О ВОЗВЫШЕНИИ ДОМА АТКИНСОНОВ 3 page

Который день, который год мы могли бы назвать зенитом Аткинсонов? Каким числом пометить дату их наивысшего взлета? Этим вот июньским днем 1849 года? Или, может быть, стоит поместить ее чуть позже, в 1851-м, когда среди товаров, удостоенных чести быть представленными на Великой выставке, значился и бутылочный эль из Фенов, названный соответственно «Гранд-51», который в жесткой конкурентной борьбе завоевал серебряную медаль за вкусовые качества, оставив позади даже знатных пивоваров из Бертона-на-Тренте? Или чуть раньше, в 1846-м, когда, отслужив шесть лет на посту городского олдермена [19], Джордж Аткинсон был единогласно избран мэром? Или в 1848-м (двумя годами позже), когда его сменил на этом посту брат Элфред, и как-то само собой сложилось молчаливое правило, что, кто бы там впоследствии ни становился номинальным и официальным мэром, реальная власть в городе всегда была в руках у пивоваров?

Или в 1862-м? Когда Джорджу и Элфреду, дородным мужчинам с седеющими баками, стареющим потихоньку вместе с веком, приходит мысль, что своими трудами они заслужили на старости лет право на стильный загородный дом, убежище на лоне природы, где можно было бы дать себе роздых от городской суеты; и оттого был выстроен в Кесслинге, хотя и не слишком близко от солодовни и от бывшей отцовской резиденции, а на добрую милю, или около того, дальше к югу напыщенный и безвкусный барский особняк, Кесслинг-холл, весь в горгульях и башенках, удачно укрытый от сторонних глаз густым лесом; где по уикендам или просто в охотку, на подольше, Джордж и Кэтрин станут жить в одном крыле, Элфред с Элайзой – в другом, а встречаться станут в Длинной зале или в Обеденной зале, чтобы принимать там заезжих знатных особ и членов их семей; где кузины Дора и Луиза, юные леди лет по двадцать с хвостиком, но не настолько юные, чтобы не служить предметом постоянных родительских забот, будут, скучая, принимать на Террасе или на Лужайке для крокета и, скучая же, отправлять восвояси воздыхателя за воздыхателем. Поскольку всем на свете воздыхателям они предпочитают собственных papa, а компании молодых людей – собственную, друг из дружки состоящую компанию да еще, быть может, томик чувствительных стихов.

Или же кульминация не была еще достигнута, даже и в явной роскоши Кесслинг-холла? Если время ее пришло в эпоху взлета не Джорджа с Элфредом, но Артура, который, пока его отец и дядя попыхивали своими честно заработанными сигарами в Кесслинге, уже принимал дела в Гилдси и который в 1872 году – когда на эль «Аткинсон» поступали заказы уже из всех восточных графств и когда особый светлый сорт, известный как «Аткинсон-Индия», регулярно отправлялся за тысячи миль от дома, в Бомбей, – прибавил к Аткинсоновым владениям (пойдя по вполне проторенной дорожке) еще одну провинцию, женившись на Мод Бриггз, дочери Роберта Бриггза, владельца мукомольной компании «Большая Уза»?

Неужто развитие коммерческих предприятий не ведает границ? Однако не следует ли нам говорить лишь о развитии коммерции, а не о развитии Идей – тех Идей, которые у Аткинсонов родятся как бы сами собой? Потому что нынешние Аткинсоны, братья и сын, хотя они первыми, при необходимости, сошлются на грубые факты – на нормы прибыли и объемы продаж, на мешки с солодом, бочонки с элем, челдроны [20]угля, – способны также, под настроение, а настроение приходит все чаще и чаще, отодвинуть материальное на задний план и утверждать, впадая по ходу в самоотверженное, чуть не до полного самоотречения, состояние духа: мол, единственное, что ими движет, есть благородная и лишенная всякой личной корысти Идея Прогресса.

