Из беседы с Г. А. Товстоноговым. — Когда впервые вы построили сцену убийства Холстомера, когда мелькнул нож Конюшего и на заднике раскрылась плоть

— Когда впервые вы построили сцену убийства Холстомера, когда мелькнул нож
Конюшего и на заднике раскрылась плоть, был такой эмоциональный удар, который до
сих пор не оставляет. Но вот теперь задник работает позже, и нет такого потрясения.

Г.А. Вы режиссер. Неужели вы не понимаете, что нож и мгновенное вскрытие плоти на заднике — иллюстрация?

— Помните, вы писали о первом впечатлении и о первом видении?! Первое впечат
ление надо запоминать, первое видение откидывать как поверхностное.

Г.А. Вот оно и было поверхностным. Мы его откинули. Понимаете? Мы попали в банальное решение: удар ножом и открывается плоть, — а теперь нашли ход, где оформление не сопровождает пантомиму Лебедева, не приукрашивает ее и не отвлекает, а работает самостоятельно, отдельно, тогда, когда актерские средства исчерпаны.

— Но первое впечатление потрясало.

Г.А. Вы многократно смотрели этот эпизод и привыкли к нему, вот причина исчезновения вашего эмоционального состояния. Мы требуем от студентов, от артистов проживания каждый раз, как в первый раз. Но и режиссеру надо приучать себя проживать процесс, будто видишь его впервые. Как я пришел к тому, что необходимо откорректировать эпизод? Простой вопрос: за чем следим? За вспышкой памяти Холстомера? Но работа декораций отвлекает. За тем, как в плоти проступают розы? Но тогда я отвлекаюсь от пантомимы. Вот эта найденная последовательность и есть чистый прием.

— Теоретически согласен с вами, но ничего не могу с собой поделать. Тогда было
потрясение, а сейчас я в некотором роде наблюдатель. Что-то отпускает меня.

Г.А. Может, длина пантомимы. Еще нет точного отбора воспоминаний Холстомера. Евгений Алексеевич пробует. Иногда меняет куски местами, находит новые подробности. И это на данном этапе хорошо. Вдруг всплывет нечто такое, что режиссер не может заранее придумать? Когда актер во власти интуиции, не надо ему мешать. Время для уточнения есть.

¶ 13 ноября. 1975 года. 11.00

СОКОЛОВ. Мы не репетировали открытие шторок в начале спектакля. Г.А. Шторки должны медленно подняться при выходе цыганского оркестра. Главное, чтобы медленно.

Прогон первого акта.

Не получились стоп-кадры в сцене показа лошадей.

(Оркестру.) Давайте договоримся: реплика на стоп-кадр — остановка артиста! Артист оживает — продолжение музыки! Не оркестр, а артист определяет время и ход паузы!

(Куварину.) Завтра последний срок обивки кресла Князя. Я предупреждал вас, что в первую очередь должны быть готовы вещи, связанные с актерами, декоративные дела можно сделать потом.

(Штилю.) В начале второго акта будет затемнение. Вам надо улечься сбоку на свое место.

ШТИЛЬ. Простите, Георгий Александрович, но это невозможно, я не успею переодеться на ипподром.

Г.А. Как не успеете? У вас же есть время! Без вас целая сцена у Матье.

ШТИЛЬ. У Матье короткая сцена.

Г.А. Распределитесь.

(Хору.) Внимание! В начале второго акта изменения. Будьте готовы к добавлениям текстов. Начинаем.

Вышел оркестр! Вот правильно, хороший поклон... Темнота и выход Хора.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Я могу добавить музыку.

Г.А. Не надо, достаточно.

(Штилю.) Повторяется песня Конюха «О, господи, опять пущай коней».

(Музыкантам.) Дайте Жоре тональность.

(Хору.). Вот теперь новый текст.

(Заблудовскому.) «Погода начала меняться». (Солякову.) «Было пасмурно, а с утра росы не было». (Федеряевой.) «Но тепло, и комары липли». (Караваеву.) Дальше вам текст. Вот вам листочек.

После этого монолог Евгения Алексеевича: «Счастливая жизнь моя кончилась скоро. Я прожил

так только два года. В конце второго года случилось самое радостное для меня событие, а

вслед за ним самое большое мое несчастье... «На Стоженку!» — крикнул Князь. И мы

помчались»

«На Стоженку!» — реплика на музыку. И на музыке Евгений Алексеевич скажет: «Это была квартира его любовницы!»

Для чего эта вставка? Нам надо напомнить зрителям прием: все через призму воспоминаний Холстомера.

ЛЕБЕДЕВ. Как только после «Стоженки» начнется музыка, я хочу попробовать короткую пантомиму переезда, и только переехав, скажу: «Это была квартира его любовницы!»

