Всё о жизни

Ей сорок три, у неё незалеченный правый нижний коренной, «двушка» с больной мамой в трёх остановках от метро, один бывший муж и два почти мужа, если считать Аркадия Ильича; двадцать восемь новеньких пододеяльников и четыре простыни «из приданого»; шесть абортов – один от Аркадия Ильича; пять заполненных детским почерком лепестков с пожеланиями на бумажной ромашке в «девичьем» дневнике за седьмой класс и один незаполненный, отвалившийся, когда Аркадий Ильич делал антресоль; переплата в семь копеек за электроэнергию; двенадцать книг, одна – Веллер «Всё о жизни», забытая Аркадием Ильичом; две пары зимних сапог (одна – старая, ещё со времён Аркадия Ильича) и пара демисезонных, которые она носит после «надо выкинуть» ещё с позапрошлого года; почти новенький, всего двенадцать лет, кассетный видик, для которого есть пятьдесят шесть кассет, в том числе двенадцать с «Секретными материалами», три «Соломенные шляпки» (одна – затёртая, вторая – в упаковке, подарили на работе на тридцатилетие, на третьей написано «Верусе от меня»), три кассеты с Ван Даммом, принесённые Аркадием Ильичом, кассета с полным вариантом «Калигулы», сильно заигранная; две неработающие зарядки для мобильника; кассетный магнитофон «Аэлита‑101»; сорок компакт‑кассет, все с пометкой «Жемчуг» или «Мир», восемь непочатых тюбиков с кремом для рук «Балет»; кухонный пенал с лекарствами, таблетки атеналола на холодильнике, на кухонном столе, на постели, на полу, одна даже в кассетнике, но она этого не знает; тюлевые занавески на кухне; навсегда разобранный диван в большой комнате, где она спит, под одну створку которого подсунуты восемь из двенадцати книг, в том числе Веллер «Всё о жизни»; сломанный прикроватный комодик, в котором заедает крышка ящика с нижним бельём, потому ящик всегда приоткрыт и из него свисают старые колготки, упаковка из‑под купальной шапочки и старые шерстяные носки сорок пятого размера; три пары перчаток – одни из них новые, но «ни к чему не подходят»; три огромные клетчатые сумки, не разобранные после переезда, и большой неработающий будильник на полке в прихожей – там, куда его поставил Аркадий Ильич, когда собирался починить; всё остальное – мамино.

Она верит, что всё будет хорошо.

И действительно, на прошлой неделе в новом хозяйственном она выиграла отличные пластмассовые бигуди.

Не зря она тогда надеялась.

До сих пор рада.

Скидка

…А теперь попробуй ещё раз: «А‑мне‑не‑до‑не‑до‑мо‑га‑ни‑я…» И ещё: «В семеро саней семеро Семёнов с усами уселись в сани сами…»

Ничего страшного, это у многих бывает, только ты язык не прикусывай, ставь вот так, к зубам, и уголки губ чуть в стороны отводи: «С‑с‑симплекс, с‑с‑с…» Да ты встань, встань, так удобнее будет – видишь, насколько легче… Ну вот, я же тебе говорила, я, кроме дикции, актёрское мастерство преподаю, а там без правильной постановки звук нормально в зал не пойдёт, зажуётся. У меня оба платных курса сразу и берут – я на второй скидку даю: мальчишкам любая копейка важна, сколько им там после театрального училища платят, – а продолжать учиться надо, иначе без профессии останешься…

Да не стесняйся, выпячивай подбородок, если тебе так легче. Если хочешь знать, самую лучшую дикцию я слышала вообще не у профессионала, а у секретарши ветклиники, когда Фильку своего туда привезла. Выдали мне Фильку, в одеяло замотанного, ничего, говорят, не могли поделать, почки, это у сиамцев не редкость, особенно если корм плохой – сиамцам надо натуральное, а откуда у меня тогда натуральному взяться, с работой плохо, у мужа с заказами не лучше – вот и…

Ну вот, а секретарша та и говорит: мол, какое вам ещё захоронение, есть мусорка неподалёку, вот туда и вываливайте свою помершую тварь. И главное, так она это сказала, у меня аж мурашки побежали по спине: у нас такой дикции годами учились, а она чётко и с чувством всё произнесла, будто со сцены. А какая же Филька «тварь» – он совсем ещё котёнок, он навсегда для меня котёнком и остался, хоть и вырос в зверя; сиамцы ведь сами себе на уме: ты к нему так просто не подойдёшь и не погладишь, на то соизволение нужно…

Я ей и сказала тогда… сейчас уже повторить не смогу, но наговорила всякого: мол, ты маму свою в мусорный бак выброси, льдина бездушная, тебе не то что с человеком разговаривать, тебе и животину доверить нельзя, куда ж в тебе человеческое‑то подевалось… Выдала ей по полной – часть сама, часть из репертуара, это у нас профессиональное, уже и не поймёшь, где играешь, а где правда жизни. Выбежала в коридор, а там уборщик мне тихо говорит: мол, есть на другом берегу судмедэкспертиза, там у них маленький крематорий, вот с ними и договорись, там люди понимающие – хоть и неофициально всё будет, конечно.

