Екатерина

Дворец Уайтхолл, февраль 1540 года

Королева садится перед посеребренным зеркалом, я расчесываю ей волосы. Смотрит на свое отражение, но ничего не видит, глаза совершенно пустые. Ничего себе! Такое замечательное зеркало, отражение четкое, а она даже не смотрит. Да я полжизни провела, стараясь разглядеть себя в серебряных подносах, в осколках стекла, а в Хоршеме — даже в колодце. А она сидит перед великолепным зеркалом, и хоть бы что. Странная она все-таки. Я даже рукав платья с удовольствием рассматриваю, потом слегка наклоняю голову — вот уже видно лицо, поворачиваюсь в одну сторону, в другую — на щеки падает луч света. Улыбаюсь, удивленно поднимаю брови.

Она смотрит на меня. Смущенно хихикаю, она улыбается.

— Ты красивая девушка, Екатерина Говард.

Хлопаю ресницами, глядя на наши отражения.

— Благодарю вас.

— А я нет.

Ужасно — она плохо говорит по-английски, поэтому говорит напрямик, не знаешь, как и отвечать. Конечно, ей до меня далеко, но у нее чудесные длинные волосы, густые, блестящие, лицо милое, кожа чистая, очень красивые глаза. А со мной при дворе вообще мало кто сравнится.

Обаяния ей недостает, слишком уж чопорная. Танцевать не может, петь не может, болтать и то не может. Мы учим ее играть в карты, она понятия о картах не имела, как и о многом другом — о музыке, о танцах, о пении. Она ужасно скучная. А у нас при дворе унылая добродетель не в чести.

— У вас волосы красивые, — отвечаю беспомощно.

Она показывает на свой немецкий чепец, лежащий на столике перед ней, огромный, тяжелый.

— Нехороший.

— Очень плохой. — Я с ней совершенно согласна. — Примерьте мой.

Забавно, начинаешь говорить с ней на таком же ломаном английском. Я даже с девочками теперь так говорю. «Спать сейчас!» — сказала я как-то в темноте спальни, и как же мы хохотали!

Ей нравится мое предложение.

— Твой чепец? Да.

Откалываю булавки, снимаю чепец. Украдкой бросаю взгляд в зеркало — волосы в беспорядке, это напоминает мне Фрэнсиса Дирэма — он любил снять с меня чепец и зарыться лицом в распущенные волосы. Первый раз в жизни вижу себя в таком хорошем зеркале. Невозможно винить короля за то, что я ему нравлюсь, и Джона Бресби, и нового пажа лорда Сеймура. Да и Томас Калпепер не мог отвести от меня глаз вчера за обедом. При дворе я необыкновенно похорошела и с каждым днем становлюсь все лучше и лучше.

Протягиваю королеве чепец, потом подбираю ей сзади волосы, чтобы удобнее было надевать. Так гораздо лучше, даже она это видит. Без тяжелой квадратной рамки, словно крышу на лоб нахлобучили, лицо становится круглее и милее.

Зачем же она надвигает мой изящный чепец на лоб до самых бровей? На турнире она так надевала французский чепец. Просто смешно. Не могу сдержать недовольство, сдвигаю чепец на затылок и выпускаю несколько прядей волос — просто чтобы показать, какие они густые и блестящие.

К сожалению, она сдвигает чепец обратно на лоб, убирает волосы.

— Так лучше.

— Не лучше! Не лучше! Надо сдвинуть на затылок! — Я почти кричу.

Ей смешно.

— Слишком по-французски.

Это сразу же заставляет меня замолчать. Она права. Английская королева не смеет выглядеть слишком по-французски. Все французское — синоним нескромности и безнравственности. Моя кузина, королева Анна Болейн, истинная француженка по духу, воспитывалась во Франции, привезла оттуда моду на французские чепцы и сняла свой чепец, только положив голову на плаху. Королева Джейн, само воплощение скромности, носила только английские чепцы — жуткие, очень похожие на немецкие, только чуть-чуть полегче и не такие квадратные. Большинство дам надевают их и сейчас. Только не я! Я следую французской моде и сдвигаю чепец как можно дальше на затылок. Мне это идет, да и королеве тоже.

— Вы надевали такой на турнир, никто же не умер, — настаиваю я. — Вы королева, можете делать все, что вашей душе угодно.

— Наверно. Королю нравится?

Да, этот чепец ему определенно понравился, но только потому, что он был на мне. Я бы ему понравилась даже в шутовском колпаке, даже если бы принялась, словно шут, танцевать, тряся свинячим пузырем с колокольчиками.