Г.А. Хорошо, пробуем!

Повторение сцены.

(Хору-табуну.) Надо реализовать фразу Толстого о том, что Табун стал по отношению к Хол-стомеру почтительнее. На реплику: «Он продолжал свою историю так», — сделаем движение в сторону Холстомера. Чуть переместились, сгрудились вокруг него. Вот хорошо присел Женя Соляков.

Теперь в ресторане вместе с цыганами, Князем, Феофаном, Матье сбоку и Холстомер.

ГА. (Кутикову). Осветите и Евгения Алексеевича. КУТИКОВ. А разве надо?

Г.А. Необходимо. Мы же договорились, что все происходящее — через воспоминания Холстомера.

Романс Князя.

¶ (Басилашвили.) «Время» словно птица. «Время», а не «пробка», Олег! Сколько можно говорить?

БАСИЛАШВИЛИ. Георгий Александрович, извините, так трудно привыкнуть к новому образу.

Г.А. Но как вы не понимаете, что «время» вам, как артисту, выгоднее? Образ Времени работает на вас, «пробка» — против!

Бега. Холстомер — победитель.

(Хору.) Плохо встречаете Холстомера. Первая реакция, когда его еще нет на площадке, когда он где-то там пришел первым. И вторая, когда Холстомера выводит Феофан. БАСИЛАШВИЛИ. Где мне говорить: «Вот вам и извозчичья»? Г.А. Когда чуть стихнет реакция.

Холстомер закончил свой рассказ. Г.А. добавляет Хору еще одну толстовскую реплику.

ЛЕБЕДЕВ. По-моему здесь должна быть переоценка меня всем Табуном. А я проверяю, изменились ли наши отношения, подействовало ли на них мое повествование?

Г.А. Для этого я и ввел текст Толстого о том, что все задумались.

ЛЕБЕДЕВ. Мало. В начале истории они били меня, теперь сидят молча. «Будешь Пегим, будешь битым» — закон Табуна. Я Пегий, но уже не бьют, задумались. Что это? Так подействовал рассказ?

Г.А. Ты хочешь сделать ход?

ЛЕБЕДЕВ. Да, если можно, хочу попробовать показать кое-что.

Г.А. Пожалуйста.

Холстомер допел свою песню, пошел вдоль лошадей, кого-то пожалел, погладил.

ЛЕБЕДЕВ. Ну, как этот ход? Г.А. Хороший.

В монологе Холстомера о своих болезнях и переходе из рук в руки есть текст о том, что его избивали «больным кнутом». Георгия Александровича смущает определение «больной». «В чтении — да, там целые пласты ассоциаций, но со сцены на слух не успеваешь вобрать, и невольная мысль: не оговорился ли Евгений Алексеевич?» Может, предлагает он, заменить «больной» на «большой»? Все против. Ему показывают издание повести Толстого, там кнут «больной». Но не опечатка ли? В академическом издании: «большой кнут». Где истина? Д. М. Шварц считает, что именно в академическом издании опечатка, а Лев Николаевич как раз мог себе позволить написать о кнуте «больной». Ответ на вопрос повис. Либо менять «больной» на «большой», либо Лебедеву специально подать: «били больным... больным кнутом». Лебедеву хочется говорить про кнут «больной». «Что дает «большой» мне — Холстомеру? Ничего. Это нормальный кнут. А меня били особенным — «больным». Я подам «больной», так что будет ясно — это не опечатка. Давайте пока так?»

Отложили окончательное решение вопроса до консультаций с толстоведами. Прогон спектакля до финала.

Г.А. Верните, пожалуйста, на сцену весь Табун. Повторим сцену показа лошадей старому Князю.

ШВАРЦ. Бобринский хочет показать еще одну лошадь. Князь прерывает его. Но, несмотря на это, какая-то из лошадей должна быть готова выйти, ведь Бобринский кого-то хотел показать, скажем, Солякова?

Г.А. Это ясно, это просто сделать. А как быть со сценой в целом? Она стоит на нуле.

ЛЕБЕДЕВ. Знаете, что бы я сделал при входе? (Показывает.) Вот вышел, наткнулся на Холстомера, замер. И отмахнулся! Что за наваждения?

Г.А. Вообще Князя давно мучают наваждения, призраки, кругом чудятся знакомые лица! И он без конца продирается через них, как сквозь туман.

(Волкову.) Отчего рождается: «Сигары?»

ВОЛКОВ. Князя не заинтересовала лошадь.

Г.А. Взгляните на него — дремлет. Как разбудить? Тогда, из светской необходимости, возникает это предложение.

¶ Бобринский, уговаривая Князя взять сигару, говорит, что она особенная, такие Князь и не курил.