Да разве не возделан, не окультурен и не причастился их трудами благ цивилизации целый регион и разве они на том остановились? Разве не мучились, не трудились они долго и неустанно как в зале муниципалитета, так и в совете компании – и все ради блага сограждан? Разве они не учредили от щедрот сиротский приют, городскую газету, городской зал для общественных мероприятий, школу для мальчиков (черная школьная форма), баню – и пожарную станцию? И разве не свидетельствуют все эти их труды и многие другие в пользу двигавшей ими великой Идеи; в пользу того, что всякий частный интерес подчинен Национальным Интересам и все частные империи суть данники Империи Великобританской?

Что происходит с нашими фенлендскими выселками, которые представляли собой когда-то всего лишь холмик из засохшей грязи с часовенкой под камышовой крышей на верхушке оного и были ой как далеко от большого мира?

Сколько раз над украшенной девизом аркою входа на Новый Пивоваренный воспарит, чтоб гордо реять, «Юнион-Джек» [21], дабы отметить очередную дату, очередной прилив патриотизма? Сколько раз на заседаниях совета компании Джордж, Элфред и Артур, рука на лацкане, будут делать паузу и отвлекаться на злободневные темы имперской политики? И сколько раз бутылки и бочонки Аткинсонова эля станут подлаживаться под очередное чудо, очередное празднество? «Гранд-51»; «Императрица Индии»; «Золотой юбилей»; «Бриллиантовый юбилей»?..

К чему эти вечные поиски знаков? Эти суеверия? И почему так не хочется четко означить точку зенита? Потому что, означив зенит, мы тем самым предполагаем начало упадка. Потому что, если построена сцена, спектакль должен идти бесконечно. Потому что впереди всегда должно маячить – и не вздумайте его отрицать – будущее.

И все-таки, когда в 1874 году Артур Аткинсон избирается членом парламента от Гилдси и завершает свою первую речь фразой, снискавшей бурные и продолжительные аплодисменты: «Ибо мы – не хозяева настоящего, мы – слуги будущего», знает ли он, что имеет в виду? Имеет ли он в виду то, что сказал? А может быть, он просто пытается скрыть за жестом жертвенным и noblesse oblige самодовольную привычку знать, что на самом-то деле он и есть – хозяин настоящего, и оттого такими громкими и радостными криками «слушайте, слушайте» разразились его товарищи по демократически-консервативной фракции? Не склонен ли он видеть в будущем всего лишь бесконечное продление настоящего? Видит ли он, что несет с собой это самое будущее? Видит он, как в будущем придется (в самом начале двадцатого века, в настоящем моего отца, в моем собственном тоже, когда по рукам еще будет ходить великое множество медных монет в один пенни с полустертым профилем Виктории) жаловаться на утрату уверенности в себе и во всем прочем и устало объяснять, отчего оно так получилось?

Куда и как мы идем? Вперед, чтобы опять обратно? Вспять, чтобы удобнее потом вперед?

В силах ли Сейра разрешить подобную загадку – Сейра, которая к 1874-му успела проводить и встретить уже девяносто два года, но притом, с тех пор как ее ударили по голове, забыла дату своего рождения, а может быть, и вовсе не осознает тока времени? Такая древняя и такая бдительная в своей бессменной вахте над Водной улицей, что, наверное, стоит добавить к прочим ее ролям и маскам – Ангела-хранителя, Матери-Заступницы, Святой Гуннхильды-во-втором-пришествии – еще одну. Дать ей в левую руку трезубец, а в правую щит, заменить морщинистый старческий скальп с жидкими седыми прядками на античный шлем с султаном, заменить крытое синим бархатом кресло на скалу в окружении морей и вызвать к жизни не знающий сомнения и страха образ Британии, которая смотрит, и смотрит, и смотрит… Куда?

