ЕКАТЕРИНА. Мой родственник Томас Калпепер состоит на службе у короля

Хэмптон-Корт, март 1540 года

Мой родственник Томас Калпепер состоит на службе у короля. Король его отличает, кажется, просто за красивую мордашку и голубенькие глазки. Так вот, этот Томас — настоящий мерзавец и клятвопреступник, ни за что не хочу его больше видеть.

Впервые мы встретились сто лет назад, он приехал в Хоршем навестить бабушку. Она подняла шум вокруг него, клялась — он далеко пойдет. Сейчас-то он говорит, я была самой хорошенькой девушкой во всем доме и его любимицей. Но это неправда, в тот приезд он вряд ли меня даже заметил. Я-то его заметила. Тогда я была влюблена в это ничтожество, Генри Мэнокса, но не заметить Томаса Калпепера было невозможно. Будь я помолвлена с самим королем, я бы заметила Томаса Калпепера. Любая бы заметила. Да и сейчас в него влюблена половина придворных дам.

У него темные кудри, совершенно голубые глаза и чудесный смех. Вне всякого сомнения, он самый красивый из придворных. Король обожает его за остроумие, за веселость, к тому же Томас отличный танцор, неутомимый охотник, отважный рыцарь, на турнирах ему нет равных. Король постоянно держит его при себе, днем и ночью, называет своим милым мальчиком и маленьким рыцарем. Он ночует в спальне короля — на всякий случай. Король предпочитает, чтобы именно он делал перевязки, потому что руки у него нежнее, чем у любого аптекаря или сиделки.

Все подружки заметили, как он мне нравится, и в один голос твердят — мы кузены, значит, непременно поженимся. Но у меня нет приданого, а у него совсем нет денег, так какой в этом толк? Я бы выбрала его в мужья из всех мужчин в мире. Такой озорной улыбки больше ни у кого нет, он смотрит на меня — прямо раздевает, ласкает взглядом.

Благодарение Богу, теперь я придворная дама, а королева у нас строгая и скромная, о таком и думать нельзя. Эх, в Ламбете его ждал бы теплый прием в моей постельке. Да взгляни на меня такой парень, как Том Калпепер, мой драгоценный Фрэнсис Дирэм прямиком бы отправился назад к Джоанне Булмер.

После раны на турнире он отлеживался дома, а теперь вернулся ко двору. Удар был силен, но он молод, а кости у молодых срастаются быстро — так он сказал. Сущая правда, он полон жизни, резвится, как заяц на лугу. Вернулся — и словно весной пахнуло, даже в пост стало веселей. Но как раз сегодня утром он заставил меня проторчать целый час в саду, а ведь меня ждала королева. Пришел и тут же объявил — остаться не может, пора к королю.

Ему придется запомнить — так со мной обращаться нельзя. Больше я дожидаться не стану, вообще не стану с ним встречаться. Он еще меня поупрашивает! Никакого флирта в пост — вот будет ему урок. Стану задумчивой и серьезной, вообще не буду больше ни с кем встречаться.

Идем обедать. Леди Рочфорд спрашивает, почему я в таком плохом настроении. Уверяю, что совершенно счастлива.

— Тогда не забывай улыбаться. — Она мне явно не поверила. — Милорд герцог вернулся из Франции.

Вздергиваю подбородок, ослепительно улыбаюсь, даже смеюсь, как будто она сказала что-то остроумное. Мой придворный смешок — ха-ха-ха, негромко и изящно, именно так должна смеяться настоящая леди. Она одобрительно кивает.

— Так-то лучше.

— А что герцог делал во Франции?

— С каких пор мы интересуемся международной политикой? — спрашивает она насмешливо.

— Думаете, я круглая дура?

— Твой дядя — великий человек, его ценит король. Он отправился во Францию, чтобы заручиться дружбой французского короля. Святой Оте… я имела в виду Папу, император и король Франции задумали заключить союз против Англии, но герцог обеспечит нам безопасность.

Смешно — Джейн Болейн чуть не сказала «Святой Отец», а ведь так больше говорить нельзя.

— Это я знаю, — стараюсь сделать умный вид. — Они задумали чудовищное злодеяние — посадить на трон кардинала Поля.