(Басилашвили.) Сорвался, Олег! «Я всякие за свою жизнь курил!»

(Волкову.) Хотели показать самую резвую? Имейте в виду Солякова. Смотрите, он готов к выступлению!

(Басилашвили.) И еще раз сорвитесь, когда Бобринский решил показать свою самую резвую лошадь: «Не надо! Не надо!»

БАСИЛАШВИЛИ. Куда я направляю монолог? Я обрушиваюсь на Бобринского: «Не надо, не надо!» Но я же сам просил его показать лошадь?!

ЛЕБЕДЕВ. Просьба показать лошадь содержит в себе провокацию: ну, покажи, мол, покажи самую резвую, а на самом деле нет у тебя такой!

Г.А. (Волкову). Уходя с Мари, позовите и Фрица. Пусть Князь останется один.

ВОЛКОВ. Я? Несмотря на нарушение светского этикета?

Г.А. Валя Ковель! Зовите Фрица за собой вы!

(Хору.) Фриц ушел, Конюший тоже. Князь в кресле спит. Но он для вас чужой. И забеспокоились, пошло волнение по Табуну! Вот-вот, хорошо бы музыкой поддержать! И контровой свет задышал.

(Басилашвили.) Проснулся. Тишина. Текст про Фрица — свинью, про Бобринского — свинью, про себя — свинью скажите в одиночестве. «То я содержал, то меня содержат» — шире обобщение. Вот он итог всей жизни!

БАСИЛАШВИЛИ. Как мне встать? Я вижу, что нет лакея-немца?

Г.А. Вот что я предлагаю, Олег. (Вышел на сцену, показывает.) Прошел кусок: вы и Время! Подвели итог, а итог ведь — крах, да? И вдруг увидели снова Пегого. «Как похож! Нет, как похож!» И вдруг сам, как в юности, — «нет, как похож!» — легко встал и пошел к нему! Остановился около лошади! Нет, не может быть, что это Холстомер. Согнулся. Но скажу, все равно скажу главное: «Как я устал жить!» Положил голову лошади на плечо, дал себя пожалеть, у самого плечи затряслись... А, впрочем, что я делаю? Галлюцинации. То Матье, то Феофан, то Холстомер. Какой это Холстомер? Это призрак, призрак прошлого, это зеркало, в котором вижу прежнего себя! Уйди прочь! Не хочу! «Но, но, но, но!» Отмахнулся, отшатнулся от него. Но куда идти? Где этот лакей? Добавьте: «Человеееек!» И стоите беспомощный, согнутый, пока вас не заберут отсюда, пока идет текст Хора о старости.

БАСИЛАШВИЛИ. Я понял, Георгий Александрович, можно попробовать?

Сцена убийства Холстомера.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Помните запись Хора на тему песни Евгения Алексеевича? Я бы его попробовал в момент взмаха ножа.

Г.А. Давайте попробуем. После снятия сбруи Холстомер в тишине говорит: «Лечить, видно, будут. Пускай!» Взмах ножа и...

Звучит мощный хор: «А-а-а-а-я-я-яй-яй! А-а-а-а-а! Я-я-я-я-я-яй-яй! А-а-а-ай! А-а-а-ай!»

ЛЕБЕДЕВ. У меня есть предложение. Можно я покажу? Тогда, если можно, еще раз сняли сбрую, я говорю: «Лечить, видно, будут. Пускай!»

Взмах ножа, из горла Холстомера вытекла струя крови.

Г.А. Женя, я ахнул, а как ты это сделал?

ЛЕБЕДЕВ. Я ленточку приготовил, свернул, а потом распустил. Теперь она болтается. Что с ней делать?

Г.А. Ну, и пусть она висит во время пантомимы, пусть после того, как зал ахнет, прочтется не натуралистический, а театральный ход. Это и надо!

Пантомима воспоминаний Холстомера перед смертью.

Г.А. (Соколову). После пантомимы раскрываются створки, обнажается плоть, и звучит еще одна вставка текста Толстого. После пробы.

¶Витя Соколов! Я не прав! Нельзя одновременно с текстом раскрывать створки! Сначала текст, а створки раскрывайте под конец его.

ШВАРЦ. Почему вы убрали Хор-табун, Георгий Александрович? Нарушается прием. Хор начинает спектакль, но почему-то в последние секунды жизни Холстомера его нет!? Марсель Марсо получается, «Лебединое озеро».

Г.А. Стоп! Все участники Табуна на сцену. Не будем вас уводить. Прием нарушается. Встаньте, пожалуйста, вдоль задника полукругом. Если никого, кроме Евгения Алексеевича нет, то нарушаются условия игры нашего спектакля. Человеко-лошадиный Хор задан изначально, он должен сопровождать спектакль до конца. Иначе пантомима в чистом виде.