В общем, получилось тогда всё – и правда, никто не удивился, даже чаю предложили, успокоили, пообещали тут же, во дворике, прах захоронить, а дворик у них зелёный, просторный – приходите, говорят, у нас тут красиво, и в одиночестве не будете, у нас и дети приходят – кто к своим, кто просто так, тут же вокруг одни новостройки, сплошной бетон, а у нас островок природы остался…

Дело было в конце весны, а к лету мы уже перебрались с мужем в тёплые края. Кто ж тогда знал, что с теми землями всё так будет, – мы же о будущем ребёнке заботились, хотели, чтобы… А вышло – как в самых страшных снах не бывает: гнали меня по улице, простоволосую, плётками, а мужа прямо там забили, а за что – не сказали, просто враг он для них был, а что он такого сделал, рисовал себе картины, детишек учил, храм расписывал – только храм тот недолго простоял, это я уж потом узнала…

В чём я была, в том и вышла на вокзале в родном городе – хорошо, в дороге люди помогли, кто чем мог: кто в платок тёплый укутал, кто покормил, – так мы втроём и доехали, я и двое чижиков моих в мамкином пузе. Это я уж потом узнала, что их двое, а тогда не до подсчётов было, не до УЗИ и прочего – первым делом приют надо было найти да с жизнью определиться – нужна ли она мне теперь, после всего‑то, что натерпелась. Ну, чижики и спасли меня от думок грешных – раньше срока народились, а дальше мы уж как‑то выплыли, справились – зиму в дачном домике перекантовались, пустили люди добрые, а там и весна пришла, всё повеселее и потеплее…

Вот весной‑то я и обнаружила, пока с чижиками гуляла, что неподалёку то самое сооружение находится. Сначала морщилась, как и все местные, – крематорий, это же смерть и огонь, это даже с кладбищем привычным не сравнишь. А потом, как про зарплаты тамошние услышала, – призадумалась. Ну и решилась однажды, пришла, а там отбор, будто в Гнесинку какую, запись за неделю вперёд – и это только на пробную речь. Но как до речи дошло – на меня поглядели иначе, чем на других: я и сыграла, как на каких‑нибудь московских подмостках, бывали мы там с гастролями, – и речь сама написала, никакими рекомендациями не пользовалась, зачитала то, что хотела бы сама услышать, – вот на меня и обратили внимание.

Через неделю мне позвонили и предложили на испытательный срок устроиться – там уже приглядимся друг к другу. Сначала обучали нас: рассказывали об истории, крематорской культуре, обычаях – вроде бы и незачем, но интересно знать, даже просто так, для себя самой. А там уже и тонкости работы пошли. На том этапе многие не выдерживали, уходили: попробуй законспектируй условия горения тел – мужского, женского, детского… А ещё есть по онкологии отличия: здоровый человек будет гореть час, а больной – полтора без малого. Ну и техника безопасности: металлические предметы требуется убирать, алюминий, например, вовсе запрещён, а мягкие сплавы – те на выбор заказчика, никто золото не будет специально удалять, это уже мифы погребальные.

Про мифы у нас на обучении отдельная тема была – там и про одежду рассказывали, которую якобы в комиссионки сдавали из крематория, и про золотые зубы, и про многое другое. Но того, кто в мифы верит, – его не переубедить даже объяснением про разрезанные на спине у покойников костюмы – иначе не приодеть. Ну и так далее, много у нас накручено вокруг погребальных дел, а писатели только потворствуют, потому, кстати, «упокойных» дел профессионалы не любят Веллера – врун, говорят, только людей запугивал.

Потом уже и практика пошла. Сначала страшно, потом обвыкаешь, хоть и не по себе всё равно. А кто себя хорошо показал – тем доверяют самое ответственное: церемонии с детьми. Там тяжелее всего даже не тот момент, когда в зале все плачут. Тяжелее, когда идёшь потом впереди процессии, а за тобой двое помощников катят большой лафет с крошечным гробиком, – все внезапно смолкают за спиной, и слышно, как колёсики поскрипывают. Я, когда меня в первый раз на такое поставили, совсем голову потеряла и вышла из коридора на улицу, там у нас небольшой поминальный парк, – и все за мной вышли, думая, что так полагается. Мне потом от начальства попало, но процедуру решили повторять и дальше – теперь перед окончанием всего процесса можно посидеть в парке. За деньги, конечно.

Про деньги разговор особый. С одной стороны, для родственников крематорий гораздо дешевле традиционного погребения. Ты попробуй купи землю где‑нибудь на кладбище – не просто так это, да и возьмут с тебя не меньше тысячи, а то и двух – и это не нашими! Плюс на месте каждому раздай, плюс за морозную землю и за всё остальное, – в общем, столько тебе насчитают, что лучше бы не помирал.

