ждет ответа сию секунду. Сейчас говорит Татьяна Михайловна: мне, как и всем на строгом режиме, положено три свидания с родными в год. Одно – длинное, от суток до трех, на усмотрение администрации. Два других – обязательно с интервалом в полгода – короткие, два часа. Эти свидания – через стол (нельзя даже поцеловаться), а между нами сидит кто‑то из охраны, и если мы говорим «неположенное» – свидание прерывается. Длинное свидание я могу получить прямо сейчас. Какое это будет блаженство – хотя бы сутки в крохотной «комнате свиданий» – вдвоем с Игорем, и без посторонних! И как мне нужно это свидание, ведь в голове у меня целый новый сборник стихов – передать бы его на свободу… И как нужно зоне это свидание, очередную информацию давно пора передать. Ведь за это время что только не произошло: и четырехмесячная голодовка Тани Осиповой, и в ШИЗО почти все перебывали, и забастовка была… Об этом Татьяна Михайловна, впрочем, молчит, для таких разговоров со мной еще не время. Она объясняет мне следующее: любого из свиданий администрация может меня лишить – «за нарушение режима». Пока я еще ни в каких «нарушениях» не замечена, и приедь Игорь сегодня – по закону нам свидание должны дать. Но приедет он не раньше чем через неделю – пока получит мое письмо с адресом зоны, пока доберется… А с нагрудным знаком решится завтра, и если я его не надену, то свидания вполне могут лишить, ведь налицо «нарушение»… Раньше от Малой зоны нагрудных знаков не требовали, всем было ясно, что ни к чему. Ходили на свидания безо всяких знаков. Потом стали постепенно закручивать гайки. Осенью назначили эту самую Подуст, а у нее эти знаки прямо пунктик: чем бессмысленнее требование, тем еще слаще. И вот уже полгода она воюет с зоной – лишает свиданий, ларька, грозится отправить в ШИЗО… Так что это мое свидание под ощутимой угрозой. А следующих, скорее всего, так и не будет – уж за год найдут, за что лишить. Вот мне и выбирать: нагрудный знак и свидание с Игорем – может быть, единственное за семь лет, или отказ от нагрудного знака со всеми возможными последствиями, да и дальние перспективы не сахар: ШИЗО есть ШИЗО. Что это такое, я прочувствую позже, а пока знаю, что это – холод, голод, грязь и никаких занятий: ничего в ШИЗО не положено. Дальние перспективы, впрочем, мало меня волнуют, а вот свидание… Родной мой, любимый, простишь ли ты меня, что я ставлю нашу с тобой встречу под угрозу? Но ты же знаешь, что мне иначе нельзя, что не должна я даже один раз прыгнуть через эту тюремную палочку… Как бы ты повел себя на моем месте? Мы ведь дали друг другу слово когда‑то: в случае ареста не позволим шантажировать себя друг другом! Говорю:

– Нет, конечно, знак я не надену.

Как это все‑таки иногда трудно – поступать как надо. И как это все‑таки легко – разве легче мне было бы, если бы нацепила я на себя эту бирку, порадовала Подуст, получила бы свое свидание, получила бы ларек, а потом, сгорая от стыда, провожала бы в ШИЗО ту же Татьяну Михайловну, потому что у меня есть нагрудный знак, а у нее нет… Да мне бы этот нагрудный знак всю душу прожег! Таня и Татьяна Михайловна улыбаются мне. Таня:

– Ну и правильно!

Татьяна Михайловна:

– Ирочка, но вы хорошо подумали?

Дорогие мои, обо всем я подумала, и Игорь меня поймет, если что. Будем гнить в ШИЗО вместе, если уж до этого дойдет. На то и лагерь – испытание на прочность. Кошка Нюрка пробирается к нам и усаживается у Тани на коленях. Нюрка у нас тоже без нагрудного знака. Мурлычет у Тани под рукой и блаженно вытягивается брюхом кверху. Солнышко берется всерьез за свою весеннюю работу. Рая Руденко копается в земле, растыкивает семена – положенных нам по закону цветов и неположенных овощей. Мы, городские создания, к этой ответственной работе не допускаемся, наше дело будет потом поливать. А пока мы с Наташей Лазаревой получаем от Раечки задание – сделать деревянные колышки для будущих цветочных кустов. Их нужно много – несколько десятков. Инструментов заключенным, разумеется, не положено – кроме тех, что связаны со швейным производством. Стало быть – ни ножа, ни топора. Однако в швейном цеху есть молоток. Уж каким образом он связан со швейным производством Бог его знает, но и то хорошо. Роемся в земле, находим несколько клиновидных кремней – почва здесь каменистая. В дровяном сарае лежит пара досок. Откалываем от них колышки, загоняя в доску молотком каменный клин. Из трех попыток одна удачная, остальное идет в щепки, на растопку. Хохочем обе: неолит так неолит!

