Если ж родился, скорее, пройти чрез ворота Аида

Эллино-римский мир через голову захлестывали волны безысходности и нравственной неразберихи, что сказывалось, прежде всего, на молодых душах. Полибий в «Истории» свидетельствовал о позднем Риме: «Люди впадали в великий блуд и любостяжание, и роскошь и не женились, а если и женились, то не желали воспитывать родившихся детей». Юстин писал о вошедшем в привычку обычае выбрасывать младенцев, которых затем подбирали развратные люди, чтобы вырастить для своих грязных плотских развлечений.[39]Античная религия, философия, культура, государственность, педагогика, исчерпав до конца внутренний запас сил и вдохновения, со всей очевидностью близились к полному упадку и разорению, требуя быстрейшей замены на новые, лучшие, способные вдохнуть настоящую, подлинно духовную жизнь в нравственные руины Эллады.

В то же самое время свой кризис захватил иудейство. У автора нет намерения и возможности описывать подробно историческую обстановку в Израиле накануне Воплощения Спасителя, разбирать духовные причины и этапы пути, приведшие богоизбранный еврейский народ к отвержению, поруганию и Голгофской крестной казни Сына Божия, тем более, что вопросам этим посвящен достаточно обширный пласт церковно-исторической, богословской и нравоучительной литературы. Коснемся лишь той стороны проблемы, которая непосредственно обращена к педагогике и актуальна для всех времен — о месте внешнего регламента в религиозном воспитании детей и в религиозной жизни человека вообще.

Почему ветхозаветная традиция, столь сильная в Израиле, долгими столетиями шлифуемая и доведенная, казалось бы, до совершенства, так не смогла уберечь еврейский народ от его духовной и исторической катастрофы? Как случилось, что строгое следование букве Писания обернулось для ветхозаветного иудейства восстанием против его духа, а безоговорочное послушание Закону привело к полному отрицанию Божественного Слова, положенного изначально в основание того же Закона? В самом центре этих противоречий находится несоответствие между сугубо личным, глубинным характером подлинной религиозности и той чисто внешней, формальной трактовкой, какую она приобрела в Израиле.

Очевидно, что если иудейством и были решены проблемы личности человека, его свободы, творчества, развития и познания, то только формально и внешне — идеологически. Ветхозаветный волюнтаризм лишь в самой малой, поверхностной части решал задачу согласования человеческой воли с Божественной: вместо постоянного искания и познавания ее — полное отождествление со слишком по-человечески понятой и истолкованной нормой этики. В сильно усеченном своем составе — лишенный духовных движений, свободы выбора, развития, творчества, «любомудрия», открытости чувств, тяготения к прекрасному — человек, почти уже не похожий на человека, но более на сгусток мускул, воли и нервов, предстоял в ветхозаветном иудаизме пред таким же усеченным и формальным образом Бога — сурового Судии, самозаключенной и внемирной личности, бесконечно и всецело отделенной от земли и человека. Отказавшись от познания Бога и общения с Ним, любая религиозная система мало-помалу вырождается в свой моралистический и дисциплинарный суррогат, а формальные правила замещают предмет поклонения, превращаясь в своеобразного «словесного идола».

С идеологической точки зрения такой подход, быть может, и представлялся удовлетворительным: если бы не воинственные соседи, вносившие в быт Израиля немалое беспокойство, казалось, ничто не могло всерьез поколебать священный для иудеев порядок вещей. Однако Закон, имея своей основой такие широкие заповеди, как «люби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими» (Втор. 6, 5) и «ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19, 18), был, безусловно, нацелен на большее, нежели попросту доставить евреям благополучие, благосостояние и лучшее общественное устройство — «воспитать евреев в народ священный, семя святое для будущего освящения всего человечества» (Лев. 20, 26).

Именно здесь идеологические цели разошлись с духовными, ибо одного внешнего благочестия для мессианства было уже недостаточно. В избрании Израиля Богом иудейство не увидело лишь начало пути, но пожелало без дальнейшего риска, подвига, напряжения сил просто остаться при этом своем избранничестве. Идеал богоугодной праведности оказался в итоге отождествлен с законническим педан­тизмом, а богоизбранность еврейского народа до неузнава­емости исказилась в идее национальной исключительности. И хотя библейские книги содержат в себе такие высокие идеалы, как усыновление Богом, близость к Божественному и пр., все это носит характер чего-то внешнего, не преображающего самое существо человека и при том еще момент личного спасения так слабо выражен, что больше растворяется в упованиях о спасении всего Израиля.