— Не так громко!

— Нет, правда, — настаиваю я. — Вот почему его бедная старая мать и все остальные Поли теперь в Тауэре. Кардинал призвал английских папистов объединиться против короля, как раньше.

— Никогда этого не будет, — говорит она сухо.

— Они поняли, что были не правы?

— Почти никого не осталось в живых. И это тоже заслуга твоего дяди.

АННА

Хэмптон-Корт, март 1540 года

Мне объяснили: к соблюдению Великого поста при дворе подходят со всей серьезностью. Мы не будем есть ни говядины, ни баранины. Я ожидала только рыбу на обед, и так все сорок дней, но в первый же вечер поняла — в Англии не мучаются угрызениями совести. Король заботится только о собственных нуждах. Несмотря на Великий пост, к столу подавалось чудовищное количество блюд. Держа тарелки высоко над головами, слуги входили в залу и прежде всего направлялись к королевскому столу. По традиции мы брали понемножку от каждого кушанья и отсылали остатки друзьям и фаворитам. Я тщательно следила, чтобы мое угощение попадало только придворным дамам или знатным леди. Ошибиться нельзя. Я ни разу не послала лакомое блюдо мужчине. Это не пустая учтивость — ведь король все время наблюдает за мной, хочет подловить. Его маленькие глазки, почти не видные из-за жирных щек, следят за каждым словом, произнесенным за столом, за каждым жестом.

Курятина без костей и в пирогах, и во фрикасе с пахучими травами. Почему-то это не называется мясом. На время Великого поста король повелел считать курицу рыбой. Согласно Богу и королю, пернатая дичь, красиво поданная, нежная и ароматная, порой начиненная мелкими птицами, тоже не является мясом. Затем последовали блюда из яиц (тоже, конечно, не мясо), была и настоящая рыба — форель из садков, вкуснейшая речная рыба из Темзы, морская рыба, выловленная далеко в море специально для этого прожорливого двора. Подавались и пресноводные раки, и глазастые пироги с аппетитными мелкими рыбешками — головы так и торчат из теста. И огромные блюда с ранними овощами; зимой овощи редкость, так что я рада была наполнить ими свою тарелку. Сейчас поем немного, а то, что мне особенно понравится, принесут попозже в мои покои. Я в жизни так вкусно не ела. Камеристкам из Клеве пришлось расставлять мне платья. Уже ходят игривые шутки, отчего я так пополнела и расцвела, предполагают, что виноват будущий ребенок. Я не могу опровергнуть эти слухи, дабы не разоблачить себя и короля, моего супруга, не дать повода к еще худшим сплетням. Я только улыбаюсь, слушая всеобщие поддразнивания, словно у нас настоящий брак и я больше не девственница.

Малютка Екатерина Говард считает, что нелепо распускать такие слухи — я чуть-чуть поправилась на жирном английском масле, и только слепой не увидит, как мне это идет. Я ей благодарна. Она глупенькая, легкомысленная девчонка, но в хитрости ей не откажешь — как все неумные люди, она думает всегда об одном и том же, и уж тут она — знаток. О чем же она думает? Все время, каждый день, каждую минуту Китти Говард думает о Китти Говард.

Ради поста мы отказались от многих придворных увеселений, после обеда нас ждет чтение религиозных текстов и пение псалмов. Никаких маскарадов, никаких ряженых и уж конечно никаких турниров. Для меня это только облегчение, а лучше всего, что король не сможет переодеваться. Никак не забуду нашу первую неудачную встречу, боюсь, и он тоже. Ужасно не то, что я его не узнала, а то, что с первого взгляда он вызвал у меня сильнейшее отвращение. Ни разу с того дня ни словом, ни делом, ни даже взглядом не давала я понять королю, что он мне неприятен — толстый, старый, вонючий. Но поздно задерживать дыхание и улыбаться, ничего не исправишь. Он все понял по моему лицу, когда впервые полез с поцелуями. Я оттолкнула короля, я плюнула! Меня до сих пор в жар бросает. Первое впечатление не забывается, любезностью ничего не загладишь. Он прочел правду в моих глазах, хуже того, он себя увидел моими глазами — толстого, старого, отвратительного. Боюсь, его тщеславие никогда не оправится от такого удара. А вместе с верой в себя пропала и мужская сила. Во всем виноват один плевок, и ничего теперь не изменишь.

