Глэдис Дюбарри

Я не успела оглянуться, как прошла неделя. Наверное, мне так никогда и не вспомнить всего, что за это время произошло. Мой отец получил пьесу и прочитал ее, но вместо того, чтобы телеграфировать, позвонил. Они с Мамой Девочкой о чем-то долго говорили, а потом он сказал мне:

— Если ты действительно хочешь играть в этой пьесе, то я не против, потому что она замечательная и когда-нибудь я сделаю из нее оперу.

Мама Девочка рассказала обо всем этом Майку Макклэтчи, и через несколько дней мой отец и Майк созвонились и поговорили о пьесе, и мой отец согласился написать к ней музыку. Майк попросил его приехать в Нью-Йорк, но от этого мой отец отказался.

И еще другие события произошли за эту неделю. На следующее утро после Большого Чая у мисс Крэншоу Майк Макклэтчи и автор пьесы, Эмерсон Талли, позавтракали в «Пьере» вместе с нами, и в тот же день Майк позвонил Маме Девочке и сказал, что обе мы Эмерсону очень понравились и теперь он собирается переписать всю пьесу заново, потому что хочет, чтобы Мама Девочка сыграла роль девочкиной мамы.

И тогда Мама Девочка очень обрадовалась и сказала:

— Ну, Лягушонок, нам с тобой надо становиться профессионалами. Надо работать, работать и работать, и нам будет так хорошо, как еще никогда не было.

Вечером мы поехали на такси в контору к Майку на Пятую авеню, и там были несколько сотрудников Майка и его адвокат. Майк и Мама Девочка просмотрели вместе контракты, которые мы должны были подписать, как только получим ответ от моего отца. Никогда я не видела маму такой взволнованной и счастливой, и такой удивленной. Потом, когда мы шли от Майка, она сказала:

— Нет, ты подумай только, Лягушонок: они будут платить тебе, как звезде!

— Уж кто звезда, так это ты, — сказала я. — Вот ты действительно самая настоящая звезда.

— Ты станешь богачкой, — продолжала Мама Девочка, — и я тоже получу немало. Свои деньги я буду транжирить вовсю, но твои почти все положу в банк на твое имя. И я очень рада, что мы с тобой такие друзья.

— Друзья? Да ведь ты для меня гораздо больше чем друг. Если бы не ты, я бы даже и не родилась.

— Твой отец тоже имел к этому некоторое отношение.

— Но если бы ты не познакомилась с ним и не вышла за него замуж, где бы я была теперь?

— Ну, обратного хода тебе уже нет в любом случае. Твой отец — это твой отец, твоя мать — это твоя мать, а ты — это ты, и тут уже ничего не изменишь. Но в довершение всего ты станешь звездой — а уж это только благодаря Матушке Виоле.

— Она-то тут при чем?

— При всем. Приди она вовремя на Макарони-лейн, я бы пошла на обед к Кларе Кулбо, и мы не поехали бы в Нью-Йорк.

— О, а я об этом и забыла! Надо написать Матушке Виоле и поблагодарить ее.

— Я ее поблагодарю? Обещала прийти, нахалка, и обманула.

— А разве ты не рада теперь, что она не пришла?

— Конечно рада, но я не люблю, когда обманывают.

— А может, она тогда заболела — или заболели ее дети и внуки.

— Надо было позвонить. Я ужасно зла на нее.

Каждый день столько всего происходило!

И каждую ночь, лежа в постели, мы с Мамой Девочкой разговаривали и вспоминали, но мне никогда не вспомнить всего, потому что так много нового и так быстро произошло в течение одной недели после того, как мой отец разрешил мне идти на сцену.

Во-первых, со мной стала очень много заниматься мисс Крэншоу. Каждый день в восемь утра мы с Мамой Девочкой приходили к ней в номер и до десяти занимались. Мисс Крэншоу учила нас стоять, ходить, танцевать, брать вещи, смотреть на них, говорить — а говорить можно тысячью разных способов.

Мисс Крэншоу установила для нас распорядок дня. Вставали мы в шесть утра. Полчаса мы гуляли в парке, а потом садились в «Пьере» за завтрак, большой — для меня и маленький — для Мамы Девочки, потому что мисс Крэншоу хотелось, чтобы Мама Девочка сбросила несколько фунтов веса.