Господь обличает тех, кто под предлогом жертвы на Храм отказывает в содержании престарелым родителям (Мк. 7, 11). «Молодежь относится к нам свысока и не желает внимать наставлениям нашим»,[40] — сетует в «Иудейских древностях» Иосиф Флавий, и по этому видно, что ветхозаветному воспитанию, при всей его основательности, не удалось избежать проблемы «отцов и детей». Итог закономерен, ибо нельзя, сосредоточившись единственно на дисциплинарных мерах и консерватив­ном порядке, прийти к подлинному духовному единству, которое достигается только большой любовью. Слова обличения, сказанные Иисусом книжникам и фарисеям (см. Мф. 23, 23), в равной степени можно было бы адресовать и неумеренным ревнителям семейно-воспитательной архаики: «Горе вам, матери и отцы, лицемеры, что растите подобных себе, дотошно блюдущих всякую мелочь, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того не оставлять».

Консерватизм естественно присущ любой из серьезных традиций, однако он играет положительную роль только до тех пор, пока не является самоцелью, а служит живой связи с Богом и возрастанию в духе — т. е.пока имеется, что сохранять и беречь. Напротив, с утерей этого внутреннего огня уклад и традиции лишь «консервируют» недостатки, настраивая своих последователей активно проти­вить­ся истине, кричать от мала до велика: «Распни, распни Его!» —в лицо Божественному Посланцу.

Успешное в Иудее, еврейское воспитание наталкивалось на существенные затруднения, лишь только иудеи оказывались в меньшинстве, окруженные инородной средой. При непосредственном контакте с эллинским миром — например, в иудейском «рассеянии» — педагогика Ветхого Завета, потерявшая традиционный покров изолированности, не находила, что противопоста­вить свободолюбивому и творческому вызову античности.

В Александрии, к примеру, местное еврейское население основало самостоятельное направление в иудейской культуре и мысли, в котором традиционные ветхозаветные мотивы и ценности тесно переплелись с античными. Именно здесь с III ст. до Р. Х. под царским покровительством Птоломеев начал выполняться греческий перевод Библии, известный под названием перевода Семидесяти или «Септуагинты». Основное назначение этого труда — сделать Писание доступным для тех иудеев, которые уже слабо владели родным языком и говорили, преимущественно, на греческом.

По одному уже этому только можно судить о масштабах эллинизации иудеев «рассеяния». «Еврейство диаспоры не удовольствовалось усвоением греческого языка: оно быстро усваивает всю эллинскую образованность; — пишет еврейский исследователь этого вопроса, большой знаток древности Соломон Лурье, — еврейская молодежь учится не только Священному Писанию, но и эллинской науке. [...] Евреи вступили в плодотворное, весьма интимное (курсив везде мой. — А. Р.) соприкосновение с греческой литературой, читали и изучали греческих поэтов, историков, ораторов и философов. Евреи пишут трагедии в стиле Еврипида (Езекиель) и эпические поэмы (Филон Старший). Целый ряд евреев — Аристобул, Филон, Аполлос и др. успешно подвизались в философии, продолжая работать в рамках и формах античной науки, Деметрий и Евполем пишут светскую историю евреев; богатая псевдоэпиграфи­ческая литература... и отдельные фальсифицированные с целью прославления еврейской поэзии стихи Орфея, Гомера, Гесиода и т. д. показывают, насколько близко еврейская интеллигенция была знакома с лучшими произведениями античной литературы».[41]

Также и переводчик книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова, предваряет свой труд таким пояснением: «Прибыв в Египет в тридцать восьмом году при царе Евергете [Птоломее] и пробыв там, я нашел немалую разницу в образовании [между палестинскими и египетскими евреями], и счел крайне необходимым и самому приложить усердие к тому, чтобы перевести эту книгу... тем, которые, находясь на чужбине, желают учиться и приспособляют свои нравы к тому, чтобы жить по Закону».

Со своей стороны, религиозные и педагогические воззрения евреев прошли вне поля зрения античной философской мысли, не оставив на ней никакого заметного следа. И это при том, что эллинистическая культура обладала поразительным синкретизмом — способностью впитывать в себя философские идеи и концепции, находимые у разных народов и религиозных систем. Эллины и римляне попросту не узнали себя в идеале ветхозаветной праведности, чуждом устремлений античности.[42] Священное Писание евреев — единственный на ту пору источник богооткровенного знания, которого столь не хватало античной мысли, так и осталось неоткрытым ею. Вернее сказать, это спасительное откровение оказалось под спудом, сокрытым от мира наслоениями последующей иудейской обрядовости и формализма.