— По-моему, нравится, — беспечно отвечаю я.

— Ему нравилась королева Джейн?

— Да, очень нравилась. А ведь она носила ужасные чепцы. Не лучше ваших.

— Он приходил к ней в спальню?

О боже, откуда мне знать, куда он приходил? Сюда бы леди Рочфорд!

— Я не знаю, меня тогда не было при дворе. Я была еще маленькой, жила с бабушкой. Спросите кого-нибудь постарше. Спросите леди Рочфорд.

— Он целует меня на ночь, — вдруг говорит королева.

— Как это мило, — лепечу я в ответ.

— И утром.

— О!

— Это все.

Озираюсь вокруг. Комната пуста. Обычно здесь полно фрейлин. Куда все подевались? Шляются где-то, ленивые девчонки. Я и сама не лучше, но сейчас мне действительно нужна помощь. Что делать с этой совершенно излишней откровенностью? А вокруг никого.

— О! — Ну что тут скажешь?

— Только это — поцелуй на ночь, поцелуй утром.

Киваю. Где эти лентяйки?

— И все, — повторяет королева, словно я совсем дура, не могу понять, какую убийственную тайну она мне доверила.

Снова киваю. Боже, пусть хоть кто-нибудь придет. Кто угодно. Я даже Анне Бассет буду рада.

— Больше у него не получается, — режет она напрямик.

На ее щеках выступает румянец. Господи, она краснеет от смущения. Как же мне ее жалко, я даже забываю, в какое неловкое положение попала сама. Ей так же неудобно рассказывать, как мне слушать. Ей, наверно, даже хуже, раз она вообще решилась заговорить — муж ее не хочет, она не знает, что делать. Такая застенчивая, такая скромница! Бог знает, как ей помочь. Я, во всяком случае, понятия не имею.

Щеки красные, в глазах стоят слезы. Бедняжка! Да, не повезло — муж старик, да еще и немощный. Отвратительно! Слава богу, я сама выбираю возлюбленных. Фрэнсис молод, кожа у него гладкая, как у младенца, а уж пылок — всю ночь глаз не сомкнешь. Но ей-то приходится иметь дело со стариком, надо найти способ ему помочь.

— А вы его целуете?

— Нет.

— О…

Я провожу рукой по воздуху, слегка сжимая кулак на уровне бедра. Она отлично понимает, что я имею в виду.

— Нет! — возмущенно протестует королева. — Боже избави, нет!

— Так попробуйте, — говорю я напрямик. — Не гасите свечу, пусть он вас видит. Встаньте с постели и раздевайтесь.

Пытаюсь жестами показать, как спустить сорочку с плеч, как обнажить грудь. Отворачиваюсь, улыбаюсь через плечо, выгибаюсь, продолжая улыбаться. Перед этим ни один мужчина не устоит.

— Прекрати, так нехорошо.

— Очень даже хорошо. Надо сделать дело. Надо ребенка.

Она поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, словно зверек, попавший в капкан, и жалобно повторяет:

— Надо ребенка.

Жестами показываю — надо сбросить рубашку. Поглаживаю грудь, рука спускается ниже, на моем лице гримаса наслаждения.

— Вот так. Попробуйте. Пусть он видит.

— Не могу, — говорит она серьезно и очень печально. — Екатерина, я не могу делать такое.

— Почему? Если это поможет? Надо же помочь королю.

— Слишком по-французски, — вздыхает королева. — Слишком по-французски.

АННА

Хэмптон-Корт, март 1540 года

Двор переезжает из Уайтхолла в другую королевскую резиденцию, Хэмптон-Корт. Мне никто ничего не объяснил, но я надеюсь увидеть просто большой деревенский дом, где мы заживем попроще. Уайтхолл в Лондоне — это целый город в городе. Так легко заблудиться! Если меня не сопровождает кто-нибудь из придворных дам, я тут же теряюсь, порой по два раза на дню. Постоянный шум, люди снуют туда-сюда, торгуются, ссорятся, музыканты репетируют, торговцы выкрикивают цену товаров, разносчики продают что-то служанкам. Словом, деревня, полная людей, которым нечего делать, только болтать, распускать слухи и ввязываться в неприятности.

Роскошные гобелены, ковры, музыкальные инструменты, драгоценности, тарелки, стаканы и кровати — все запаковано и отправлено на повозках. В день нашего отъезда весь город приходит в движение. Лошади оседланы, соколы размещены по особым тележкам, каждый на отдельном шесте, защищенном щитом из ивовых прутьев, птицы вертят туда и сюда головками в колпачках. Перья на колпачках качаются, словно на рыцарских шлемах. Смотрю на них и думаю — я так же слепа и беспомощна.