— Я не хочу, чтобы вы превратились в мешок костей, — сказала она ей, — но я хочу, чтобы вы стали такой же подвижной, как Лягушонок, потому что в пьесе это абсолютно необходимо. Вы с Лягушонком должны стать почти одним и тем же человеком, более похожими, чем вы уже есть, настолько похожими, чтобы это воспринял зритель. Но это у вас не получится, если вы и впредь будете полнеть от еды, неудовлетворенности и тревоги. Вам теперь не о чем тревожиться, кроме одной вещи: вашей роли в пьесе. Я хотела бы, чтобы о ней вы тревожились постоянно.

После завтрака в кафе «Пьера» мы поднимались к себе в номер, и Мама Девочка читала какой-нибудь кусочек пьесы, читала снова и снова, а я слушала. Мисс Крэншоу не хотела, чтобы я начала заучивать свои реплики, пока не услышу много раз, как их читает мама, — то есть пока и так не запомню их почти наизусть.

В полвосьмого мы ложились отдохнуть, но мне, конечно, отдыхать было просто не под силу. Мама Девочка иногда засыпала, а я лежала и вспоминала. Иногда незадолго до восьми к нам заходила мисс Крэншоу.

А в тот день, когда Мама Девочка подписала у Майка все бумаги, она сказала:

— Ну, Лягушонок, теперь живем!

И когда мы вернулись в «Пьер», она поговорила с управляющим насчет нового номера, а через час мы уже переселились, и так здорово — на тридцать третий этаж.

О, какая это была ошибка!

Утром следующего дня мисс Крэншоу пришла в 2109-й номер, но нас, понятно, там не нашла. Она позвонила управляющему, и он сказал ей, что теперь мы живем в 3336-м, и мисс Крэншоу поднялась на лифте и нанесла нам визит. Я думала, она будет очень рада, что у нас новое жилье, но она вовсе не обрадовалась и даже рассердилась, только старалась не показать этого Маме Девочке. Она ведь настоящая актриса и умеет не показывать, когда сердится.

— Это один из лучших номеров отеля, — сказала она. — Раньше его снимала миссис Киган, но, знаете, для вас со Сверкунчиком он не подходит. О, я понимаю, теперь вы можете себе позволить, но для работы это место совсем не подходящее, а когда ты занят в пьесе, необходимо работать все время, днем и ночью.

— Но ведь в две тысячи сто девятом нет даже двух кроватей, — сказала Мама Девочка.

— Правильно.

— Я не могу приглашать туда друзей.

— Согласна с вами.

— Здесь я чувствую себя счастливее.

— Лучше сказать вам об этом напрямик: я не считаю, что уже пришло для вас время чувствовать себя очень счастливой. Это все равно что пожинать плоды успеха до того, как успех достигнут. Еще будет время насладиться славой и богатством, а сейчас время работать, время немножко страдать от неудобств, немножко тревожиться — каждый божий день.

Мама Девочка подняла трубку и поговорила с управляющим, и через час мы уже снова были в 2109-м номере. Не знаю почему, но я обрадовалась.

И вот Глэдис Дюбарри ввалилась к нам вместе со своим личным доктором и подняла страшный шум из-за того, что мы по-прежнему живем в такой тесноте.

— Газеты заполнены репортажами о вашей невероятной удаче, — затараторила она, — а вы, подумать только, прозябаете в конуре!

— Помолчи минутку и выслушай меня, пожалуйста, — перебила ее Мама Девочка. — Я знаю тебя с детства. У тебя всегда было состояние, тебе не надо делать ничего — только тратить деньги. Не надо выходить замуж и как-то устраивать свою жизнь — и ты не вышла замуж. Не надо разводиться из-за неудачного замужества — потому что замужества не было. Не надо стараться быть хорошей матерью своему сыну и своей дочери после того, как твоя семья развалилась, — потому что ни сына, ни дочери у тебя нет. Не надо делать ничего — только покупать себе дорогие платья и дорогие дома, доверху набитые дорогими вещами, и все время быть на седьмом небе — потому что у тебя нет ничего, ровным счетом ничего, кроме себя самой и своих денег, и что касается меня, раз уж ты пристаешь ко мне, то я за тебя очень рада, но сама буду жить где мне угодно и как мне угодно, и сейчас я хочу жить именно здесь и именно так, как я живу.