Благодарение Богу, еще кое-что тоже нельзя делать в пост! Каждый год буду я ждать этого времени. В моей замужней жизни каждый год будут эти сорок ночей. Король не придет ко мне в спальню, не надо будет улыбаться при его появлении, ложиться так, чтобы ему было удобнее навалиться на меня всей своей тушей, изображать готовность, в этой вонючей постели, в полумраке, рядом с мужчиной, не умеющим выполнить свой супружеский долг.

Ночь за ночью оскорбительные, унизительные неудачи. Меня словно в грязи вываляли, а ведь вина целиком его. Утром я просыпаюсь в отчаянии, ночью лежу без сна, слушаю, как он стонет, пускает газы, и мечтаю оказаться где угодно — только подальше от королевской постели. Хорошо будет на сорок дней избавиться от сурового испытания — бессмысленных попыток и бессонных ночей, когда знаешь, что завтра все начнется сначала, он снова потерпит неудачу и будет винить меня все больше, а любить все меньше.

Теперь у нас есть время отдохнуть. Мне не надо беспокоиться, чем помочь королю. Он не придет ко мне в спальню, перестанет возиться и пыхтеть, как жирный боров, и простыни будут пахнуть лавандой, а не гноем.

Знаю, это ненадолго. Придет Пасха, предстоит празднование. Мою коронацию, назначенную на февраль, отложили до мая, до торжественного возвращения в Лондон. Пока отдохну от супруга, но, пожалуй, надо постараться, когда он снова посетит мою спальню. Как найти способ помочь ему сделать наконец свое дело?

Томас Кромвель — вот кто даст мне совет. От Китти Говард нечего ждать. Чем мне может помочь эта обольстительная, испорченная девчонка? Я не решаюсь даже вообразить, что она творила, пока не попала ко мне. Вот все устроится, обязательно поговорю с ней. Девушка — почти ребенок — не должна знать, как спускать лямку сорочки, как улыбаться поверх оголенного плечика. Она очень неосторожна, очень опрометчива. Мои фрейлины, как я сама, должны быть выше всяких подозрений. Ее необходимо предупредить — пусть оставит свои ухищрения. Мне нечему у нее учиться. На меня не должна упасть и тень сплетен. В этой стране королеву казнили за меньшее.

Обед закончен, король, как всегда, проходит между столов, приветствуя придворных. Он сегодня настроен дружелюбно — наверно, нога не так болит. Иногда трудно сказать, что его тревожит, он выходит из себя по любому поводу. Если неправильно угадать причину, тоже обида.

Я ищу взглядом Томаса Кромвеля, маню его пальцем. Встаю, опираюсь на его руку, он ведет меня от обеденного стола к окну, выходящему на реку, словно мы просто решили полюбоваться видом. В морозном воздухе сияют сотни звезд.

— Мне нужна помощь.

— Все, что пожелаете. — Он вымученно улыбается.

— Никак не могу угодить королю, — выговариваю я заранее приготовленные слова. — Помогите мне.

Он смущен. Оглядывается вокруг, как будто ему самому нужна помощь. Мне стыдно обсуждать такие вещи с мужчиной, но мне необходимо с кем-нибудь посоветоваться. Я не доверяю придворным дамам. Я не доверяю и тем, кто из Клеве, даже Лотти. Они же могут предупредить мать или брата, в конце концов, они служат именно им. Но наш брак не настоящий. Он не завершен, а раз так, я не исполнила свой долг перед королем, перед Англией, перед самой собой. Наше супружество должно осуществиться на деле, а не только на словах. Если этот человек знает, в чем ошибка, он должен помочь.

— Это… дело личное. — Он прикрывает рот рукой, словно не решается продолжать. Ему есть что сказать, но он молчит.

— Нет. Это король. Это Англия. Долг, не личное дело.

— Вам бы посоветоваться с дамами, со старшей фрейлиной.

— Вы нас поженили. — Я ищу слова. — Помогите браку осуществиться.

