Глава десятая. В шесть утра – подъем. Это значит – придут дежурнячки нас пересчитывать (не сбежал ли кто?) и заодно смотреть

В шесть утра – подъем. Это значит – придут дежурнячки нас пересчитывать (не сбежал ли кто?) и заодно смотреть, не лежит ли кто в постели. У обычных зэков пересчет происходит на построении: выстраивают всех, независимо от погоды, и не спеша считают – пока не пересчитают все две или три тысячи. Иногда уже выстроенные заключенные полчаса‑час ждут, пока пересчет начнется. Да их еще и обыскать могут прямо в строю. Со мной потом в ШИЗО, в соседней камере, будет сидеть Юля Н., которая отказалась в строю задрать блузку. Потому что начальница Кравченко заподозрила – вдруг она под форменную блузку надела свитер «гражданского образца»? Ноябрь‑то был холодный, с морозом. Так не вздумала ли она незаконно погреться? Ну, неисправимая преступница и не стала на морозе раздеваться, и получила девять суток (раздели ее, впрочем, все равно – силой).

У нас таких построений не бывает: и смысла нет (по пальцам можно сосчитать), и вопрос еще – согласимся ли мы строиться. А ведь каждый наш отказ исполнить очередную глупость администрация воспринимает как личное свое унижение – вот и не нарывается. Предлогов же для репрессий и без того хватает, один нагрудный знак чего стоит!

Итак, утро начинается с поблажки. Дежурнячки прогрохотали сапогами (и почему их никогда не научишь вытирать в дверях ноги?) и ушли. В следующий раз они придут часов в восемь – принесут завтрак. Это обычно каша в котелке: пшено или овес, или «анютины глазки». Так называется перловка, которая почему‑то синеет, как только остынет. За синеву и название. Так ее, впрочем, зовут только в тюрьмах.

Солдаты, которые ненавидят перловку так же, как мы, называют ее «шрапнель». Овес тоже имеет свое зэковское название – «и‑го‑го». А пшено «курочка ряба». От завтрака зависит многое: останемся до обеда голодными или нет? Казалось бы, что можно испортить в блюде, где только три ингридиента: главный – вода, потом крупа и соль? А солью‑то и можно, и очень даже просто. Достаточно от души бухнуть туда соли – и мы все будем в отеках, а Раечка Руденко и вовсе сляжет (у нее больные почки). Почему мы все так легко отекаем? А это обычная реакция полуголодного человека на соленую пищу. Потом, осенью, когда порции зверски урежут, и мы будем уже не полуголодные, а просто голодные – не спасет нас и отсутствие соли – все распухнем, кто больше, кто меньше. Наша лагерная докторица Вера Александровна деликатно назовет это «безбелковый отек». Мы, впрочем, не удивимся: что с голоду пухнут – это наш народ знал испокон веку. А где же нам взять белки? Нам положено в день 50 граммов мяса (это сырого, а вареного 33 грамма) и 75 граммов рыбы – опять же в пересчете на сырую. Но сырых продуктов нам категорически не дают, мы не имеем права себе готовить. Готовит хозобслуга при больнице, а потом приносят нам. Значит, идет наша зэковская норма через двойное воровство: раньше тянет охрана, а потом еще хозобслуга. Что осталось – идет к нам в вареном виде, и это уже не 33 грамма мяса и не 45 граммов рыбы, а гораздо меньше. Насколько – мы даже не можем проконтролировать: весов и прочих приборов заключенным не положено. Вот и все белки…

Зато соль мы проверить можем – элементарной пробой. Это делает «золушка», а золушкой бывает каждая из нас по неделе, одна за другой. Главное дело золушки – воевать с кухней, не принимать испорченную еду. Каша пересолена? Возвращаем обратно. Будем сидеть голодные и писать заявления в прокуратуру. И не беда, что заявлений наших никто не читает. Иной раз до смешного доходит: пишем им, что положенные тапочки не выдают, а они отвечают: «осуждена справедливо, приговор пересмотру не подлежит». Зато наши заявления там – считают! У них тоже отчетность.

– Как это так – за месяц на ИТК‑З поступило сорок жалоб? Многовато, товарищи! Что ж это вы среди заключенных воспитательную работу не проводите?

А как ее с нами проведешь? Ну усилишь репрессии – так и вовсе несчастную прокуратуру засыплем заявлениями протеста. Да еще, чего гляди, забастовку объявим. За забастовку, конечно, расправы свирепые, да только и начальнику лагеря нагорит, забастовка – это в лагере ЧП, и полетят всей нашей администрации вместо премий – выговоры. Так что в ряде случаев они плюют и уступают:

– Ладно, ешьте несоленое!

Это главная черта нашего лагерного быта – за каждое, пусть даже маленькое право – постоянная изматывающая борьба. И все наши завоевания суп без червей, норма хлеба на зону (которую золушка получает под расписку, потому что иначе и тут обжулят), 15 граммов подсолнечного масла на человека, право летом ходить не в сапогах, а в тапочках (мелочь – а попробуйте в 35 градусов Цельсия в кирзовых сапогах! А ведь так и заставляют ходить женщин в других лагерях в Мордовии), право отправлять и получать заказные письма все это держится на нашей упрямой готовности за каждую такую «мелочь» бороться всей зоной. А если мы в этой войне что‑то теряем – то теряем навеки. Так весной 86‑го года потеряли эти самые 15 граммов постного масла.