И я родилась, чтобы быть свободной, а здесь мы пленники желаний короля, покорно ждем приказаний.

Егеря привели собак, псы носятся по внутреннему двору, кувыркаются, возбужденно лают. Знатные семейства тоже собрались, приказали слугам приготовить их собственных коней, повозки для поклажи, и вот, рано утром, мы выступаем, словно небольшая армия, через Уайтхоллские ворота, а затем — вдоль реки в Хэмптон-Корт.

Слава богу, хоть сегодня король в хорошем настроении. Он решил ехать рядом со мной и придворными дамами, хочет рассказать о местах, которые мы будем проезжать. Я больше не путешествую в паланкине, как в первые дни, теперь я могу скакать верхом. У меня новое платье для верховой езды с длинной юбкой, заложенной с боков складками, — так удобнее сидеть в седле. Я отнюдь не ловкая наездница, ведь меня никогда толком не учили. Брат разрешал нам с Амелией кататься только на самых толстых, смирных лошадках из его маленькой конюшни, а король был тате добр, что подарил мне собственную лошадь — прелестную кобылку с ровной поступью. Я тронула ее пяткой, и она поскакала галопом, я от страха вцепилась в поводья, и она любезно перешла на шаг. Я сразу полюбила ее — за послушание, за то, как она помогает скрывать страх перед этим не знающим страха двором.

Да, при дворе любят верховую езду и охоту. Я бы совсем пропала без малютки Екатерины Говард — она ездит верхом не многим лучше меня и составила мне компанию. Король медленно едет между нами и учит обеих, как натягивать поводья, как прямо держаться в седле, хвалит за успехи и за храбрость.

Он был так добр, так мил, и я перестала бояться, что он сочтет меня трусихой, поскакала уверенней, начала смотреть по сторонам и даже получать удовольствие от поездки.

Мы выезжаем из города по узкой извилистой улице — можно ехать только по двое. Горожане высовываются из выступающих вперед, нависающих над улицей окон, мальчишки с воплями бегут следом. Когда дорога становится шире, мы занимаем обе стороны, а рыночные торговцы посреди улицы, сдернув шапки, выкрикивают приветствия. Везде кипит жизнь — какофония звуков, крики разносчиков, оглушительный грохот карет по булыжной мостовой. У города свой собственный, довольно мерзкий запах: из узких проулков несет навозом — скотины тут немало, из мясных лавок — требухой, а еще пахнет рыбой, дубленой кожей, и ко всему примешивается постоянный запах дыма. Здесь и там среди бедных домишек встречаются большие постройки. За высокими оградами видны лишь верхушки деревьев. Лондонская знать возводит прекрасные дома бок о бок с лачугами и сдает места у входа торговцам вразнос. Я совершенно сбита с толку, в ушах шумит, даже голова закружилась. Наконец мы с грохотом выезжаем из городских ворот.

Король показывает мне старинные рвы, выкопанные для защиты Лондона от захватчиков.

— Больше они не придут? — спрашиваю я.

— Никому доверять нельзя, — возражает король мрачно. — Враги, если перестанут чувствовать мою силу, могут появиться и с севера, и с востока. Даже шотландцы напали бы, будь у них такая возможность. Но мой племянник, король Яков, почитает меня как должно, а йоркширский сброд получил урок, который не скоро забудется. Половина погибла, выжившим осталось только оплакивать умерших.

Я не решаюсь ответить, чтоб не спугнуть хорошее настроение. Лошадь Екатерины оступилась, она вскрикнула и схватилась за гриву. Король рассмеялся, назвал ее трусихой. Они разговаривают, а я теперь моту оглядеться.

За городскими стенами большие дома отступают от дороги, перед ними — садики или маленькие засеянные ноля за оградой. В каждом дворе — свинья, куры, кое-где коровы, козы. Это богатая страна, у фермеров румяные круглые щеки, веселые улыбки, на голодных они не похожи. Еще миля — и вокруг поля, живые изгороди, опрятные фермы, селения и деревушки. На каждом перекрестке — разрушенная святыня. Статуя Богоматери, иногда без головы, но у ног — свежий букетик цветов. Нет, не всех англичан убедили сменить веру. Чуть ли не в каждой деревне — перестроенный, иногда даже разрушенный монастырь или аббатство. Странно видеть, что этот король за несколько лет умудрился сделать со своей страной. Запрети он дубы, все огромные, прекрасные, тенистые деревья варварски вырубили бы в одночасье. Король отвратил свое сердце от Англии, и сразу стало видно, каково ей жить и дышать без священных мест и без святых.

