О смерти в результате несчастного случая

Итак, когда патологоанатом представил свой отчет, а свидетели – то есть, в частности, отец и констебль Уайбрау – дали показания, на заседании коронерской коллегии г. Гилдси от 29 июля 1943 года по делу о смерти Фредерика Парра, шестнадцати лет, из Хоквелла, Кембриджшир, был вынесен вердикт, что пострадавший скончался в результате несчастного случая. И делу, и истории конец.

Но, сэр! Сэр! Этого не может быть, какой конец? А как насчет двойного удара – по голове? И этого урода, в смысле, брата? И всех этих дел, между вами и Мэри как-бишь-там-ее-фамилия? (Это ж надо, мы и думать не думали, что вы…) Как насчет исследовательского духа и наклонности к дознанию? Ну ладно вам, рассказывайте дальше. Ведь это же не конец.

Ладно. Истории не конец.

Потому что, когда коронер поставил подпись под вердиктом о смерти в результате несчастного случая и под свидетельством о смерти и дело дошло до похоронных формальностей, у отца были свои резоны по-прежнему задаваться вопросом Почемупочемупочему. Я же видел, как этот вопрос узлом завязывает морщины у него на лбу, и передергивает болью в хронически больном колене, и заставляет его, когда все уже сказано и сделано, поворачивать на месте кругом и снова ходить туда-сюда вечерним часовым на бечевнике.

Коронерская коллегия есть судебная инстанция; однако разбирательство не есть судебный процесс. Но мой отец, человек простой и весьма впечатлительный, будучи вызван помощником коронера для дачи показаний в качестве свидетеля, вполне готов был принять на себя роль обвиняемого и увидеть цель официального заседания в выяснении никак не обстоятельств смерти Фредди Парра, а того, каким образом он сам, Хенри Крик, смотритель шлюза Аткинсон, в результате прямого небрежения служебными обязанностями дал шестнадцатилетнему мальчику утонуть возле вверенной ему заслонки, а потом еще и усугубил свершенное им деяние, нанеся телу упомянутого выше Фредди Парра увечье багорным крюком. Мой отец, в душной комнате коллегии, в непривычном жестком воротничке, под которым зудела и свербела вспотевшая шея, ждал решения суда:

Хенри Крик, мы признаем тебя виновным в непредумышленном убийстве, в предумышленном убийстве, в смерти ближнего своего, во всех грехах и прегрешениях, какие только есть на белом свете…

…КОРОНЕР: В какое время, по вашему мнению, произошла смерть?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Насколько я могу судить, между одиннадцатью часами вечера двадцать пятого и часом ночи двадцать шестого.

КОРОНЕР: Мистер Крик, в названное время слышали ли вы какие-либо звуки, которые могли бы вас насторожить – всплески, крики о помощи, – в районе шлюза?

ОТЕЦ: Никак нет, сэр. Боюсь, сэр, что я спал…

КОРОНЕР: Доктор, эта рана и ушиб на правой стороне лица пострадавшего – вы можете объяснить, что и когда послужило причиной их появления?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Через посредство твердого, имеющего острые части объекта или инструмента, через несколько часов после наступления смерти.

КОРОНЕР: Вы уверены в последнем пункте вашего заключения?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Да, сэр.

КОРОНЕР: Мистер Крик, можете ли вы подробно рассказать нам, как была нанесена эта рана?

ОТЕЦ: Он такой тяжелый был. Это моя вина, сэр. Крюк соскользнул – ну и…

КОРОНЕР (терпеливо): Вы ни в чем не виноваты, мистер Крик, но постарайтесь, чтобы ваш рассказ был по возможности более точен. Успокойтесь, вам в этом деле не в чем себя упрекнуть…

Но отец успокаиваться не желает. Он мерит шагами бечевник, взад-вперед, твердя свое Почемупочемупочему. Он задается вопросом, как случаются такие вещи? (А я задаюсь другим, пока за ним наблюдаю: интересно, он подозревает – Мэри, Фредди, Дика, меня?) Он перебирает всю прожитую жизнь (точно так же, как я однажды стану перебирать всю прожитую им жизнь и зайду настолько далеко, что даже выкопаю в архиве покрытую слоем пыли стенограмму заседания коллегии), он ищет грехи, которые требуют искупления, знамения, которым должно сбыться. И на его лице, когда он переводит взгляд с плоской реки на плоские поля, – выражение чрезмерной бдительности.

…КОРОНЕР: Если опустить специальные термины, как бы вы оценили процент содержания алкоголя в крови потерпевшего?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Как весьма значительный, сэр.

КОРОНЕР: Достаточный для того, чтобы потерпевший был пьян?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Несомненно.

КОРОНЕР: Могло ли это повлечь за собой расстройство двигательных функций?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Весьма вероятно.

КОРОНЕР: Достаточно ли подобного содержания алкоголя, чтобы увеличить вероятность того, чтобы пострадавший мог оступиться, поскользнуться и упасть с берега в реку?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Вполне возможно.

