На дрейфующем проспекте ты живешь

Мне гидролог говорит:

- Смотри!

Глубина

сто девяносто три!-

Ох, и надоела мне одна

не меняющаяся глубина!..

В этом деле я не новичок,

но волнение мое пойми -

надо двигаться вперед,

а мы

крутимся на месте,

как волчок.

Две недели,

с самых холодов

путь такой -

ни сердцу, ни уму...

Кто заведует

движеньем льдов?

Все остановил он почему?

Может, по ошибке,

не со зла?

Может, мысль к нему в башку пришла,

что, мол, при дальнейшем продвижении

расползется все сооружение?

С выводом он явно поспешил -

восхитился нами

и решил

пожалеть,

отправить на покой.

Не желаю

жалости такой!

Не желаю,

обретя уют,

слушать,

как о нас передают:

"Люди вдохновенного труда!"

Понимаешь,

мне обидно все ж...

Я гидрологу сказал тогда:

- На Дрейфующем проспекте

ты живешь.

Ты же знал,

что дрейф не будет плавным,

знал,

что дело тут дойдет до драки,

потому что

в человечьи планы

вносит Арктика

свои поправки,

то смиряясь,

то вдруг сатанея

так, что не подымешь головы...

Ты же сам учил меня, что с нею

надо разговаривать

на "вы".

Арктика пронизывает шубы

яростным дыханием морозов.

Арктика показывает зубы

ветром исковерканных

торосов.

Может, ей,

старухе,

и охота

насовсем с людьми переругаться,

сделать так,

чтоб наши пароходы

никогда не знали

навигаций,

чтобы самолеты не летали,

чтоб о полюсе мы не мечтали,

сжатые рукою ледяною...

Снова стать

неведомой страною,

сделать так,

чтоб мы ее боялись.

Слишком велика

людская ярость!

Слишком многих

мы недосчитались!

Слишком многие

лежать остались,

за победу

заплатив собою...

В эти разметнувшиеся шири

слишком много мы

труда вложили,

чтоб отдать все то,

что взято с бою!

Невозможно изменить законы,

к прошлому вернуться

хоть на месяц.

Ну, а то, что кружимся на месте,

так ведь это, может,

для разгона...

Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.

* * *

На Земле

безжалостно маленькой

жил да был человек маленький.

У него была служба маленькая.

И маленький очень портфель.

Получал он зарплату маленькую...

И однажды —

прекрасным утром —

постучалась к нему в окошко

небольшая,

казалось,

война...

Автомат ему выдали маленький.

Сапоги ему выдали маленькие.

Каску выдали маленькую

и маленькую —

по размерам —

шинель.

...А когда он упал —

некрасиво, неправильно,

в атакующем крике вывернув рот,

то на всей земле

не хватило мрамора,

чтобы вырубить парня

в полный рост!

Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.

* * *

Наверно, будут глохнуть историки,

копаясь в тоннах

нашей риторики...

Но —

сквозь любую наносную муть,

которая сверху лежит,

они должны понять

(и поймут!),

как мы любили

жить!

Жить!

Ладонями землю трогать.

Жить!

Детей

качать на руках.

Жить!

И чувствовать

друга локоть.

Жить!

И видеть лицо

врага.

Вечер лирики.
Москва: Искусство, 1965.

* * *

Над головой

созвездия мигают.

И руки сами тянутся

к огню...

Как страшно мне,

что люди привыкают,

открыв глаза,

не удивляться дню.

Существовать.

Не убегать за сказкой.

И уходить,

как в монастырь,

в стихи.

Ловить Жар-птицу

для жаркого

с кашей.

А Золотую рыбку -

для ухи.

Русская советская поэзия.
Под ред. Л.П.Кременцова.
Ленинград: Просвещение, 1988.

* * *

Надо верить в обычное.

Надо рассчитывать

здраво.

У поэтов

с убийцами,

в сущности,

равная слава.

Кто в веках уцелел?

Разберись

в наслоенье мотивов!..

Мы не помним

царей.

Помним:

были Дантес и Мартынов.

Бесшабашные,

нервные,

святые «блюстители долга».

Ну подумаешь,

невидаль:

однажды вспылили —

и только!

За могильной оградою

все обвиненья

напрасны...

Пахнут

их

биографии

лишь

типографскою

краской.

Вот они на портретах

с улыбками благопристойными.

Так что цельтесь

в поэтов —

и вы попадете

в историю!

Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.

* * *

Нахожусь ли

в дальних краях,

ненавижу

или люблю -

от большого,

от главного

я -

четвертуйте -

не отступлю.

Расстреляйте -

не изменю

флагу

цвета крови моей...

Эту веру я свято храню

девять тысяч

нелёгких

дней.

С первым вздохом,

с первым глотком

материнского молока

эта вера

со мной.

И пока

я с дорожным ветром

знаком,

и пока, не сгибаясь,

хожу

по не ставшей пухом

земле,

и пока я помню о зле,

и пока с друзьями дружу,

и пока не сгорел в огне,

эта вера

будет

жива.

Чтоб её уничтожить во мне,

надо сердце убить

сперва.

Русская и советская поэзия
для студентов-иностранцев.
А.К.Демидова, И.А. Рудакова.
Москва, изд-во "Высшая школа", 1969.

* * *

Не верю

в принцесс на горошинах.

Верю

в старух на горошинах.

Болезнями огорошенных.

Дремлющих

осторожно...

Они сидят над чаями

возвышенно

и терпеливо,

чувствуя,

как в чулане

дозревает

царство наливок...

Бормочут что-то печальное

и, на шаткий стол опершись,

буквами пишут

печатными

письма —

длиною в жизнь...

Постели им —

не постели.

Лестницы им —

коварны.

Оладьи для них —

толстенны.

А внученьки —

тонковаты...

Кого-то жалея

вечно,

кому-то

вечно мешая,

прозрачны

и человечны,

семенят

по земному шару...

Хотят они всем

хорошего.

Нянчат внучат

покорно...

А принцессы

спят

на горошинах.

И даже

очень спокойно.

Роберт Рождественский.
Радар сердца. Избранные стихи.
Москва, "Художественная литература", 1971.

* * *

Не убий!—

в полумраке

грошовые свечи горят...

Из глубин

возникают слова

и становятся в ряд.

Если боль

и набухли кровавые кисти рябин,

если бой,—

кто услышит твое:

«Не убий..»?

Мы слышны

только самым ближайшим

друзьям и врагам.

Мы смешны,

если вечность

пытаемся бросить к ногам.

Есть предел

у цветка,

у зари

и у сердца в груди.

Мир людей.

И над каждым библейское:

«Не укради!..»

Мир

дрожит,

будто он искупался

в январской воде...

Надо

жить!

У последней черты.

На последней черте.

Думать всласть.

Колесить, как товарный вагон

И не красть.

Разве что —

У богов.

Огонь.

Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.