В крематории всё в разы дешевле и понятнее при подсчёте: есть прейскурант – и никто с тебя лишнего не возьмёт.

Но… Как бы тебе сказать… Ты тамошний прейскурант видел? Вот и я в первый раз удивилась «кремации с просмотром» и «кремации без просмотра» – первое дороже второго. Да нет, всё понятно, ничего особенного – но как‑то удивительно, что ли…

А ещё – за всякие штучки берут понемногу. Полочку к склепу привинтить – плати. Колечко металлическое для сухих цветов или кувшинчик к дверце ячейки приделать – изволь. И ведь платят. А на полках в коридоре ещё и очередь скопилась, из тех, кто с ячейкой не определился: вазы, вазочки, колбы с прахом, кто во что горазд. Одна ваза мне запомнилась: сколько я там работала, столько та ваза стояла и ждала чего‑то. На вазе были выбиты только даты – с разницей между ними лет в пять – и два слова, позолотой: «Не верю!» И инвентарный номер нашлёпнут где‑то сбоку – пожелтевший уже.

Я, такого насмотрясь, за ограду убегала, к трассе. Там машины шумят, люди в окнах машин смеются, пакеты выбрасывают – а мне там дышалось легче. А заодно и Фильку кормила. Это я так котёнка местного окрестила – приблудился с дач, но в парк не заходил, у нас с этим строго, никакой живности не позволялось бродить, кроме верблюда, – но это отдельная песня, как‑нибудь потом расскажу. Я в обед сниму с себя платье траурное, накину курточку – и туда, к ограде, Фильку моего кормить, а он уж знает и ждёт меня. Нет, не сиамец, простой дворовой, хотя, говорят, англичане эту нашу «дворовую» породу официально зарегистрировали в кошачьей ассоциации – вот до чего популярны наши васьки оказались.

Хотела я Фильку домой забрать, но поначалу побаивалась оставлять с няней и близняшками (на няню‑то хватало зарплаты, да у нас и недорого это оказалось, даже удивительно, сколько людей с высшим педагогическим не у дел остались), а потом пришлось отдать котёнка в хорошие руки. Это я уж на работе сосвоевольничала, увидела, как один мужчина девочку лет пяти успокаивает, – и решилась, поговорила с тем отцом, рассказала ему про котёнка. Маму он девочке не заменит, конечно, говорю, но…

В общем, не знаю, что я там сказать хотела, но котёнка они взяли, сам на руки полез и в доме с первого же дня место себе нашёл. А как отмыли и вычесали, так и вовсе прижился, спал у девочки в изголовье, даже отца к ней не подпускал, пока она спит: как распушится, как зыркнет – лучше и не трогать. Это мне уж после тот мужчина рассказал, приезжал он, через месяц и приехал, про дочку рассказывал, про котёнка, про жизнь свою военную – из бывших спецназовцев он, а теперь просто «безопасник» в одной солидной конторе. В тот раз он за документами какими‑то приехал, да и позабыл их взять, я ему сама позвонила после, напомнила, а там и ещё встретились, и ещё…

Ну и теперь вот вместе живём, как‑то сложилось, и Малина меня признала. Это Мариночка моя «р» всё никак не выговорит, но мы занимаемся – ничего страшного, выправим картавость, ей самой интересно повторять все эти «кар‑р‑ркал вор‑р‑рон, – эй, Макар‑р‑р, в этом мир‑р‑ре всё на кар‑р‑р…»; недавно в зоопарк ходили, так она эти стишки даже верблюду рассказывала, пока он кивал и слушал. А теперь и чижики подтягиваются, повторяют за сестрёнкой, тоже в артисты пойдут, наверное, – она‑то у меня в театральный хочет поступать, ну да посмотрим, ещё столько лет впереди.

С работы‑то я ушла. И муж настаивал, и не могла уже оставаться, особенно после одного случая…

Да нет, там ничего особенного, со стороны и не понять, наверное. Переделывали у нас рекламные проспекты: почти всё осталось прежним, только в конце добавили: «На вторую кремацию – скидка 15 %». И так мне эти строки запали в душу, даже больше, чем всё остальное. Мне теперь даже муж говорит иногда, что ему на меня скидка полагается, если «определит» по месту прежней работы, – это у нас внутренняя шутка такая, хоть и жутковатая, наверное.

Насчёт актерских курсов – подумай, не торопись. Я же говорю – на эти курсы у меня скидка, если одновременно берёшь занятия по дикции. А дома повтори несколько раз, прижимая язык: «С‑сыльный с‑сырник с‑сильно прос‑сит, с‑скидку с‑сольно не относ‑сит…»

На следующем занятии чтобы все эти «с‑с‑скидки» чётко произносил. Спрашивать буду строго, не посмотрю, что лоб здоровый.

До вс‑с‑стречи!