— Никогда в жизни я больше с тобой не заговорю, — ответила Глэдис Дюбарри.

Она повернулась к своему доктору и заплакала, а потом закричала на него:

— А ты-то какого дьявола стоишь тут разинув рот? Если ты врач, смерь ей температуру! Неужели ты не видишь, что бедная девочка смертельно больна, больна, больна? Я никогда не видела ее такой больной!

Доктор обнял ее и сказал:

— Хорошо, пончик, хорошо.

Глэдис Дюбарри отскочила от него как ужаленная и завизжала:

— Не смей называть меня пончиком, докторишка, шарлатан, специалист по богатым невестам! О, я знаю тебя, мистер Высокий, Черный, Красивый, Скользкий и Нудный, знаю как облупленного! Посмей еще хоть раз назвать меня пончиком!

Глэдис посмотрела на всех, кто был в комнате, а потом как начнет топать ногами, рвать сумочку и визжать! Ее доктор достал из кармана коробочку с таблетками и сказал:

— Мисс Дюбарри, примите, пожалуйста, две таблетки.

Глэдис Дюбарри выбила коробочку у него из рук, коробочка ударилась о потолок, и все таблетки рассыпались. Доктор присел и начал их подбирать. Зазвонил телефон, и Мама Девочка взяла трубку.

— Нет, — сказала она, — абсолютно ничего не случилось. Можете сказать моим соседям, что я репетирую и прошу извинить, если побеспокоила их. Больше это не повторится.

Она положила трубку и посмотрела в упор на свою старую подругу, и сказала:

— Ну, не нахальство ли — заявилась к нам да еще кричит, как торговка! Ведь ты до смерти перепугала мою дочь.

— И вовсе не перепугала, — сказала я.

— Вот видишь! — воскликнула Глэдис. — Вовсе не перепугала! Она-то великолепно понимает, какая обида мне нанесена, и кем? Моей лучшей подругой! Что ж, если ты мне больше не подруга, то она остается ею по-прежнему — правда, Лягушонок?

— Я бы предпочла, чтобы ты не задавала ей глупых вопросов, — сказала Мама Девочка.

— Я пришла сказать вам обоим, как я рада за вас. Я пришла разделить вашу радость. Очень жаль, что первая же удача превратила мою задушевную подругу в бесчувственного врага.

Доктор подошел к ней и протянул ей на ладони две маленькие таблетки.

— Что это? — спросила Глэдис.

— Успокаивающее, — прошептал доктор.

Глэдис Дюбарри ударила по его руке. Две маленькие таблетки стукнулись о потолок и раскололись.

— Сам принимай их! — сказала она, теперь уже без крика. — Не нужны мне никакие успокаивающие, понял, ты, охотник за богатыми невестами? И кстати говоря, никакое это не успокаивающее: будь это успокаивающее, я не была бы такой легко возбудимой. Уже целый год я принимаю их по шесть-семь в день. Мел — вот что это такое, обыкновенный мел. Ну а мел мне ни к чему!

Доктор поклонился Маме Девочке, а потом мне и повернулся было, чтобы уйти.

— Ты куда это? — крикнула на него Глэдис Дюбарри.

Доктор остановился перед дверью, обернулся и только поглядел на нее долгим взглядом, не говоря ни слова. А потом отворил дверь и вышел.

Глэдис посмотрела на свою сумочку, которую порвала в клочья, но удержалась и не заплакала.

— Почему ты не выйдешь за него замуж? — спросила Мама Девочка шепотом.

— А почему я должна за него выходить? — сказала, тоже шепотом, Глэдис Дюбарри.

— Ну хотя бы потому, что он тебя любит.

Глэдис, не глядя на Маму Девочку, все разглаживала и распрямляла свою сумочку.

— Ты действительно так думаешь?

— Ну конечно любит! Я поняла это в первый же раз, когда увидела его с тобой.

— Я не выношу мужчин, которые позволяют женщине помыкать собой, — сказала Глэдис.

— Ты о его матери?

— Нет, не о его матери. О себе. Мать его обожает. И презирает меня.

— Выйди за него замуж.

— Он вовсе не охотник за богатыми невестами — я это сказала просто так, со злости. Но он не знает, как надо вести себя с такой девушкой, как я.

— Так научи его.

— А чего, по-твоему, я добиваюсь весь этот год?

— Ну а как ты хочешь, чтобы он с тобой себя вел?