Как же Аткинсоны отмечают в 1874 году девяносто второй день рождения Сейры? Пивком и всеобщим весельем? Стуком кружек и тостами? Ведь когда-то Сейра, пивоварова дочка, любила выпить пива. Когда-то ничего для Сейры не могло быть лучше, кроме как нянчить на коленях большую оловянную кружку. Когда-то, прежде чем она сделалась первой леди города Гилдси и прежде чем судьба проделала с ней разные другие, не менее примечательные метаморфозы, она с веселием душевным пропустила не пинту и не две на пару с милым своим муженьком. Теперь, однако, хотя время от времени перед ней и ставили с надеждой кружку, она не брала в рот ни капли. Может быть, просто неправильное бы вышло сочетание с бушующим у нее внутри пожаром?

Они отметили день рождения Сейры, выстроив сумасшедший дом. Между Гилдси и Или, в миле от Узы, осмотрительно укрытый от внешнего мира дамбами и тополевыми рощицами – не хуже, чем Кесслинг-холл с его густым лесом, – к началу 1874 года его уже совсем почти закончили. Еще одно свидетельство, что Аткинсоны верят в прогресс. Еще одно свидетельство, что в горячке своих коммерческих предприятий они не забывают о нуждах несчастных и страждущих и охватывают заботою своей даже и забытых Богом фенлендских сумасшедших и меланхоликов, коих в менее просвещенную эпоху выставили бы к позорному столбу, на всеобщее поругание и посмешище, или сожгли, или просто гнали бы кнутами до границ соседнего прихода.

Его достроили в марте (ни флагов, ни речей). И в тот же год братья Джордж и Элфред, с помощью Артура, по причине искренней и глубокой привязанности, которую они всегда питали к матери, помещают ее сюда на правах почетного гостя, в самые лучшие покои, и так, чтобы у нее под рукой всегда был самый что ни есть вышколенный и ответственный персонал. Потому что в Гилдси начали болтать лишнее. Стали поговаривать, что, может, Сейра Аткинсон и впрямь просто сумасшедшая старуха и больше нет ничего. На Рыночной и на Водной улицах люди начали задирать головы, чтобы посмотреть в окно за которым, всем известно… но откуда теперь, даже сквозь вставленные не так давно двойные рамы, доносятся самые несвязные и резкие, самые дикие и сполошные крики.

Ну а если вдруг – стоит только крикам в одночасье умолкнуть – досужие языки снова станут болтать лишнее, если они скажут: единственная, мол, причина, по которой Аткинсоны выстроили сумасшедший дом, так это чтобы спрятать там свою матушку, потому что они хотят украсть у нас нашу святую, непогрешимую нашу Сейру и запереть ее в клетку для психов, – тогда ответом будут спокойные уверения Аткинсоновых слуг (чьи личные гардеробы в семидесятых годах претерпели небывалые метаморфозы в сторону изысканности и роскоши): миссис Аткинсон у себя в комнате, где она всегда и была. Она вообще прикована к постели. Специалист выписывает ей лекарства. (Потому и криков больше не слыхать.) И если вы и в самом деле хотите знать (на лице у говорящего появляется доверительное и этак чуть свысока выражение), миссис Аткинсон при смерти. Да-да, при смерти. Ну что, вы и теперь станете омрачать последние дни нашей дорогой хозяйки своими нелепыми сплетнями?

Кто поедет в Уизерфилдский приют, в этот дом ужасов, проверять?

А кроме того, осенью 1874 года Сейра Аткинсон и в самом деле умирает.

О чем объявлено в «Гилдси Игземинер» в соответствующем некрологе, в траурной рамке. И Гилдси прикусывает языки. Есть такие, кто искренне скорбит, в ком эта смерть рождает горькие воспоминания. Есть такие, и их, наверное, большинство, для кого эта смерть, по большому счету, есть избавление от скорбей. А есть и такие – те самые, кто всегда считал именно Сейру, а не Джорджа, Элфреда и Артура истоком общегородской фортуны, – которые восприняли эту весть с тревогой, как дурное предзнаменование.