Ко всему прочему, еврейство в древнем мире отнюдь не славилось высокими нравственными достоинствами, а многочисленные бедствия, находившие на Палестину как знак гнева Божия и призыв непослушных чад к покаянию, только усиливали недоумение со стороны: «Не похоже на то, чтобы Бог отличал их и любил больше других народов, или чтобы они имели исключительную привилегию получать непосредственные веления с неба, или чтобы их страна была особо блаженной. Всякий видит, какова судьба и их самих, и их страны» (Цельс).[43]

Конечно, неверно представлять ветхозаветную иудейскую традицию как итог исключительно психологических факторов и исторических совпадений. Закон Моисея не есть плод человеческого ума, но Промысла Божия. Нося в себе лишь «тень будущих благ, а не самый образ вещей» (Евр. 10, 1), Ветхий Завет не восполнял бездны между людьми и Богом, не сообщал сил к восхождению, не знал освящения и, тем более, преображения нравственного существа человека, которыми живет христианство. Он имел как бы педагогическое назначение — быть для евреев «детоводите­лем[44] ко Христу» (Гал. 3, 24). И хотя делами Закона не мог получить оправдания никто из людей Ветхого Завета (Рим. 3, 20), однако Законом познавались грех и немощь человеческого естества. Совсем не этической праведности, но покаяния ожидал Бог от Своего избранного народа, ибо именно покаяние служило условием последующего принятия Слова Божия, имеющего воплотиться в Иисусе.

Покаянные мотивы нашли широкое отражение в библейских книгах, но остались для их ветхозаветных почитателей и толкователей практически неотмеченными. Это, впрочем, вполне понятно, ибо есть только внешнее желание «быть праведным или духовным», но отсутствует живой пульс духовной жизни, и, следовательно, молчит совесть, неразвита интуиция, нет «чутья на истину», а идеал внутренней чистоты вытесняется внешним размеренным «благобытом».

Пророк Давид, именуемый певцом покаяния, воздыхал в псалмах: «Я видел предел всякого совершенства, но Твоя заповедь безмерно обширна» (118, 96; курсив везде мой — А. Р.). Зная о неспособности человека даже попросту различать грех внутри себя, он просил Бога: «Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти меня» (18, 13). Также и премудрый Иисус, сын Сирахов, взывал к единоплеменникам: «Глубоко смири душу твою» (7, 17), — а его покаянная молитва по глубине чувства сравнима разве что с читаемой Великим постом молитвой св. Ефрема Сирина. Вот эти замечательные строки:

«Господи, Отче и Владыко жизни моей! Не оставь меня на волю их (помыш­ле­ний) и не допусти меня пасть чрез них.

Кто приставит бич к помышлениям моим и к сердцу моему наставника в мудрости, чтобы они не щадили проступков моих и не потворствовали заблуждениям их; чтобы не умножались проступки мои и не увеличивались заблуждения мои; чтобы не упасть мне пред противниками, и чтобы не порадовался надо мною враг мой?

Господи, Отче и Боже жизни моей! Не дай мне возношения очей, и вожделение отврати от меня. Пожелания чрева и сладострастие да не овладеют мною, и не предай меня бесстыдной душе» (23, 1—5).

Однако, «не разумея праведности Божией и усиливаясь поставить собственную праведность, они не покорились праведности Божией, потому что конец Закона — Христос, к праведности всякого верующего» (Рим. 10, 3—4). Пророки, приносившие Израилю весть о покаянии, вплоть до Предтечи Христова, не принимались в нем, оказываясь «иной прибитым, иной убитым, а иной побитым камнями» (Мф. 21, 35). Да и Сам Христос — Слово Божие, Которого уже не нужно было искать, Который в видимом облике Сам сошел к людям, оказался воспринят исключительно сквозь призму обрядовых и законнических формальностей: из чьего колена? откуда родом? хранит ли субботу? — а никак не через сердце и совесть.

Мир, как языческий, так и иудейский, ко времени Воплощения Сына Божия, по существу, представлял одинаково удручающую картину всеобщего отступления от истины и забвения людьми своего Творца и Промыслителя.

Начало эры христианства еще более контрастно оттенило слабые стороны прежних мировоззрений и педагогических систем. Бог, как средоточие Любви и Истины, как источник совершенств, которые человечество искало, но не могло найти собственными силами, открылся, облекшись в человеческую плоть, и, не перестав от этого быть Вечным, Непостижимым, Безначальным и Всемогущим, стал близким, зримым, понятным, доступным, дающим благодатную помощь всякому верующему в Него.