— Я хочу, чтобы он обращался со мной, как с обычной девушкой. Не хочу, чтобы он слушал все, что я болтаю, и делал все, чего я требую. И хочу, чтобы он заставил меня выйти за него замуж.

— А ты заставь его заставить тебя выйти за него замуж.

— Как?

— Не знаю как, но уверена, что ты знаешь.

— Боюсь.

— Чего?

— Совершить ошибку.

— Знаешь, иногда ошибкой бывает не совершить ошибку.

— Я боюсь, что он меня отравит.

— Чего ради?

— Ради моего состояния.

— Слушай, брось ты это, — сказала Мама Девочка. — Подумаешь, твое состояние! Да ты самая бедная девушка в Нью-Йорке.

— Правда ведь?

— Ну конечно. Забудь про свое состояние и выходи за него замуж.

— Так ты уверена, что он меня не отравит?

— Да с какой стати он должен тебя травить?

— Если бы он обращался со мной так, как я с ним, и мы бы поженились, я бы его отравила.

— Тогда перестань с ним так обращаться.

— Не могу. Хочу, но… не могу.

— Может, тебе стоит показаться психиатру?

— Ты знаешь хорошего?

— Я — нет, но уж он — обязательно.

— Не хочется, чтобы он об этом знал. И еще я боюсь иметь детей.

— Ой, уходи, пожалуйста, очень тебя прошу, — сказала Мама Девочка, но сказала безо всякой злости.

— Я уйду, но запомни: я не заговорю с тобой до конца своей жизни.

— Хорошо, — ответила Мама Девочка.

Глэдис Дюбарри пошла к двери.

— С этого дня я буду тебе только писать, — сказала она, — и чтоб не смела со мной заговаривать, не то… Пиши, если тебе будет позарез нужно, а говорить — ни-ни.

— Хорошо.

— Прощай, Лягушонок. Я люблю тебя и буду любить вечно.

— Я тебя тоже люблю, — сказала я.

— Знаю, что любишь, Лягушонок, и знаю, что это не потому, что ты хочешь, чтобы я не забыла тебя в своем завещании, но я все равно не забуду.

— Ох, уходи скорее, — попросила Мама Девочка.

— Я рада, что ты прославилась, — прошептала Глэдис Дюбарри, — но ужасно жаль, что это вскружило тебе голову. Никогда не думала, что ты бросишь свою лучшую подругу, как только станешь знаменитостью.

— Никакая я не знаменитость. А ты иногда умеешь быть самой ужасной занудой в мире.

— Может быть, в Вене найдется очень хороший, — подумала вслух Глэдис Дюбарри. — Тогда я выпишу его сюда.

— Конечно, конечно — зачем тебе мелочиться!

— Но ведь мне необходим самый лучший!

— Когда спустишься вниз, попроси у портье телефонную книгу. По оглавлению найди психиатров. Выбери того, чья приемная ближе других к твоему дому. Созвонись с ним и договорись о приеме. Назовись Глэдис Смит и расскажи ему о себе всю правду. Только таким путем ты сможешь освободиться от пожизненной мании величия.

— Никакой такой мании у меня нет.

— Да ну? А ты попробуй прожить хоть месяц без своего состояния — тогда узнаешь, что у тебя есть, а чего нет. Выдай себе пятьдесят долларов и живи на них в какой-нибудь клетушке, пока не найдешь работу.

— Пожалуйста, могу хоть сейчас снять такую же комнату, как эта, прямо здесь, в «Пьере». Ты поговори с управляющим и скажи ему, что у тебя есть очень бедная подруга и ей, пока она не найдет себе работу, нужна такая комната.

— И не подумаю.

— Больше не заговорю с тобой ни разу в жизни. Проходит слава, дружба — никогда. Знаю, тебе будет очень горько и стыдно, когда ты придешь ко мне за помощью, а я, вместо того чтобы дать тебе от ворот поворот, тебе помогу. Прощай навеки.

— Прощай навеки, — ответила Мама Девочка.

Глэдис Дюбарри вышла.

Мама Девочка снова взяла пьесу и начала читать ее — так, как будто ничего не произошло. Ее голос звучал теперь даже лучше. Я слушала, но все никак не могла забыть Глэдис Дюбарри. Мне хотелось, чтобы она перестала быть такой несчастной.