Но все хотят знать одну простую вещь. Закончится ли дело примирением, окончательным решеньем всех проблем в духе старых добрых книжек – как в волшебной сказке, чтобы сладко таяло сердце? Положат братья Сейру под бочок к старому Тому?

Что происходит в доме на Рыночной улице, где закрыты ставни и горит внутри – кое-где – свет? Видел кто-нибудь, как приходил или как выходил из дома гробовщик – или священник? Что там, слезы, ссоры? Разлад в семье?

Затем все разъяснилось: миссис Аткинсон будет похоронена на погосте у церкви Св. Гуннхильды, на участке (которого ни единый из прочих прихожан так и не рискнул занять), примыкающем к могиле мужа. И да упокоит Господь их души. В знак уважения к ней, предмету любви и скорби не только ее собственных детей и внуков, но и всего города, пивоваренный завод в день похорон будет закрыт, распивочным заведениям и магазинам также рекомендовано приостановить работу. Процессия проследует по Водной улице, вдоль набережной Узы, мимо ворот пивоваренного и далее к церкви Св. Гуннхильды. Заупокойная служба начнется в одиннадцать часов утра.

И город возрадовался – если город вообще может возрадоваться по случаю похорон. Потому что ничего нет лучше примирения под конец, дабы претворить скорбь в улыбку, и чтобы тысяча вопросов не вертелась больше на языке. И нет ничего лучше малой толики пышности, чтобы даже и в скорбях на душе стало легче.

В своем дворике на берегу Узы, неподалеку от коптильни Катлека, где есть даже собственный маленький причал, у которого Аткинсоновы лихтеры разгружают заказанный им камень, гранит или мрамор, Майкл Джессоп («Сооружение памятников и резьба по камню») всю ночь не смыкает глаз, любовно выполняя вместе с подмастерьями самый-самый, особенный и престижный заказ. Очень может быть, что время от времени он останавливается, пытаясь вызвать в памяти искусные движения дедова резца, когда дед резал точно такой же камень, силясь достичь, как силился когда-то Тоби Джессоп, ворсистого жизнеподобия двух печально поникших ячменных колосьев, и смахивает – что уже и вовсе не похоже на специалиста по надгробьям – набежавшую слезу.

Но – это слеза или просто капля, пробившаяся сквозь одну из множества зловредных прорех в висящем на шатких деревянных шестах навесе из просмоленной парусины, под которым он, собственно, и работает? Потому что снаружи-то пошел дождь.

И утром, в день похорон, дождь все еще идет. Не то чтобы ливень, не стоит стеной, но льет с той ровностью и упорством, которых, и жители Фенов давно приучены к таким вещам, нельзя не брать в расчет. По всему бассейну Узы и Лима они в это утро отслеживают уровень воды, загружают топливом дополнительные насосы и возятся у заслонок и аварийных водосбросов. Крики – отцов дед с братьями – сплевывают в грязь и бормочут под нос насчет «нынче лишнего не поспишь». А дождь между тем расходится. Более того, если в тот день дождь шел в Фенах, шел он и в холмистых регионах к югу и западу, откуда текут те самые реки, для коих Фены – бассейн; и, если верить собранным впоследствии свидетельствам очевидцев, особенно сильный дождь прошел над Кесслингом, над Кесслинг-холлом и над теми норфолкскими холмами, где исток Лима.

Братья, которые в результате своего решения схоронить Сейру рядом с мужем перешли из разряда солидных и трудолюбивых деловых людей в разряд едва ли не общегородских героев, ничего не имеют против дождя. Дождь на похоронах кстати: он прячет человеческие слезы и намекает на слезы небесные. В нем, при желании, можно углядеть добрый знак – особенно если вспомнить Сейрино кликушество насчет пожара. Процессия следует по Водной улице, и скорбящие склонны видеть в том, как быстро никнут под дождем черный креп, и черные конские плюмажи, и вся траурная бутафория, еще одно свидетельство неподдельной и самозабвенной всеобщей печали. Также и среди владельцев магазинов и ремесленных мастерских, которые выстроились вдоль улиц с непокрытыми головами, так, что вода ручейками течет им за шиворот, тех, кто видит в дожде добрый знак (помните, как неуместно ярко сияло солнце в день похорон старого Тома?), намного больше, чем тех, кто видит в этом знак дурной.