КОРОНЕР: А когда он очутился в воде – уменьшить его шансы на спасение?

ПАТОЛОГОАНАТОМ: Опять же, вполне вероятно.

КОРОНЕР (нахмурившись): Пострадавшему было всего шестнадцать лет. Он что, уже имел привычку напиваться?

ПК [22]УАЙБРАУ (с оглядкой, родители пострадавшего на дознании не присутствуют): Боюсь, что так оно и было, сэр. При всем уважении к памяти усопшего, боюсь, он пошел в отца.

КОРОНЕР: Мистер Парр – запойный пьяница? Мистер Крик, вы можете это подтвердить?

ОТЕЦ: …

КОРОНЕР: Мистер Крик?

ОТЕЦ: Ну, он не прочь пропустить стаканчик-другой, сэр.

КОРОНЕР: Мистер Парр – пьяница, и, оказывается, все об этом знают. А еще мистер Парр – сигнальщик и смотритель при железнодорожном переезде…

А почему, собственно, подобные факты – а коронер мог бы и далее развить эту тему, не будь он занят совсем другими делами, – не повергали в перманентный трепет сердца водителей, мотоциклистов и прочего дорожного люда, привыкшего полагаться на шлагбаум Джека Парра, не говоря уже о проводниках, охранниках и пассажирах Большой Восточной железной дороги? И почему железнодорожным властям никогда даже и слышать не доводилось о недопустимой на таком ответственном посту слабости нанятого ими работника – тем более, что эта слабость (хотя коронер об этом так никогда и не узнал) подпитывалась нелегальными поставками спиртного на их же собственном подвижном составе?

По той простой причине, что миссис Парр – и об этом тоже знала вся округа, мог бы добавить констебль Уайбрау, – сама управлялась со шлагбаумом и сигнальными огнями, пока ее муж бывал не в себе. Именно она, пусть с усилием, но движением настолько привычным, словно с ним она и родилась, перекидывала туда-сюда лязгающие рычаги сигнальных стрелок; именно она принимала и передавала по адресу телеграфные сообщения из Эптона в Ньюхайт, из Эптона в Уэншем, что девять десять на Гилдси задерживается на двенадцать минут, что товарный переставлен в расписании; именно она в льдистых зимних предутренних сумерках размораживала при помощи паяльной лампы примерзшую навеску шлагбаума, покуда муженек храпел себе, где застало, сгружая воздух перегаром вчерашнего американского бурбона.

И какова же была причина столь позорной расхлябанности со стороны мужа и подобного – неординарного – попустительства со стороны жены?

Молва гласит, что в ранний и трезвый период сигнальщицкой службы Джека Парра на Хоквеллском переезде едва не произошла ужаснейшая из аварий. Что кошмар, который мучит по ночам всех смотрителей на переездах, однажды воплотился в реальность, и Джек Парр забыл опустить шлагбаум, который как раз и следовало – опустить. Он уже начал было задремывать в своей будке, как вдруг его словно током пробило не столько даже воспоминание о страшной оплошности, сколько сочетание двух разнесенных покуда в пространстве факторов. Во-первых, на мост через Лим лениво взбирался алый почтовый грузовичок с южного берега, откуда в силу рокового топографического казуса, сведшего воедино поворот, береговую дамбу и лесополосу, железная дорога на северном берегу была не видна; а, во-вторых, с левой стороны от Джека Парра по убийственно прямому в этом месте полотну мчался на всех парах в направлении на Эптон пунктуальный до идиотизма Кингз-Линнский экспресс. И Джек Парр был единственный одушевленный участник этой сцены, который мог увидеть ее во всей полноте и во всех душераздирающих последствиях. С невероятной, воистину панической скоростью он вылетел из сигнальной будки, в два прыжка одолел металлическую лестницу и принялся вращать, как только напуганный до безумия человек может вращать, коленчатую ручку подъемника.

Сцена взрывается развязкой. В единый – немыслимый, на последней доле секунды – миг шлагбаум закрывается, почтовый грузовик останавливается, истошно вопя тормозами, а Кингз-Линнский экспресс, под столь же оглушительный скрежет собственных тормозных колодок, проносится мимо. Никто не пострадал. Послужной список Джека Парра остался чист. Но шок был настолько сильным, настолько ужасна мысль о том, что могло бы случиться, а вероятность еще одной подобной оплошности настолько невыносима, что папаша Фредди Парра честно ударился в питие, предвосхищая возможную – когда-нибудь – забывчивость регулярными вылазками в алкогольное забвение, где заранее отпущены все грехи.