К нам позвонили. Мама Девочка открыла дверь, и это снова оказалась Глэдис. Она протянула Маме Девочке пачку денег.

— Я случайно нашла эти деньги в сумке, — заговорила она, — и мне хотелось бы, чтобы Лягушонок потратила их на платья и автомобиль для себя еще до того, как я умру.

Мама Девочка оттолкнула ее руку, но безо всякой злости, и сказала:

— Уйдешь ты наконец?

Она закрыла дверь и стала читать дальше.

Так все и шло одно за другим: люди, разговоры, работа, учение, прогулки, еда, сон. Вспомнить все я даже не надеюсь, но все было замечательно, потому что Мама Девочка была счастлива. Счастлива, несмотря на трудную работу. Счастлива, несмотря на подруг вроде Глэдис Дюбарри, которые все время приходили к ней в гости, или звали ее к себе, или болтали с ней по телефону. Счастлива, несмотря на них, а может, благодаря им — не знаю. Знаю только, что впервые за долгое время она была счастлива, счастлива не минутку-другую, а все время.

Даже просыпалась она по утрам теперь совсем по-другому. Ей не терпелось поскорее встать, а раньше она страшно не любила вставать, страшно не любила варить для себя кофе. Мне даже пришлось тогда научиться варить кофе и подавать ей его в постель.

Но теперь, когда в шесть утра раздавался телефонный звонок, она знала, что это наступил новый день, новый интересный день, и она вскакивала с постели, хватала трубку, говорила «спасибо», бросалась в ванну, звала меня, мы купались с ней, а потом одевались.

Мы шли в парк, и было так хорошо, потому что всего, что ей предстояло сделать, она ждала с нетерпением. Теперь Мама Девочка знала, что она делает и зачем. У нее была цель, и цель эта ей нравилась. Конечно, ей приходилось много работать, работать каждый день от зари до зари, но она была в восторге от этой своей работы и любила ее, так что для нее это была не работа, а удовольствие.

Иногда мисс Крэншоу вдруг останавливалась и, улыбаясь, говорила:

— Знаете, я теперь почти верю, что пьеса все-таки пройдет с успехом, и я думаю, что это благодаря вашей роли и тому, как вы работаете над ней. Мне кажется, что вы будете в хорошей форме.

— Но в несравненно худшей, чем Лягушонок.

— Ну, чего уж мечтать о несбыточном, — говорила тогда мисс Крэншоу, но мы понимали, конечно, что она шутит.

Только раз я видела, чтобы мисс Крэншоу рассердилась на Маму Девочку — это когда она ей объясняла, почему нам обязательно нужно жить в 2109-м номере. Но даже тогда она была с нами очень хорошая. Мы с Мамой Девочкой все обсудили и поняли, почему мисс Крэншоу хотелось, чтобы мы вернулись назад в 2109-й номер.

— Так лучше для пьесы — вот почему, — сказала я.

— Ну конечно, — согласилась Мама Девочка, — и, по правде говоря, мне здесь вообще больше нравится. И вдобавок мы сэкономили на этом кучу денег.

Мисс Крэншоу попросила Маму Девочку проводить со мной как можно больше времени и куда только можно брать меня с собой. Это мы с Мамой Девочкой тоже обсудили и поняли, что причина этому — та же самая.

Но раз в неделю, сказала мисс Крэншоу, в субботу вечером, Маме Девочке следует отправляться куда-нибудь на вечеринку и допоздна развлекаться в компании — но только раз в неделю. И еще она сказала, что каждое воскресенье мне следует одной идти в парк и гулять там с двенадцати до трех часов дня — и мне это ужасно понравилось. Из парка я все время видела отель «Пьер», и можно было угадать, где 2109-й номер. Я знала, что Мама Девочка там и что она еще спит, потому что накануне вечером она была на вечеринке и добралась до постели только под утро. В парке я знакомилась с мальчиками и девочками, и мы играли в разные игры. У меня всегда было с собой три доллара, и я могла потратить их, как хотела, но только так, чтобы в час дня обязательно во второй раз позавтракать. Я должна была сходить в кафетерий рядом с зоопарком и взять там сэндвич с сыром и землянику или еще что-нибудь фруктовое, а потом обязательно выпить пинту молока, и есть я должна была не спеша. Конфет мне не полагалось совсем, но своим друзьям я могла покупать и конфеты, и арахис, и воздушную кукурузу — пока не кончатся все мои деньги, но они никогда не кончались. Доллар, а иногда и два я всегда приносила домой, Мама Девочка откладывала их для меня и сама записывала расходы, чтобы как-то уследить за деньгами.