Процессия неспешным шагом следует мимо ворот пивоваренного завода, и единственно у входа в церковь Св. Гуннхильды заметны признаки неподобающей в такой скорбный день суеты; поджидающие там появления кортежа настоятель, пономарь и похоронная команда мысленно подгоняют катафалк, потому что, несмотря на все предосторожности, могила наполняется водой, а нет ничего ужасней, чем если аккуратнейшим образом отрытая могила вдруг осядет прямо посреди церемонии – или, еще того хуже, опускать гроб в лужу.

Церемония и впрямь проходит весьма живо – ведь нельзя же подвергать собравшихся, в особенности дам, излишнему риску простуды. Настоятель речитативом проговаривает текст; влага собирается у него на носу в большие капли и капает на нижнюю губу. Дождь скрадывает склонившиеся долу, скрытые вуалями лица скорбящих и словно бы опускает над печальной этой сценой собственную густую вуаль, отгородивши их, по сути, от всего и вся. И никто покуда не задает себе вопроса: эта легкая суетливость и скрытость от сторонних глаз – чистая ли это все случайность или, в какой-то мере, предумышленные и подобающие случаю детали.

Дело сделано; и слава Богу. Миссис Аткинсон снова лежит бок о бок с мужем.

Но дождь не прекращается. Не прекращается два дня и две ночи. Два дня набухшие водой траурные покровы разворачиваются, слой за слоем, над Фенами; две ночи арестованные Богом звезды замазаны черным. Но мысли о горних слезах приходится вскорости отложить до лучших времен – потому что начинается наводнение. Жители Гилдси из собственного за века накопленного опыта знают, что, какой бы бурной, пугающей и закрученной водоворотами ни становилась их старушка Уза, им нечего бояться, если потоп ограничится ею одной. Два-три купца, выстроившие свои амбары слишком близко к берегу, всерьез подмокнут, но утонуть им не дадут ни в буквальном, ни, если повезет, в финансовом смысле их более предусмотрительные, а потому вышедшие сухими из воды соседи. Ничего страшного. Но если Лим переполнится одновременно с Узой, тогда обильные и мутные потоки, сброшенные первым в последнюю, возымеют эффект своего рода жидкой дамбы, из-за которой Уза сама собой потечет вспять и станет пробовать берега на прочность. По сей причине место, выбранное когда-то для того, чтобы построить Гилдси, у самого слияния двух рек, можно было бы счесть не самым удачным – если сбросить со счетов тот факт, что Гилдси стоит на холме, на древнем илистом острове Св. Гуннхильды, который со стороны может показаться так, бугорком, навозной кучкой, но и того достаточно, чтоб местный люд не перетоп всем миром.

Вода прибывает. Поначалу постепенно, шаг за шагом, потом, как закипающее молоко, начинает вдруг резко идти вверх – прямое свидетельство того, что Лим уже внес свою лепту. Лодочники у набережной Узы отвязывают чалки плоскодонок и ялов; рыбаки-угреловы вытягивают на берег сети. Товары из магазинов, мебель и всяческую животину перевозят на телегах в более безопасный район по соседству с церковью и рынком. Однако никто не в состоянии спешно переправить туда же ни гранитно-мраморные запасы Майкла Джессопа, ни его же громоздкую камнерезку, и воды потопа поглощают их, таинственным образом умыкнув несколько плит, каждую из которых не смогли бы унести даже два его дюжих работника, и бесследно уничтожив парусиновый навес – коему, в силу самой его временной, от перестановки к перестановке природы, двигаться было не впервой. Да и Питеру Катлеку, хозяину коптильни, тоже не хватает времени на то, чтобы спасти весь свой товар: две-три корзины его медяного цвета угрей неожиданно для себя возвращаются в родную стихию и плывут как умеют, на деревянный этакий манер, по воле течения.