Перемена вселенского, космического масштаба всколыхнула не только земной, но и ангельский мир, влила новые силы в ослабевший и изверившийся человеческий род — во все сферы жизни, которые уже давно чаяли не слабого людского попечения, но могучего обновляющего и преображающего импульса Божием. Если ангелы, эти бесчисленные сонмы древних духов — свидетелей первых дней мироздания, были удивлены тайной спасения человека, и, по слову Писания, возжелали вникнуть в тайну Вочеловения Бога и благовествования Его (1 Пет. 1, 12); если самые основания преисподней содрогнулись от проповеди Сына Божия (1 Пет. 3, 19), сокрушились врата ада и расторглись узы смерти — какое колоссальное влияние на людей земли и все дела их должны иметь эти поистине вселенские метаморфозы!

Родилась новая нравственность: не «союзническая» верность Богу Ветхого Завета и не «око за око и зуб за зуб», но сыновняя любовь ко Всевышнему и братская — к ближнему своему.

Родилась новая праведность: в чистоте помышлений и «намерений сердечных» (1 Кор 4, 5; Евр. 4, 12), а не только во внешних «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй» Закона.

Родилось новое упование о спасении: что в итоге земного пути как «Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею» (1 Кор. 6, 14) «не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости» (Тит. 3, 5).

Родилась Церковь, ранее только прообразованная ветхозаветным священством и обрядами, теперь же «Тело Его [Христово], полнота [Божия]» (Ефес. 1, 23), которую Господь «приобрел Себе Кровию Своею» (Деян. 20, 28), «дом Божий, столп и утверждение истины» (1 Тим. 3, 15), новый Израиль, «град Бога живаго, небесный Иерусалим» (Евр. 12, 22), содержащий в себе «тьмы Ангелов, торжествующий собор первенцев, духи праведников, достигших совершенства, и Ходатая нового завета Иисуса», который освящает ее «Кровью кропления, говорящей (оправдывающей) лучше, нежели Авелева» (Евр. 12, 23—24) и «питает и греет» (Еф. 5, 29), соблюдая «неодолимой для врат адовых» (Мф. 16, 18). Соединившая под своей материнской опекой рассеянных прежде по свету и «ходивших каждый своими путями» детей Божиих, новозаветная Церковь сама стала средоточием и совершительницей Божественной педагогики, прежде действовавшей силою знамений, символов и прообразований. Уже Писание содержит множество примеров необычайной воспитательной чуткости, особенно в апостольских Деяниях и Посланиях, которые насквозь проникнуты пастырской, отеческой любовью и заботой о пастве, духовных детях, «младенцах во Христе».

Родилось богословие, как особая область понятий о свойствах и промышлениях Божиих, прежде недоступных для описания и познания из-за «мрака и бури» Синая, а ныне тех, «что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, — ибо жизнь явилась» (1 Ин. 1, 1—2).

Родилось новое познание Бога и мира — не силою своего ведения, но верой (Евр. 11, 3) чрез «обновление ума» (Рим. 12, 2) и откровение свыше от Духа Истины (Ин. 16, 13), ибо Бог уже не оставляет человека в неведении, но «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим. 2, 4). Правда Божия теперь открывается не мудрецам века сего, но чадам Божиим от веры в веру (Рим. 1, 17).

Родилось новое христианское «любомудрие»: как, имея надежду на Иисуса Христа и веру в Него, действующую любовью, действовать с великим дерзновением (2 Кор. 3, 12; Гал. 5, 6). Как верой содействовать делам нашим, а делами вере нашей стремиться к совершенству? (Иак. 2, 22) Как чрез рассматривание творений Божиих увидеть невидимое Его, вечную силу Его и Божество? (Рим. 1, 20)

Родилось новое общественное устройство: рабовладение все более отходит в прошлое, ибо хозяева-христиане уже не чувствуют себя вправе иметь господскую власть над своих рабами из христиан, но питают к ним братское расположение и, памятуя слова апостола Павла: «раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов» (1 Кор. 7, 22), — даруют им свободу.

Родился новый смысл труда, не как только средства к благополучию собственному и своих близких, но «дела Господня», «участия в нуждах святых» (Рим. 12, 13), «жертвы благотворения» (Евр. 13, 16), «труда любви»(1 Фес. 1, 3; Евр. 6, 10), соединенного с личным подвигом христианина, «благоприличием перед внешними» (1 Фес. 4, 9), помощью нуждающимся (Еф. 4, 28), поддержанием слабых в память о словах Господа Иисуса: «блаженнее давать, нежели принимать» (Деян. 20, 35).

