Глава шестая. Ну, наконец, последний этапный шмон

Ну, наконец, последний этапный шмон! Цивильные мои одежки отобрали, оставив, правда, колготки и шерстяной платок. Прапорщица, что шмонает, оказалась не вредная. Зовут ее Люба. Про платок она объясняет, что вообще‑то не положено, потому что клетчатый. Так что она его пропустит, а я потом раздергаю его на нитки, а из ниток можно связать носки. Носки и цветные не отнимут. Дает мне два ситцевых платьица – вот и вся моя зэковская одежка. Телогрейка и сапоги у меня «установленного образца», так что их она пропускает. Потом, поколебавшись, сует в мои вещи трикотажные спортивные брюки, которые пять минут назад сама же конфисковала.

– Бери, только не показывай никому.

Она маленькая и полненькая, форменная юбка заминается на животе херувимскими складочками. Улыбается мне всеми своими стальными коронками:

– Ну пошли, ваши там уже ждут не дождутся. Обедать без вас не садятся.

Странный переход между «ты» и «вы». Оказывается, с политичками все выдрессированы на «вы» – они строгие и тыкать себе официально не позволяют. Но все ведь люди, и есть у зоны с «дежурнячками» и мелкие частные разговоры. Вот тогда можно и на «ты», если это не конфликт. Но это потом оказывается, а пока я делаю себе эту отметку в памяти и топаю за Любой к деревянному забору с воротами. Вот она, политическая зона! Кого‑то я там встречу?

Люба тихо чертыхается над ключами и огромным замком, и наконец все ворота скрипят, сотрясаются и отворяются. Колючая проволока. Дорожка к деревянному домику. Вид у домика более чем неофициальный: этакая дачная развалюха. Зато по ту сторону колючей проволоки – вполне официальная будка с автоматчиком. Вокруг домика несколько берез, и кое‑где уже пробилась трава. Вот и все. Здесь мне и быть еще шесть лет и пять месяцев – по эту сторону ворот, на этом пятачке. По дорожке ко мне уже идет худенькая женщина с седыми волосами. Что‑то есть в ее лице покоряющее сразу и навсегда. Как ее могли судить, глядя ей в глаза? Что они чувствовали?

– Здравствуйте. Давайте ваши вещи.

Почти без улыбки смотрим друг на друга, но «почти» это тает, тает… Вот растаяло совсем: сложная вещь – первый зэковский взгляд!

Она несет к дому мой тощий узелок, хоть и вдвое старше меня. Так здесь принято встречать гостей, а я сегодня гостья. Люба с нами в дом не идет, поворачивает обратно. Это надо почувствовать: все, никакой охраны! Охрана за колючей проволокой, а здесь только мы – в нашем доме. С большим напряжением сознания закрываю за собой свою дверь: разучилась…

Темноволосая, страшно истощенная девушка с горящими глазами – Таня Осипова. Она только‑только вернулась после четырехмесячной голодовки.

Маленькая улыбчивая Рая Руденко. Такое лицо можно встретить в любом украинском селе – так и хочется повязать ей платок с перевитыми на голове концами!

Тоненькая до прозрачности Наташа Лазарева, с клоком волос, спадающим на лоб.

А та, что меня ввела в дом, женщина с удивительным лицом – Татьяна Великанова. Вот они – те, о которых я столько раз слышала по радио! Мое имя им ничего не говорит: и сидят они не первый год, и по радио меня не так‑то часто упоминали. Мой срок говорит им одно: раз столько дали – значит, судили на Украине. Подтверждаю. Рассказываю о своем деле. Это уже какая‑то информация. А Бог с ней, с информацией – все станет ясно само собой, в свое время. Сидеть нам вместе годы, и за эти годы мы все будет знать друг о друге – даже больше, чем следовало бы. А пока рассказываю, что там на «свободе», хотя самые важные из моих новостей семимесячной давности. Мне рассказывают историю зоны: это ведь теперь и моя история. Знакомят с исторической личностью, кошкой Нюркой. Она тоже член семьи, живет тут чуть не дольше всех и кормится из нашего пайка. Вообще‑то заключенным кошек не положено, как и других животных. Но другие животные – а именно, крысы – об этом ничего знать не хотят, и объявили Малую зону своей резиденцией. Они доходили до такой степени наглости, что замучили не только наших женщин, но и охрану: попробуй обыщи тумбочку, если там сидит крыса. Хорошо, если выскочит и шмыгнет между ног под твой же испуганный визг, а ну как тяпнет из темноты за палец? И потому, когда наши раздобыли котеночка из уголовной больницы, администрация сочла за благо этого не заметить. Котеночек вырос в кошку Нюрку, даму солидную и к крысам строгую, не говоря уже о мышах. Подполье зоны моментально присмирело, а Нюркиных котят за милую душу разбирали наши же «дежурнячки», надзирательницы: у котят была хорошая наследственность плюс Нюркино воспитание, и все они были крысоловы. Жму Нюркину вежливую лапу. Глаза у нее желтые и, как положено, загадочные.

Мы пытаемся определить ее породу, хотя беспороднее кошку трудно себе представить. «Мордовская сторожевая», – предлагает Наташа, и так оно и остается. И опять разговоры, смех, счастливая путаница. Я действительно счастлива: это мой дом. Это мои друзья. Все они заморены, одеты в какую‑то рвань, но как держатся! Все между собой на «вы», хотя и давно знакомы. Эта дистанция необходима, когда живешь в такой тесноте. Подчеркнутая вежливость обязывает не раздражаться по мелочам, не лезть друг другу в душу, не делать тех ежеминутных зэковских ошибок, которые обращают в ад уголовные лагеря.

– Не так страшна тюрьма, страшны люди, – говорила мне на этапе пожилая тетя Вера.