Вода прибывает. Она карабкается шаг за шагом вверх по Водной улице. Здания в нижней ее части, как и ожидалось, уже подтоплены, и то там, то здесь, можно видеть одинокую, хоть и не без вызова, фигуру – по большей части привычную к такого рода катаклизмам – неподвижно, съежившись в комочек, сидящую на крыше. Вода карабкается выше. Она наносит тонну, или около того, грязи в спешно эвакуированный погреб «Веселого шкипера», но не доходит до «Угря и щуки», как не доходит она – к вящей радости или к вящему разочарованию той части населения, для которой наводнения, помимо общей стихийной и разрушительной их природы, суть источник забавы и повод биться об заклад, – и до отмеченного белой краской на цоколе аптеки уровня, сохранившего память о самой высшей на памяти горожан точке подъема вод, каковая отметина помимо интереса чисто исторического имеет самое прямое отношение к масштабу цен на съем недвижимости вверх и вниз по Водной улице.

В Гилдси ни док, ни пивоваренный не пострадали. Потому что братья, в мудрости своей, вложили массу сил и средств в защитные от вечной этой напасти сооружения, и вот теперь хитроумная система доковых шлюзов, заслонок и водоотводов делает свое дело. И не только они, но и два водоотводных канала, выстроенных в 1868 году к северу и к югу от города на общественный счет, но главным образом по настоянию Аткинсонов, с честью проходят свое первое испытание и полностью справляются с задачей. С воздуха (хотя в 1874-м нет еще никаких вертолетов – как нет и теленовостей с панорамными съемками окруженных водою крыш и затопленных автомобилей) Гилдси должен быть, наверное, похож на окруженную рвами крепость, втянувшуюся, как улитка, в раковину, подобравшую юбки повыше, готовую к обороне; низинные окраины уже под водой, пивоваренный и док как два самостоятельных форта, два водоотводных канала выгнуты грязно-коричневой подковой, сбрасывают прибывающую воду в лежащие к западу луга и тем самым возвращают городу его древнейший островной статус.

Но если гилдсеиты вправе гордиться своими оборонными укреплениями, других поводов для радости у них не много. Всякий расположенный в сельской местности город, а к фенлендским городам это относится в первую очередь, прочнейшим образом завязан на своей округе; а новости из близлежащих – близбарахтающихся – деревень приходят самые невеселые. В результате наводнения 1874 года одиннадцать тысяч акров сельскохозяйственных угодий на год выведены из оборота. Двадцать девять человек утонули, восемь пропали без вести. Погибло восемьсот голов крупного рогатого скота и тысяча двести овец. Ущерб, нанесенный жилым строениям, дорогам, мостам, железнодорожному полотну, системе осушения и водооткачки, вообще не поддается учету.