Родились новая культура и искусства, в камне и металле, мозаике и красках, строках стихов и гимнов восхваляющие Троицу в Иисусе Христе, «Который есть образ (икона) Бога невидимого» (2 Кор. 4, 4), «приняв[ший] образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек» (Флп. 2, 7) и воплощающие в изящных формах искусства образы и тени небесного (Евр. 8, 5).

Родилась новая христианская семья: уже не как только средство к продолжению рода, не только «общественная единица» и не «хозяйствующий субъект», но гораздо более — «домашняя церковь» (Рим. 16, 4, 1 Кор. 16, 19 и др.), отношения между мужем и женою в которой подобны отношениям Христа, Небесного Жениха, со Своею Невестою-Церковью (Еф. 5, 24—28).

Понятно, сколь переменилось от этого воспитание. «Христианство научило нас любить в человеке не его атрибуты и достоинства, а существенное ядро — его душу, и это оно первое провозгласило абсолютную ценность и единственность всякой человеческой души. Оно же смогло очистить человеческую душу от всего случайного и греховного и показать ее красоту и божественную сущность».[45]

Так с новой силой в воспитании детей зазвучала тема личности человека, ибо общение с Богом невозможно представить безличным, а способность к общению этому получили все люди, без различия в возрасте. «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 5), — эти слова Господа задали новую, сугубую ценность детства, уже не как приготовления ко взрослой жизни, но прообразования связи между Богом Отцом и Его чадами в Царстве Божием.

Не рассуждения ума и не созерцание эстетического идеала, как это было в античном образовании; не тренировка воли и навык к этическому поведению, какие лежали в основе ветхозаветного воспитания, явились в христианстве по отдельности воспитующим методом и основой, но единый порыв к Господу, собирающий вместе весь внутренний состав — разум, чувства, волю, совесть — для преодоления греха и служения славе Его. И не своей волей и силой, но «по силе, какую дает Бог, дабы во всем прославлялся Бог через Иисуса Христа» (1 Пет. 4, 11), ибо хотя люди и остались немощны, однако же стали крепки и живы силою Божиею, действующей в них (2 Кор. 13, 4).

Примеры действования в людях такой силы Божией были явлены и Самим Господом, и апостолами уже при зарождении и в первые годы существования христианства. Педагогика обрела множество примеров подражания — более живых и понятных, нежели мифические герои античности или даже библейские праведники, жившие когда-то в незапамятные времена. Каждое поколение христиан назидалось от близких и знаемых всеми святых: сначала апостолов, затем первохристианских мучеников и исповедников, пастырей и учителей Церкви, монахов-подвижников и старцев-простецов.

Однако, пожалуй, самый важный и глубокий след оставила в христианском воспитании перемена в достоинстве и назначении человека, происшедшая после Искупления, Воскресения и Вознесения Христова в человеческой плоти. Не просто восставить семя падшего Адама пришел на землю Христос, но прославить искупленное человечество славой сынов Божиих. «Кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое» (2 Кор. 5, 17), ибо «первый человек Адам стал душею живущею; а последний Адам есть дух животворящий» (1 Кор. 15, 45).

Дальнейшее становление воспитательной мысли и практики происходит по мере того, как меняется исторический и общественный фон эпохи, дополняется и совершенствовуется учение Церкви, зарождаются новые, вдохновленные христианскими идеалами, культура и образование. Этапы этого пути различны между собой, ибо каждое время выдвигало перед воспитателями свои характерные задачи.

Если первохристиане среди страшных гонений жили ожиданием скорой Паруссии и, ни во что вменяя ценности временной жизни, молились вместе с детьми о скорейшем конце: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» (Откр. 22, 20) и «да прейдет мир сей» («Дидахэ»), — то ко времени Тертуллиана (вторая половина II ст.) молились «о замедлении конца». А уже в середине III в. свт. Киприан Карфагенский всерьез задумывается о том, как учить вере и воспитывать молодых христиан в обстановке «продолжительного мира», когда относительно долгое затишье в гонениях предоставило верующим большую свободу и стало усыплять их бдительность.[46]

С IV в. в истории Церкви открывается новый, весьма продолжительный этап, в который христианство, получив признание и поддержку императорской власти, становится перед необходимостью наставлять людей на сей раз в том, как служить Господу уже не одной твердостью в исповедании веры, не несением в новые земли Евангельского благовестия, не мученическим или исповедническим подвигом, но через богоугодное устроение своей земной жизни: смиренное несение креста, любовь к ближним, церковное освящение земного пути. Именно в этот период зачинают закладываться основы целостного богословского знания и христианского миросозерцания, нового общественного устройства, культуры, образования — словом, всего того, что имеет определяющее значение для характера и содержания педагогической практики.