Здесь, в нашей зоне, люди не страшны – именно потому, что люди. Пусть мы все сбиты в один барак, пусть нищенски одеты, пусть приходят с обысками и погромами – мы люди. Нас не заставят стать на четвереньки. У нас не принято выполнять издевательские или бессмысленные требования администрации, потому что мы не отрекаемся от своей свободы. Да, мы живем за проволокой, у нас отобрали все, что хотели, отгородили от друзей и родных, но пока мы не соучаствуем в этом всем сами – мы свободны. А потому каждое лагерное предписание подвергается нашей проверке на разумность. Вставать в шесть утра? Почему бы нет. Работать? Да, если не больны и не бастуем – почему бы не шить рукавицы для рабочих – дело чистое и честное. Выполнять норму? Это уж зависит от того, до какого состояния вы нас доведете: будут силы пожалуйста, нет – не обессудьте… Носить зэковскую одежду? Все равно у нас другой нет, а прикрываться чем‑то надо. Но вот расчищать для вас запретную зону мы не пойдем: ни прямое, ни косвенное строительство тюрем и лагерей для нас не приемлемо. На тюрьму не работаем – это уже ваше сторожевое дело. Запрет дарить или отдавать что‑нибудь друг другу? Это не ваше дело, надсмотрщики и кагебисты – и дарить будем, и на время давать, а надо – так последнюю рубашку снимем и отдадим, вас не спросясь. Вставать по стойке «смирно», когда входит начальство? Во‑первых, вы нам не начальство, а ваша тюремная иерархия нас не интересует – мы не ваши сотрудники. А во‑вторых, это мужчинам по правилам хорошего поведения следует вставать перед женщинами, а не наоборот. У вас другие нормы поведения? Да, мы уже заметили, трудно было бы не заметить. Но мы уж останемся при своих: с вашего разрешения или без такового. Конечно, за это будут расправы, мы знаем. Но так мы не потеряем своего человеческого достоинства и не превратимся в дрессированных животных.

Когда собака прыгает через палку, палку поднимают все выше и выше постепенно… Когда собака лижет руку, ее заставляют лизать еще и сапоги вот такие как вы и заставляют… Но мы не собаки, и вы нам не указ. Извольте знать.

Извольте обращаться с нами вежливо и на «вы», иначе мы не ответим, и вы будете до хрипоты вещать что вам угодно в пустоту – мы вас даже не будем замечать. Не приставайте к нам с вашими политчасами, докладами и прочей пропагандой – мы просто выйдем из дому и не будем вас слушать. И скажет безнадежно молодой офицер Шишокин:

– Лучше иметь дело с двумя сотнями урок, чем с вашей Малой зоной.

А собственно, почему? Мы всегда вежливы – и с вами, и между собой. Драк и воровства у нас нет, в побеги не уходим. Рукавицы – и те шьем добросовестно, ноль процентов брака… Короче, живем как люди – охране никакой работы.

– А потому, – объяснит нам откровенный Шишокин, – что, когда входишь в уголовную зону, власть чувствуешь.

Это верно, золотые слова. Вот что им дороже всего – власть! Пусть дерутся, матерятся, насилуют друг друга, исподтишка ломают станки, опускаются до последней степени. Зато он, Шишокин, всем им начальник, и когда он входит – все навытяжку. А мы от него независимы, хоть он может лишить нас на месяц ларька или добиться, чтоб любую из нас отправили в карцер, по‑здешнему – ШИЗО. И это прямо‑таки развивает у него комплекс неполноценности, да и не у него одного. Но мы‑то тут чем можем ему помочь! Мы не психиатры, да и комплекс этот, по всему видно, был у него и раньше. Что другое может заставить человека добровольно пойти в тюремщики, кроме желания самоутверждаться за счет бесправных людей? Нет, дорогие, тут вы не посамоутверждаетесь! Не зря никто из вас не выдерживает нашего взгляда.

Эти принципы зоны я принимала как законное наследство: они пришлись как раз по мне. Я все их соблюдала и раньше, в том страшном одиночестве в тюрьме КГБ – частью инстинктивно, частью по здравом размышлении. Не для того я сижу, чтобы кому‑то удалось выбить из меня свободу вести себя по‑человечески. Высокие слова? Грош им цена, если они не подтверждаются поступками. А если б мы дорожили больше всего на свете своей шкурой – то и вообще не оказались бы в политзаключенных: покорно лизали бы по месту прописки положенный сапог и называли бы это «быть на свободе»… Теперь‑то я уже не одна, а среди своих. Какое счастье!

Однако зона ставит передо мной проблему, с которой я раньше не сталкивалась – нагрудный знак. На этапе, конечно, видела – но на других. Что это такое? На первый взгляд, невинная штучка – прямоугольник из черной ткани, а на нем – фамилия, инициалы и номер отряда. Какого отряда? Я вроде бы ни в каких отрядах и организациях не состою – вот разве только член международного ПЕН‑клуба, с моего ведома и согласия. Организации и отряды дело добровольное для свободных людей. Ну, тут моего согласия никто не спрашивает: лагерная администрация растасовывает всех заключенных по отрядам, а у отрядов – номера… Нагрудный знак этот положено нашивать на одежду и всегда носить на себе. Якобы для того, чтоб легче распознать, кто есть кто. Что за чушь! В зоне – четыре человека, я пятая. Бывали и будут времена, когда в нашей зоне больше десяти – но немногим больше… Каждая собака в Барашево (так называется наш лагерный поселок) знает нас в лицо и со спины. Отряда мы никакого не составляем, нам это ни к чему. Так зачем же? А – по закону положено… Что же, нашью я на себя это нагрудный знак или не нашью?