Вот что, однако, ясно как божий день – что река Лим, судоходная артерия и оживленная транспортная магистраль для Аткинсоновых груженных солодом барж, таковою быть перестала, по крайней мере на данный момент. Над лежащими к западу норфолкскими холмами и в самом деле прошли, наверное, самые обильные – злокозненно обильные – дожди. И в результате Лим обнаружил такое пренебрежение к рукотворным своим рубежам и пределам, что отснятая с вертолета панорама обнаружила бы его поднятые дамбами берега, и то через большие промежутки, лишь в качестве темных параллельных линий на поверхности бескрайней водной глади, вроде царапин на зеркале. Хоквелл-Лоуд прорвался в Уош Фен. Под угрозой мост в Эптоне. На шлюзе Аткинсон вода расклинила шлюзовый затор, а железную заслонку, специально предназначенную для того, чтобы сдерживать давление воды, вырвало с корнем и унесло, как черепицу, как школьную грифельную доску, течением – на глазах у смотрителя, которому вместе с семьей пришлось четверо суток провести на чердаке. В Кесслинге перестала существовать судовая развязка; вода врывается в парадное бывшего дома Томаса Аткинсона, и, несмотря на героические усилия тамошнего управляющего, спасшиеся от потопа люди, уже успевшие вдосталь наудивляться, за многие мили от Кесслинга удивленно смотрят, как сорвавшиеся с привязи порожние лихтеры, выставляя напоказ ярко-красные рымы и сине-желтые эмблемы, дрейфуют по воле волн и ветра по-над бывшими пшеничными и картофельными полями.

Однако что еще за повод к удивлению, и к удивлению куда как более серьезному, витает над Кесслингом? Что за тревога, как будто мало царящего вокруг разора и смятения, поселилась в Кесслинг-холле, куда на второе утро после начала дождя, пока по дорогам еще можно было кое-как проехать – на следующее утро после похорон, – перебралось все семейство Аткинсонов, за исключением Артура и его жены: перебралось под воздействием вполне понятной тяги людей, скорбящих по близкой утрате, к уединению и покою – вот только как-то уж слишком спешно?

Потоп спустил со сворки слухи. А слухи гласят, что в ночь на двадцать шестое октября на залитой дождем террасе Кесслинг-холла, среди отмокших урн и каменных ананасов, была замечена женская фигура, одетая по моде пятидесятилетней давности, и что эта фигура стучалась во французские окна вдоль террасы, явственно давая понять, чтобы ее впустили в дом. Доре Аткинсон – единственному очевидцу – в кругу семьи было строго поставлено на вид. Меньше надо на ночь Теннисона читать. И к тому же, как могла Дора, которая даже еще и не родилась в тот год, когда некий роковой удар обрушился на некую голову, как она могла с такой уверенностью утверждать, что пред ней предстал образ бабушки, но только бабушки молодой? Бабушки, которую вчера похоронили.

Однако то обстоятельство, что Дора – чем-то – потрясена, сомнений не вызывает. Ибо та же самая служанка, которая пустила этот слух гулять по миру (хотя совершила она сей грех лишь много лет спустя, когда старик Джордж и старик Элфред оба успели отойти на вполне безопасное расстояние – за гробовую доску), пустила по его следам и еще один. А именно, что, когда в ту ночь Дора добралась-таки до постели, постель-то оказалось не в ее собственной комнате, а в комнате ее кузины, Луизы; а что, всем ведь было известно, что две эти старые девы время от времени, при чрезвычайных и пугающих обстоятельствах – вроде грозы, наводнения и тому подобного, – сворачивались калачиком вдвоем в одной постели, ну прямо как дети.

Слух – он всего лишь слух. Но если слухов несколько и они об одном и том же, а происходят притом из разных источников, уже никак нельзя не обращать на них внимания. В ту же ночь, на двадцать шестое, Джейн Кэзберн, жена причетника из церкви Св. Гуннхильды, видит на погосте женскую фигуру в старинном платье, склонившуюся над могилой Сейры так, словно бы она о чем-то просит. Она ее видит – она уверена, что глаза ее не обманули, – но мужу своему сообщает об этом лишь некоторое время спустя, потому что Уза разлилась, и муж ее, добрый человек, занят там на общественных работах.

Опять же, в Кесслинге, в районе водоема и солодовни, несколько ошарашенных, если не сказать перепуганных очевидцев станут впоследствии утверждать, что видели в те смутные времена на пристани, у причалов, женскую фигуру, которая ходила там и вроде бы как что-то искала; или даже скользила, по словам некоторых, время от времени над поверхностью воды; ее видели в солодовне и видели еще, неоднократно, у двери дома успевшего к тому времени уехать управляющего – у той самой двери, к которой Томас Аткинсон привел свою невесту, – и она как будто тоже просила впустить ее в дом. И в дом таки пришлось пустить – не ее, так взъярившиеся воды Лима.