Церковь в историческом и культурном смыслах заняла уникальное положение: являясь прямой продолжательницей ветхозаветных обетований, данных еврейскому народу, она была принята, учила и действовала, по преимуществу, на пространстве эллинистической культуры. Также и педагогика христианства в своей философской и организационной части оказалась как бы на перекрестье двух воспитательных систем и традиций: античной и иудейской.

Немало ценного опыта и практических приемов было непосредственным образом позаимствовано от педагогического наследия дохристианской эпохи. В части семейного воспитания — от Израиля, а общественного образования — от Эллады. При наставлении, как воспитывать юных христиан, церковное учение весьма часто заимствовало примеры и образы Ветхого Завета, обращаясь к ним за назиданием и отыскивая в них виды Божественного Промышления. С другой стороны, большинство учителей Церкви, которым мы столь много обязаны становлением целостного христианского миропонимания и богословского знания, получали образование по лучшим образцам античности.

Однако заимствовать прежнее стало уже недостаточно. Церковь жила Евангельским Благовестием, новозаветным знанием, даже опытным осязанием Бога (1 Ин. 1, 1), радостным Евангельским откровением о прощении прежних грехов, преображающим действием Святого Духа, а это неизбежно меняло, преображало, возвышало смысл старых понятий, используемых педагогикой. К примеру, заново потребовалось осмыслить понятие личности, ибо оно, очевидно, не могло быть удержано от античной философии, а ветхозаветная иудейская традиция мало занималась этим вопросом. Подобным же образом потребовалось разрешить и прочие проблемы, относящиеся к человеку и его спасению. Здесь формирование христианской педагогической мысли следовало в русле общей хронологии развития церковного богословия:

IV в. — период тринитарных споров (о соотношении Лиц Святой Троицы);

V—VII стт. — период споров о Богочеловечестве Иисуса Христа (о соотношении в Нем человеческой и Божественной природ);

VIII—IX стт. — споры об иконопочитании (о возможности освящения благодатью Божией предметов видимого мира и почитания их христианами без уклонения от заповеди о поклонении единому Богу);

X— XIV стт. — период общего богословского синтеза достигнутых ранее идей и концепций, завершение формирования целостного церковного учения.

Первые два периода, исследуя Божественное, отвечали также и на основной вопрос антропологии: «Что есть образ и подобие Божие в человеке?», — а это не могло не иметь значения и для христианского воспитания, всей целью которого служит раскрытие в воспитанниках этого образа и подобия. Не менее принципиален и третий период споров об иконопочитании. По существу, здесь речь шла не только о судьбе иконы, но и о большем — о новозаветном оправдании человеческого творчества, о самой возможности существовать церковной культуре. Непросто в христианизированном ее варианте (т. е. использующем христианские мотивы и образы, но свободном от духовных задач), но подлинно воцерковленном, творимом по наитию Божией благодати, призванном к такой же воспитующей роли для чувств, какую играют нравственность и богословие для человеческого ума и воли.

Наконец, на четвертом этапе синтеза весь непосредственный опыт, обретенный христианством в течение предшествующих столетий — правила церковной жизни и богослужения, богословский поиск, аскетический опыт, семья, общественные связи, воспитательная практика — обрел свое место и выражение в общем учении Церкви. Это, однако, не означает остановки или какого-то застывания педагогической мысли. Святые отцы не оставили нам специальных трактатов по педагогике, и соборные определения также молчат о какой-либо строго определенной системе воспитания юных христиан. Воспитание всегда конкретно, оно складывается с учетом времени, обстоятельств и особенностей детской души. Тем не менее, одним из главнейших условий его совершения служила и служит принадлежность к Церкви и следова­ние ее учению, вместившему в себя общие подходы христианства по отношению к самым различным областям и проявлени­ям жизни, не исключая, конечно, и такой важной сферы, как педагогика.

[1] т. е. сущностно. Понятие «онтологический» в философской традиции означает сущностный, глубинный. Напротив, «эмпири­ческий» или «эмпирия» означает явление, отображение сущности на внешнем плане бытия.