Нам нагло заявили, что положенное масло нам подмешивают в пищу (поди проверь!), а отдельно больше выдавать не будут. Что делать в этой ситуации, мы прекрасно знали, ведь выиграли же «солевую войну», три недели подряд возвращая всю сваренную на кухне пищу. Отощали, но додержались до победного конца. Хоть и говорил нам начальник лагеря Поршин:

– Прикажут кормить вас ананасами – буду кормить. А если положено 25 граммов соли на человека – то и всыплют вам всю эту соль, сам прослежу.

А пришлось‑таки ему обойтись хоть без ананасов, но зато и без соли. Скандал дошел до Управления ИТУ, те приехали, посмотрели на нас (а мы к тому времени были уже хороши!) и сообразили, что лучше уступить и историю замять.

Но вот с маслом проиграли – просто сил не хватило тогда у зоны голодать неизвестно сколько. Ведь это надо всем вместе, если половина зоны ест – а половина нет, начинается:

– Что же это вы? Вот ведь ваши же едят, на пайку не жалуются.

И уже ничего не докажешь. Посовещались мы между собой, взвесили свои силенки – нет, поняли, не потянем. И проглотили «нововведение», остались без масла. Хорошо хоть время той весной было уже более сытое, а то неизвестно, во что нам бы эта слабость обошлась. А уж как обидно было это трезвое понимание: сейчас не можем, а потом уже поздно. Но лучше все же понимать, чем браться за что‑то, не взвесив свои силы. Этому нас к тому времени уже научила лагерная жизнь.

Но пока у нас только лето 83‑го, Раечка получила кашу на всех (сегодня она съедобная), заварила чай на всю команду, и вот мы уже за столом, планируем сегодняшний день. Теоретически нам с семи утра до четырех дня положено сидеть за машинками и шить рабочие рукавицы. Норма – 70 пар в день на человека. Их нам привозят раскроенные, на телеге. Возит эту телегу кобыла Звездочка, вид у нее ласковый и усталый. Вечно она, бедолага, в порезах от колючей проволоки: «колючка» в Барашево повсюду, и то тут, то там Звездочка за нее задевает, маневрируя с телегой. Нам надо эти пачки кроя разгрузить, оттащить в цех (комнатка в том же доме, где живем), сшить это все хозяйство, вывернуть на лицевую сторону, упаковать по двадцать пар и погрузить на телегу, когда она придет в следующий раз. Этот труд мог бы стать для нас истинным наказанием, когда бы не три обстоятельства. Во‑первых, уследить за нами – когда шьем, когда нет – физически невозможно. Никто из администрации – ни дежурнячки, ни офицеры – постоянно в зоне не сидят. Они приходят нас пересчитать, или обыскать зону, или принести обед, или просто так – проверить, что мы поделываем и все ли живы. Войти в зону неожиданно им невозможно: от ворот до дома – дорожка, и ворота просматриваются из наших окон. Мы всегда заранее видим, кто идет, и приблизительно можем вычислить – зачем. Тем более, что ворота открываются с характерным грохотом. Машинок – меньше, чем нас, значит, шьем в две‑три смены. Тем более не проверишь, вторая смена – до часу ночи. Не легче ли ограничиться проверкой результата? Поэтому мы сами выбираем себе время для шитья.

Во‑вторых, мастер по производству Василий Петрович – порядочный человек. Его забота – чтобы две политзоны, мужская и наша, дали план, а он прекрасно знает, что с политическими лучше по‑хорошему. Да по‑плохому он, наверное, и не умеет. Нет в нем злости – ни внешней, ни затаенной. Поэтому он предпочитает не давить на нас, а комбинировать: ну не может Наташа Лазарева сшить норму, и не надо. Шей, сколько можешь. А зато он на мужской зоне подкинет возможность заработать какому‑нибудь инвалиду, который норму шить не обязан, но хочет заработать себе на ларек. В итоге план все равно будет выполнен, все – от администрации (у них от плана премия зависит) до зэков – будут Василию Петровичу благодарны, а зэки зато, в случае необходимости, пойдут Василию Петровичу навстречу. Например, придет он, хромая, в нашу зону, поморгает светлыми ресницами и скажет:

– Девочки, у меня мужиков пятнадцать человек в Саранск увезли, а конец квартала. План – на год стандартный, его никто не урежет. Вы уж сшейте три тысячи до конца месяца, а я вам потом отдых организую.