А в Гилдси, в комнате окнами на Водную улицу (которая в те дни вполне оправдывает свое название), в той комнате, где?.. Но никто не знает, какие призраки являлись, если они вообще являлись, в дом, где живут теперь Артур и Мод. Единственный зародившийся в тамошнем квартале слух – и тот оказался верным, информация подтвердилась на все сто – гласит, что ранним утром двадцать седьмого числа в дом спешно приходит семейный врач, пользовавший в те времена всех Аткинсонов.

Вода прибывает: воды возвращаются вспять. Может, и она вернулась тоже, не из мертвых, но из Прежней жизни, которой она была вольна распоряжаться до того момента, как удар по черепу свернул ей мозги набекрень и навсегда перемешал прошлое с настоящим и будущим? Может, она вернулась назад, в Гилдси, в Кесслинг, искать давно потерянного мужа, давно потерянного жениха, который был когда-то весел и не был ревнив?

Разве привидения не доказывают нам – даже просто слухи, даже просто рассказанные шепотом или вполголоса истории о привидениях, – что прошлое липнет к нам, что мы обречены возвращаться?..

Но если Сейра Аткинсон лежит в своей свежей могиле, выкопанной бок о бок со старой могилою Томаса, на погосте у Св. Гуннхильды, где дождь, пропитавший землю, уже дал начало процессу, в результате которого один прах смешается в конце концов с другим прахом, разве не воссоединилась она уже со своим давно потерянным мужем – навечно?

Вода прибывает. Она разносит слухи и странного рода свидетельства, но она же и смыкается над ними и уносит их прочь. Братья, может быть, еще и спасибо скажут (хотя, почему, собственно, они обязаны говорить спасибо) этим потокам, которые столь прочно занимают внимание сограждан и отвлекают их на сиюминутные практические нужды. Когда над водами витают слухи о разрушенных домах, об утонувшей скотине, о том, что по дорогам не проехать, кто станет слушать истерические сплетни о каких-то призраках в допотопных платьях? А когда наводнение начинает наконец идти на убыль и приходится подсчитывать неутешительные цифры убытков, чего будут стоить бредни горстки домохозяек, служанок и деревенских олухов противу достойных восхищения усилий Джорджа и Элфреда по возвращению покоя и порядка в разоренный стихийным бедствием край – или противу трудов Артура, который, разделив с отцом и дядей ношу местных дел, находит в себе достаточный запас энергии, чтобы говорить со своей скамьи в палате общин речи о материях все более широких и веских.

Но все равно ведь кто-нибудь да спросит – когда потоп уйдет в туманную область воспоминаний, когда Лим снова будет тихо течь в своих берегах, когда новый шлюз и новая заслонка, выстроенные возле нового смотрительского дома, в котором поселится однажды Хенри Крик, примутся стеречь и регулировать ток вод: а откуда нам знать, что Сейра Аткинсон и впрямь лежит в своей могиле рядом с мужем на погосте у Св. Гуннхильды?

Но кто-нибудь снова выкопает бессмысленную и смехотворную, зловредную, а потому старательно изгоняемую из обращения выдумку о том, что Сейра Аткинсон не только была заточена в Уизерфилдском приюте, но, будучи наделена сверхъестественными способностями, еще и умудрилась оттуда сбежать – за несколько дней до собственных похорон. Что, обманув своих стражей и уйдя от погони, она (это в девяносто два года-то!), одетая в одну ночную рубашку, карабкалась с дамбы на дамбу, шла полями и лугами, покуда не добралась до берегов Узы. И вот там – по нелепейшему свидетельству одного барочника – она нырнула, «что твоя русалка», в воду, чтобы никогда не вынырнуть вновь.