[2] учение Демокрита и прочие похожие доктрины, носящие название «материалистических», не в счет. Это вовсе не материализм в современном истолковании. Демокрит и не собирался отрицать существование духовной реальности, он попросту признавал ее более тонкой формой материи.

[3] Восток тоже интересовался человеком. Древний Китай, например, достиг необычайных высот медицинского знания. Однако, философски Восток всегда исходил из дуалистической модели мира (в ней бытие вселенной определяется как противостояние и взаимное дополнение двух равновесных начал: добра и зла, света и тьмы, мужского и женского) и воспринимал человека имперсоналистично — как безличную энергию космоса, временно заключенную в телесную оболоч­ку. Из этого истекал весьма своеобразный подход к человеку и его земным задачам, направленный на исследование физиологии и низших психических проявлений и отрицавший само существование в человеке личного духовного начала, ценность его индивидуальных черт. Поэтому, несмотря на внешнюю схожесть некоторых аспектов учений (идея реинкарнации — множественного перевопло­ще­ния — к примеру, была хорошо известна и грекам) эллинистический мир, мысливший категориями личности и индивидуального совершенствования, поставлявший человека в центр мироздания, был бесконечно далек от Востока, пребывал с ним как бы на противоположных ценностных полюсах.

[4] Квинтилиан. О домашнем воспитании мальчика. Цит. по А. Н. Джуринский. История зарубежной педагогики. М. 1998, с. 57.

[5] Антиномия — два утверждения, противоположных одно другому, и обладающих при этом равной истинностью. Антиномийное противопоставление обычно используется там, где невозможно найти однозначный и исчерпывающий ответ или определение. Антиномия задает границы, в которой те могут находиться. В нашем примере А. проявляется, во-первых, в том, что ребенку нельзя «самовоспи­таться» без направляющего и дисциплинирующего влияния взрослых; с другой же стороны, в том, что невозможно никому извне решить за ребенка внутренние задачи взросления и обретения убеждений.

[6] от греч. «антропос» (человек). Антропология — учение о человеке, его внутреннем содержании.

[7] в греческом языке «космос» одновременно обозначает и мироздание, и красоту.

[8] В более поздние периоды античности эта наивная уверенность окажется уже утраченной, и на смену позитивной установке придет философский скептицизм.

[9] Платон полагал, что по вхождении в телесную оболочку душа как бы забывает, теряет из виду «архетипы», истинные смыслы бытия. Отстраняясь от чувственного и восходя в познании от идей частных ко все более общим, человек понемногу восстанавливает эту утраченную память и становится все более духовным, пока, наконец, не разрешатся узы смертной плоти и душа не войдет в близкий ей мир бестелесных идей.

[10] профессионал-наставник назывался «дидаскал» — учитель.

[11] Высшая аристократия могла приглашала именитых наставников в дом. Так Аристотель состоял личным домашним воспитателем будущего Александра Македонского.

Простой народ, разумеется, не мог доставить детям дорогостоящего образования. Взаимоотношения в бедных семьях и подходы к воспитанию детей в таких семьях отличал более простой, практический характер. Родители видели в них, прежде всего, помощников в работе, а многодетность почиталась основой материального благополучия дома. Поэтому в ребенке с раннего детства старались воспитать привычку к труду и привить ему навыки земледелия или ремесла.

Девочки повсеместно оставались при доме, поскольку «калакагатия», совокупность совершенств, не считалась достоинством, приличным для женщины. Здесь они получали элементарные навыки чтения и письма, знакомились с музыкой. Ведя жизнь затворниц, девочки и девушки редко появлялись на людях. Их уделом считалось замужество и ведение домашнего хозяйства.

[12] цит. по И. В. Силуянова. Современная медицина и Православие. М. 1998, с. 61-62.

[13] А. Н. Джуринский. История зарубежной педагогики. М. 1998, с. 38.

[14] Иосиф Флавий. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994., с. 126.

[15] Шимшон-Рефаэль Хирш. Еврейка в мире Торы. Сборник «Шатер, над которым облако». Сост. Г. Розенштерн. М., 1990., с. 14.

[16] Библейская энциклопедия. М., 1995. с. 162.

[17] Шимшон-Рефаэль Хирш. Еврейка в мире Торы. Сборник «Шатер, над которым облако». Сост. Г. Розенштерн. М., 1990., с. 17—18.

[18] Там же, с. 13.

[19] Там же, с. 16

[20] Там же, с. 23.

[21] Библейская энциклопедия. М., 1995, с. 189.