Король отрывается от беседы с Екатериной Говард, поворачивается ко мне:

— У меня великая страна!

Не так я глупа, чтобы объяснять — он сам разрушил и разграбил одно из главных ее сокровищ.

— Фермы хороши, и… — не знаю, как называются по-английски эти животные, и просто показываю пальцем.

— Овцы. Это главное наше богатство. Мы снабжаем шерстью весь мир. Каждый плащ в христианском мире соткан из английской шерсти.

Это не совсем правда — в Клеве мы стрижем собственных овец, но мне известно — английская шерсть действительно продается повсюду, кроме того, зачем поправлять короля.

— У бабушки стада в Северном Дауне, ваше величество, — встревает Екатерина. — И мясо такое вкусное. Надо прислать вам на пробу.

— Ты попросишь ее, детка? И сама будешь стряпать?

Она смеется:

— Постараюсь, сэр.

— Признайся, ты не сумеешь разделать мясо или приготовить подливку. Сомневаюсь, что даже зайдешь на кухню.

— Если ваша светлость пожелает, я научусь. Но согласитесь, у королевских поваров выйдет вкуснее.

— Ты права. Такой милой девочке нет нужды готовить. Ты и без этого найдешь, чем привлечь муженька.

Я мало что понимаю в их быстрой речи, но довольна, что король весел. Екатерина знает, как с ним управляться. Она щебечет, как дитя, он находит ее забавной, ни дать ни взять — дедушка с любимой внучкой.

Пока они болтают, можно оглядеться вокруг. Наш путь ведет вдоль широкой быстрой реки. На реке оживленное движение — лодки, барки, ялики, баржи из Лондона, груженные товаром, рыбаки с удочками. Заливные луга еще не просохли после весеннего половодья, кое-где остались лужи, но трава уже зеленеет под яркими лучами солнца. Большая цапля на болоте машет крыльями и летит, поджав длинные ноги, на запад.

— А Хэмптон-Корт — маленький дом? — спрашиваю я.

Король пришпоривает лошадь, подъезжает ближе.

— Это огромное здание. Самое красивое в мире.

Сильно сомневаюсь, что король Франции, создавший Фонтенбло, или мавры, построившие Альгамбру, согласятся с ним, но я не видела ни того ни другого дворца, поэтому не спорю.

— Вы построили его, ваша светлость?

Опять невпопад! Думала, ему будет приятно рассказать, как создавался план, как шло строительство, а он вдруг помрачнел. Малютка Екатерина сразу же нашлась:

— Его строил для короля один советник, но он оказался предателем. Единственное, что у него получилось хорошо, — этот дворец. По крайней мере, так рассказывала бабушка.

Его лицо светлеет, он хохочет.

— Все верно, мисс Говард, хотя вы были совсем ребенком, когда Уолси меня предал. Оказался притворным другом, а дворец все равно прекрасен. Теперь он мой, — говорит он мне и уже не так неясно. — Ваше дело знать, что это красивейший дворец в мире.

Киваю, скачу вперед. Сколько же людей вызвали гнев короля за долгие годы правления? Он отстает, чтобы перемолвиться словом со шталмейстером и юным Томасом Калпепером.

Всадники сворачивают с дороги, я вижу впереди огромные ворота. Я ошеломлена. Действительно, громаднейшее здание, из ярко-красного кирпича, самого дорогого строительного материала, с арками и угловыми камнями из блестящего белого камня. Въезжаем через огромные каменные ворота наружной ограды парка, дальше по выметенной дорожке через арку въездных ворот, и вот уже копыта лошадей гремят по булыжнику большого внутреннего двора. Во двор высыпают слуги, распахивают двойные двери, видна огромная зала. Слуги выстраиваются, словно почетный караул, все в ливреях тюдоровского королевского дома, в соответствии со своим положением, ряд за рядом, мужчины и женщины, посвятившие свою жизнь служению королю и мне. Дворец рассчитан на сотни человек, это огромное здание, выстроенное для удобства придворных. Я потрясена богатством моей страны.

— Что случилось с человеком, построившим этот дом? — спрашиваю я Екатерину Говард посреди всеобщего шума. Болтают придворные, на реке кричат чайки, на башенках — грачи. — Что случилось с советником, не угодившим королю?

— Это был кардинал Уолси, — тихонько объясняет она. — Его признали виновным в измене, и он умер.

— Тоже умер? — Я не осмеливаюсь спросить, какой удар сразил того, кто построил Хэмптон-Корт.

— Умер опозоренным. Король отвернулся от него. Такое случается, знаете ли.