И сошьем, и организует. В производстве то и дело все равно простои: то электричества нет, то материал для рукавиц не завезли, то машинки портятся. Все они устаревшие, списанные, и держатся в работе только молитвами Василия Петровича. Что он с нами либеральничает, администрация знает. И ворчит, но бессильна: в этом круговороте перебоев только он умеет наладить работу и выдать план. И поэтому, когда он неделю не завозит нам крой и мы сладостно бездельничаем – никто пикнуть не смеет: только Василий Петрович может нас уговорить вытянуть план в авральной ситуации, приходится его терпеть таким, каков он есть – добряком, хитрецом и великим комбинатором, единственным изо всей барашевской своры, умеющим работать. В‑третьих, к работе мы относимся честно: когда бастуем – бастуем, и тут даже Василий Петрович нас не уговорит (он, впрочем, к нашим забастовкам фаталистичен: политические, что ж тут поделаешь), когда работаем – работаем. Варежки шьем качественные, халтурить считаем недостойным, машинки умышленно не ломаем и ничего плохого в такой работе не видим – рукавицы эти носить рабочим на стройке, а никак не нашим угнетателям. Ну на что офицеру КГБ или партийному боссу рабочие рукавицы? Шьем сколько можем, но Василий Петрович всегда нами доволен и всегда докажет, что сшили весь крой, что он привез (он‑то знает наши возможности и лишнего не завезет). А кроме того, поди придерись к Наташе Лазаревой или к кому другому. Сколько каждая сшила за день – не уследишь, сколько каждая сшила за месяц – мы даем отчет Василию Петровичу (для зарплатной ведомости), но у нас свои сложные соображения – на кого сколько записать. И уж если мы видим, что намечена жертва – кто нам мешает записать на нее побольше, а на себя поменьше? Нет, в работу нашу администрация предпочитает не вмешиваться – только себя посмешищем сделаешь и план сорвешь. Тут уж они от нас зависят, а не мы от них. А потому шитье для нас не мука – когда хотим и сколько можем. Конечно, бывает, что и 12 часов в день просидишь за машинкой (когда Василий Петрович попросит выручить), но это – добровольно и в боевом азарте. Но если сегодня плохо себя чувствуешь или не в духе – можно к машинке вообще не подходить. Потом наверстаешь, а нет – тебе помогут, ведь все свои.

Нет‑нет, за завтраком мы обсуждаем не производственные проблемы, а свои, зоновские. Что сеять, а что не сеять, например. Овощи‑фрукты нам выращивать не положено, но мы это делаем под видом лютиков‑цветочков. К примеру, пишу я мужу: «Пришли нам, дорогой, семена астры, матиолы, ониона и кьюкамбера».

И где уж цензорше сообразить, что таинственные онион и кьюкамбер просто лук и огурец по‑английски, но записанные кириллицей. Потом просто отобрали у нас все семена (кроме тех, что мы успели припрятать) и запретили посылку семян по почте. Но тогда еще было золотое время: семена присылали в заказных письмах, наклеенными для сохранности на пластырь. А вот капризы мордовской погоды… Цитата из моего письма домой (мы исхитрились вывезти за границу всю нашу переписку):

«Спасибо за семена, все очень кстати. К счастью, посеять не успели. И хорошо, что не успели – тут у нас началась полоса стихийных бедствий: заморозки, потом дождь, потом град – потом все сначала». Дата – 26 июня 83‑го года. В общем, так: Раечка с утра слушала мордовское радио и обещали мороз. Значит, вечером мы поставим немыслимые деревянные распорки (и табуретки тоже пойдут в ход), на них накинем одеяла и полиэтиленовые покрывала – и тем убережем от холода наши насаждения. А сеять новое пока не будем. И, значит, Татьяна Михайловна садится сострачивать друг с другом полиэтиленовые пакеты (тащим все, что у нас есть), чтобы получилось искомое покрывало. Мы с Таней – на поливку: таскаем ведрами воду из импровизированного колодца. Какая‑то водопроводная труба, идущая под нашим участком, протекает. Мы выкопали ямку, обложили ее бревнами – получился колодец с ледяной водой. Администрация на него косилась поначалу, но смирилась – тут как раз больничный водопровод прорвало, и неделю наша зона была бы без капли воды, если б не этот колодец. Так чем организовывать нам доставку воды в аварийной ситуации, не лучше ли пустить на самотек? И был у нас самотек – в полном смысле этого слова, и черпали мы из него и поливали.

Наташа возится с ямой для пищевых отходов, ладит к ней крышку. А как же: у нас в Малой зоне ничего зря не пропадает. Принесли несъедобный суп, а золушка зазевалась и не отправила его назад на кухню. Куда его? А в специальную яму! И туда же – воду из‑под мытья посуды. Канализации у нас нет, и всю израсходованную воду мы выносим ведрами: от стирки в одну яму (там мыльная вода), от прочего – в пищевую. Туда же – срезанная трава, очистки от наших огородных овощей. На тот год это все перегниет, и мы будем удобрять свои грядки. Ведь почва здесь – песок, а в нашей зоне земля облагораживается десятилетиями. И бедная наша Подуст сдуру нам пожалуется, что ее муж шпыняет: вон, мол, у политичек какие огурцы, а у тебя на огороде – заморыши. И не с этого ли шпыняния затаит неудачливая Подуст ярость на наш крохотный огород?