[22] свящ. Евгений Шестун. Православная педагогика. Самара, 1998, с. 42-43

[23] Не случайно многие главы в этих книгах стилистически оформлены как наставления от отца к сыну — жанр, широко распространенный в педагогических сочинениях разных стран и эпох.

[24] по-видимому, существовала в ветхозаветные времена и нерелигиозная, народная часть культуры. По крайней мере, тот темперамент, какой вкладывает в свои бытовые праздники современное нам еврейство, заставляет именно так думать.

[25] Иосиф Флавий. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994., с. 175.

Впрочем, назначение этого, как и других цитируемых текстов у Флавия, — скорее апологетичес­кое, защитительное, и рисуют они скорее идеализированную, нежели строго достоверную истори­чес­кую картину. Наука и искусство у древних евреев попросту не имели той цены, что у эллинов; в Израильском обществе они не могли сделать человеку особенной чести, а потому тема совершенствования интеллектуальных и творческих способностей не звучит и в иудейской педагогике.

[26] Там же.

[27] Там же, с. 174.

[28] Именно принцип личной религиозной ответственности повлиял, в частности, на смягчение правового правила, по которому за вину или долг родителя платили его потомки, а за провинность детей отвечали отцы. В противоположность язычни­кам, еврейский народ не стремился сам утверждать земную справедливость, но предавал ее в волю Всевышнего. Флавий по этому поводу даже считает: «не должно наказывать детей за вину родителей их, но если эти дети добродетельны, относиться к ним скорее с сожалением, что они произошли от скверных родителей, чем с презрением за это». (Иудейские древности. Т. 1. М., 1996. с. 171).

[29] Связь между верующим и Богом, достигаемая посредством ритуальных действий, таинств.

[30] Иосиф Флавий. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994, с. 175.

[31] Иосиф Флавий. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994, с. 126.

[32] С. Лурье. Антисемитизм в древнем мире. М. 1994.

[33] в данном вопросе иудейство не имело между собой полного и окончательного согласия. Саддукеи не верили в воскресение людей в их телах. Пророчества о воскресении умерших они истолковывали в аллегорическом смысле. Тем не менее, посмертная реальность и Суд не ставились под сомнение.

[34] в греческой мифологии подземная река, отделяющая царство Аида — властителя душ умерших.

[35] Ермий. Против греческой философии.

[36] сравним тон этих цитат с аналогичным по теме высказыванием Антисфена (450—360 до Р. Х.), основателя философской школы киников, который также видел правильный итог воспитания в строгости к себе, привычке преодолевать мирские трудности и лишения, презирать мирские блага. «Пусть дети наших врагов живут в роскоши», — говорил он. На этом примере хорошо заметно, сколь велико преимущество ветхозаветной этики пред уровнем нравственности языческого мира.

[37] справедливости ради, нужно заметить, что философская мысль античности иногда содержала прозрения, весьма высокие и близкие к тем, что открывает нам Божественное Слово. Поразитель­но! Для Платона, к примеру, философия — это «упражнение в смерти», а Филон пишет, что «среди земных вещей ничто так не свято и так не похоже на Бога, как человек, ибо он есть великолепный отпечаток великолепного образа, изваянного по образцу идеального Первообраза».

[38] воспевающие неограниченное наслаждение.

[39] цит. по И. В. Силуянова. Современная медицина и Православие. М. 1998, с. 119-120.

[40] Иосиф Флавий. Иудейские древности. Т. 1. М., 1996. с. 171.

[41] С. Лурье. Антисемитизм в древнем мире. М., 1994.

[42] Аполлоний Молон в резком тоне отзывался по этому поводу: «Евреи... единственный народ, не сделавший ни одного полезного в жизни практического изобретения». Многие древние авторы согласны с этим: «Евреи не выдвинули из своей среды ни одного замечательного или выдающегося человека ни в области наук, ни в области теоретической мудрости» (Апион).

[43] Интересно сравнить это с 2 Пар. 7, 19—22. Иосиф Флавий, останавливаясь подробно на данном фрагменте Писания, комментирует видение царя Соломона следующим образом: «И повсюду бедствия евреев войдут тогда в поговорку и возбудят недоверие по своей тяжести, так что, когда соседи евреев станут затем с удивлением расспрашивать о причине, почему евреи, раньше столь возвеличенные и столь богато одаренные Предвечным, теперь впали в такую у Него немилость, им придется услышать из уст случайно уцелевших от погрома чистосердечное признание в прегрешениях и в нарушении прародительских заветов».

[44] т. е. буквально — «педагогом».

[45] о. Александр Ельчанинов. Записи.

[46] св. Киприан Карфагенский. О падших.