Наташа из Ленинграда, сидит за издание женского журнала «Мария», самиздатского, разумеется. Проблемы двойного женского рабочего дня – восемь часов на работе, а потом еще часов пять‑шесть по очередям за продуктами, на коммунальной кухне за приготовлением обеда, над тазом со стиркой на всю семью – потом, году в 86‑м, появятся в официальных советских газетах. Но в 82‑м, когда Наташу арестовали, это считалось антисоветской агитацией и пропагандой. У Наташи измученные глаза и веселый рот. Шутим с ней шуточки, обдирая руки о доски. Завтра Наташа ложится в больницу: что‑то у нее с кишечником от зэковской пищи. Из больницы ее выгонят за общение с хозобслугой, лечения она никакого не получит, и до начала 84‑го года ее будут объявлять симулянткой и отправят в ШИЗО. К 84‑му мы коллективными голодовками добьемся для нее лечения. Ее обследуют и обнаружат запущенный язвенный колит, который в лагерных условиях вылечить уже невозможно. Но пока у нас мирный, веселый день. Один из немногих спокойных дней, что нам остались. Приносят ужин – это значит, пять часов. В соленой воде плавают кусочки нечищенной, с потрохами и чешуей, рыбы и несколько картошин. Раечка берется за дело: отлавливает рыбу и картошку из бачка, чистит (лучше поздно, чем никогда), крошит все это с чесноком и экономно поливает подсолнечным маслом из пузырька: этого масла нам положено по пятнадцать граммов в день, а о сливочном на ближайшие годы лучше забыть. Салат «Малая зона» готов. Ужин легкий. «Настоящие леди после шести часов не едят», – смеемся мы. Да и нечего больше есть, так что лучше смеяться.

Таня Осипова включает телевизор. Он у нас старенький, черно‑белый, конечно, и все время ломается. Его приходят чинить, и он работает еще пару дней – до следующей сгоревшей лампы. Будут потом попытки администрации вывести выключатель телевизора на вахту с тем, чтобы отключать его по своему усмотрению. Но мы с Таней замкнем нужные проводки, а администрация сделает вид, что этого не заметила – не все тут такие, как Подуст, и плевать им, в конечном счете, что и когда мы смотрим – лишь бы не после отбоя. Меры приняты – и точка, можно отчитаться перед комиссией. Но сегодня вечером нам никто голову не морочит, и смотрим мы спектакль по Ростану – добрый старый Сирано де Бержерак. Сирано умирает, и Таня плачет. Она такая, наша Таня может плакать над фильмом или книгой, а может четверо суток отказываться от воды или пищи, одна в камере, безо всякой поддержки – пока ей не вернут отнятую Библию. И Библию, как бобики, приносят обратно: пятые сутки «сухой голодовки» – верная смерть, а допустить смерть политзаключенной из‑за Библии – это для них «нежелательная огласка»… Правда, поддержка Тане в тот раз была с весьма неожиданной стороны: в соседних камерах сидели уголовницы, и все они провели однодневную голодовку в поддержку Тани. Собирались голодать и дольше, но сама Таня отговорила – с уголовницами расправа проще, чем с политическими, и они были бы не в равном положении.

Мы с Татьяной Михайловной выходим посмотреть на звезды, и Нюрка увязывается с нами. Говорят, кошки не различают цветов, и я никогда не узнаю, красная Бетельгейзе и желтая Капелла для Нюрки одного цвета или нет? Мы говорим и об этом, и о биополе, и о странной неприязни Татьяны Михайловны к мультфильмам, и о тех, кто на свободе: им сейчас труднее, чем нам. У нас‑то сегодня все спокойно, а они там за нас переживают. А пока напишешь письмо, пока оно пройдет цензуру и дойдет – ситуация, может быть, поменяется. Они будут думать, что все в порядке, а нас распихают по камерам штрафного изолятора – ШИЗО. Письма про ШИЗО, впрочем, цензура не пропускает: «Никаких упоминаний про наказания!» Они такие застенчивые, наши гебисты: мордовать нас они готовы до бесконечности, но так, чтоб об этом никто не знал и чтоб мы сами скрывали, а то письма не пропустят. Нет уж, дорогие, мы сделаем так, чтобы все знали, что происходит в нашей зоне. Лишайте нас свиданий, перекрывайте переписку – информация все равно дойдет куда надо и когда надо. Как? Это уже наши зэковские секреты. Я бы написала о них для порядочных людей, но – как знать? – может быть, эту мою книгу будут читать и гебисты… Не обижайтесь на меня, порядочные люди: меньше знаешь – крепче спишь.