Однажды вечером мы с Мамой Девочкой шли по Пятьдесят седьмой улице к Пятой авеню, и я спросила:

— Какой сегодня день?

— Вторник, — ответила Мама Девочка. — А что?

— Сколько мы в Нью-Йорке?

— Мм… Вчера была неделя, как мы уехали из Калифорнии.

— Тот человек взял деньги или попробовал получить шестьдесят четыре тысячи долларов?

— Человек, который знает оперу?

— Да.

Мы как раз проходили мимо магазина, в витрине которого стоял телевизор. Перед ней снова собралась кучка людей, и мы тоже остановились посмотреть. Через некоторое время человек с акцентом появился на экране и сказал, что он поговорил со своим папой, который живет в Италии. Он всегда слушался своего папы, и теперь папа сказал ему, чтобы он взял то, что выиграл, и не пытался получить больше, — и он так и сделал.

Нам с Мамой Девочкой очень хотелось узнать, какой был бы шестидесятичетырехтысячедолларовый вопрос, но мы, конечно, так никогда этого и не узнаем.

Как-то ночью нас разбудил телефонный звонок Майка. Мама Девочка долго с ним говорила, а когда кончила, я уже совсем разгулялась, потому что я не могу спать, когда в комнате разговаривают.

— Что случилось? — спросила я.

— Очень важная вещь. Завтра в полдень ты и я должны встретиться кое с кем у Майка.

— С кем?

— С газетчиками — журналистами и фотографами. Они поговорят с нами и нас снимут. Майк постарается устроить, чтобы потом туда подошла мисс Крэншоу, и еще ему хотелось бы, чтобы она самых главных пригласила к себе в гости, на чай.

— Для чего?

— Для рекламы. Реклама — одна из самых важных вещей в театре, да и вообще в мире. Даже короли и королевы нанимают людей, чтобы те делали им рекламу.

— А зачем?

— Каждый хочет, чтобы другие знали о нем хорошее.

— И это хорошее — правда?

— Н-ну… не всегда или не совсем правда, но хороший специалист по рекламе сумеет показать в выгодном свете почти любого — например, взломщика сейфов, — если этого захочет.

— Как?

— Он поговорит со взломщиком и найдет в его жизни что-то светлое. Он это распишет и пошлет в газеты, они напечатают, и все прочтут, как взломщик, когда был маленьким мальчиком и жил в Миссури, ходил там в воскресную школу и был очень добр со своей матерью — и тому подобное.

— И все забудут, что он взламывал сейфы?

— Ну, может, и не забудут, но будут лучше к нему относиться. А потом ему позвонит кто-нибудь из Голливуда и предложит встретиться и поговорить о том, как из истории его жизни сделать сценарий для кино.

— А что напишут о нас?

— Ну, с нами, конечно, все иначе, совсем не так, как со взломщиком.

— А как все-таки?

— О, будет очень интересно. Все они очень милые люди, они хотят познакомиться с нами и снять нас — сначала у Майка, потом здесь, в нашем номере, потом у мисс Крэншоу, потом в парке и так далее.

— Но почему?

— Потому что в данный момент мы с тобой, Лягушонок, новость, большая новость в мире театра.

— С каких это пор?

— С тех пор, как приступил к работе над пьесой Майк Макклэтчи, с тех пор, как приступили к работе мы, с тех пор, как приступила к работе мисс Крэншоу.

— А разве до этого мы не были новостью?

— Конечно, и всегда были, только не так, как теперь. Мы участвуем в пьесе, которую ставит сам Майк Макклэтчи. Она обещает стать одной из главных пьес сезона. Мы с тобой новость, потому что, хотя мы пока еще не прославились, мы, однако, может быть, прославимся, когда пьеса пойдет на сцене.

— Но если станем — мы узнаем про это?

— Еще бы! И мы, и все кругом.

— Мы станем тогда другими?

— Конечно! Когда ты что-то удачно сделаешь и всем это нравится, и начинаешь хорошо зарабатывать — ты всегда становишься другим.

— А теперь давай спать, — предложила я.

— Давай.