Однако вся эта история может оказаться не чем иным, как байкой в оправдание, рожденной в проспиртованном насквозь мозгу Джека Парра. Может быть, Джек Парр и пил-то в силу тех же самых причин, по которым и прочие, немалые числом, обитатели Фенов прикладываются к бутылке. Потому что на него давили плоские черные фенлендские поля заодно с широким и голым фенлендским небом. Потому что он устал каждый день смотреть, не имея права покинуть свой пост, на одни и те же безликие речные берега, на воду меж берегов, цвета флегмы, на бесконечные картофельные и свекловичные грядки, на прямые как струна рельсы и на шеренги пирамидальных тополей; на продувную, на семи ветрах, платформу железнодорожной станции Хоквелл, на то, как сходятся и разбегаются в пространстве, терзая мозг своей невыносимой геометрией, прямые линии канав и дрен. Потому что это все, вкупе с железной размеренностью служебных дел – жуткое сочетание пустоты и ответственности, – потому что для него все это было слишком.

Ах, дети, пожалейте смотрителей при переездах, смотрителей при шлюзах, смотрителей на маяках – пожалейте всех на свете смотрителей (пожалейте даже и школьных учителей), угодивших в пропасть между осознанным человеческим бытием и пустынными горизонтами… Порой я просто диву даюсь, отчего это мой собственный отец, маячивший туда-сюда-обратно по бечевнику над Лимом, отчего же он-то не запил.

Ясное дело, Джек Парр пил не веселья ради – он, говорят, вообще с того дня, когда несчастный случай не случился, ни разу не смеялся, то есть по-настоящему, от души. И, ясное дело, не радости для он откупоривает очередную бутылку «Олд Кентукки Гранд-дэд» поздно вечером двадцать девятого июля 1943 года, каковой датой официально засвидетельствована смерть его сына – и тоже в результате несчастного случая. Он прикладывается к бутылке раз за разом, только чтобы заглушить змеиный этот шип. Почемупочемупочему…

Потому что (глоток) мой Фредди был выпивши и свалился в речку, а рядом не было никого, кто помог бы ему выбраться на берег. А почему?.. Потому что пить он выучился у своего папаши, а папаша у него поганый забулдыга и до того дошел, что стал посылать сынишку с черным товаром с единственной целью достать на выпивку. А почему?.. Потому что папаша у него пропащий человек и ни на что не годен, и чему, кроме лжи да пороков всяких, спрашивается, можно было у него научиться, грешник он, грешник, и поделом наказан смертью первого и единственного сына. Но почему?..

И как только очередное почему открывает на Джека Парра свою шипящую пасть, он заливает эту пасть глотком, а потом еще одним вдогонку, чтобы утопить грех пьянства в еще того большем пьянстве.

Но ничего не получается – ни забыть, ни забыться.

И до чего же довели Джека Парра эти вины взыскующие и от вина не утихающие почему – в ту самую июльскую ночь? Они до того его довели, что он лезет через собственный шлагбаум и садится с бутылкою в руке и с видом полной обреченности прямо на рельсы. Ни вопли с причитаниями пополам, ни отчаянные физические усилия миссис Парр не могут сдвинуть его ни на дюйм. Он не говорит ни слова. На рельсах отблескивает лунный свет. Папаша Фредди Парра сидит и ждет, пока ноль часов сорок минут из Гилдси или часовой товарный (что-то расписание в голове перепуталось) его не переедет.

Никто его, однако, так и не переехал. И раннее утро застает его все там же, на рельсах, хватающего ртом воздух. Потому что миссис Парр, оставив бесполезные мольбы и вспомнив о врожденной смекалке, забирается в сигнальную будку, как ей уже не раз приходилось делать во время мужниных запоев, и принимается переключать сигналы, отбарабанивать телеграммы и названивать по телефону констеблю Уайбрау – который тут же начинает регулировать транспортные потоки, – чтобы заявить о «поломке» на переезде, о чем уже предупреждены другие сигнальщики вверх и вниз по магистрали, и оттого рождается целый телеграфный заговор: разноцветные огни перемигиваются над доброй половиной восточных Фенов, поезда отменяются, изменяют маршруты следования, задерживаются на необъяснимо долгие сроки, к вящей досаде ночных пассажиров, фрахтовщиков и ничего не понимающих чиновников из управления Большой Восточной.

Вот так Джек Парр и провел всю ночь под звездами – которые, если верить отцу, повисли навсегда промежду небом и землей как раз за наши грехи, – отупевший от выпивки, в ожидании грохочущей стальными колесами смерти, которая так за ним и не пришла. Так он и сидел – лежал – храпел – и дрых без задних ног. Покуда не проснулся, среди залитого пением жаворонков утреннего пейзажа, и не обнаружил, что он вовсе не умер, а остался жив и что, по его подсчетам (ибо Флора Парр ничегошеньки ему не сказала), над ним сегодня ночью пронеслись два пассажирских и три товарных состава, не оставив на нем даже царапины. И таким вот образом Джек Парр, а он был человек суеверный и поклялся в то утро ни капли больше в рот не брать, уверовал, что Бог, который, наказывая грешных, бывает иногда необъяснимо жесток и топит у человека единственного сына, творит в то же самое время столь же необъяснимые чудеса.

Потому что, несмотря ни на что, несмотря на пустоту и монотонность, этот самый Фенленд, эта осязаемая на ощупь земля, поднятая из трясины столетиями людских трудов, есть земля таинственная, волшебная страна.