— Это не мое дело…

— Будьте мне другом.

Он снова оглядывается, явно хочет улизнуть, но я не отпускаю.

— Прошло мало времени.

— Уже пятьдесят два дня. — Кто считает дни точнее меня?

— Он как-нибудь объясняет свою неприязнь? — вдруг спрашивает он. Слишком быстро, я не понимаю ни слова.

Кромвеля раздражает моя тупость. Он хочет позвать кого-нибудь перевести, но вспоминает — дело сугубо секретное.

— Что с вами не так? — говорит он мне на ухо очень медленно и отчетливо.

Я потрясена. Отворачиваюсь к окну — двор не должен видеть мой ужас, мою боль.

— Дело во мне? — Я требую ответа. — Он сказал, дело во мне?

В маленьких темных глазках страдание. Ему стыдно, вот почему он молчит. Я поняла — виноват не король, старый, усталый, больной, дело во мне. Просто я ему не нравлюсь, он меня не хочет, я ему отвратительна. По лицу Томаса Кромвеля, напряженному, встревоженному, я догадываюсь — король уже успел поговорить с этим злобным человечком.

— Он меня ненавидит? Он так и сказал? — вырывается у меня.

Мучительная гримаса яснее, чем «да». Король признался — он не в силах меня любить. Наверно, он сказал и другим, всем. И двор смеется в кулак над уродиной из Клеве — вышла замуж за короля, да не смогла его привлечь.

Я содрогаюсь от унижения, отворачиваюсь от Кромвеля, чтобы не видеть его поклона, его стремительного бегства. Конечно, неудачников сторонятся.

Я подавлена, несчастна, стыд мой не выразить словами. Только суровая выучка при дворе брата не дает мне убежать в спальню, чтобы рыдать там до изнеможения. Ведь я сильная, упрямая, меня уже ненавидел один могущественный правитель, и все-таки я выстояла.

Я настороже, как встревоженный, испуганный сокол. Не падаю духом, продолжаю улыбаться. Уходя вместе с придворными дамами, делаю реверанс моему супругу королю. Скрываю свою тоску — неужели я настолько омерзительна, что он не может сделать со мной то, что мужчина делает с любой встречной тварью?

— Спокойной ночи, ваша милость.

— Спокойной ночи, любимая.

В его голосе столько искренней нежности, хочется верить — он мой единственный друг в этой стране, хочется выплакать на его груди все мои страхи и несчастья. Но он уже смотрит поверх меня, куда-то вдаль, лениво останавливает взгляд на придворных дамах. Екатерина Говард выступает вперед, делает реверанс, и я увожу фрейлин за собой.

С меня неторопливо снимают золотое ожерелье, браслеты и кольца, чепец, рукава, корсаж, две юбки, накладки, нижнюю юбку и сорочку, надевают через голову ночную рубашку, усаживают перед зеркалом, расчесывают и заплетают волосы, прикалывают ночной чепец. Я молчу. Молчу, даже когда леди Рочфорд задерживается и ласково спрашивает, нужно ли мне что-нибудь, чем она может служить, спокойно ли у меня на душе.

Входит мой священник, мы опускаемся на колени для вечерней молитвы. Мысли текут в такт знакомым словам — не могу забыть, что с первого дня нашей встречи разочаровала мужа.

Снова и снова вспоминаю я Рочестер — он подошел, надутый от тщеславия, а на вид — такой обыкновенный, просто подвыпивший лавочник, необычный лишь тем, что вообще осмелился подойти. Но это был не пьяный старик — это был король Англии, изображающий странствующего рыцаря. Я унизила его перед всем двором, этого простить нельзя.

Могу поклясться, его ненависть зародилась именно тогда. Как обиженный ребенок, он решил: «Ну и ладно, не очень-то и хотелось». Он вновь и вновь вспоминает — я его оттолкнула, отказалась поцеловать, а теперь его очередь — он меня отталкивает, не хочет поцеловать. Нашел способ восстановить справедливость — просто объявить меня нежеланной. Король Англии не может позволить себе выглядеть отвергнутым — особенно в собственных глазах.

Молитва окончена, я поднимаюсь на ноги, фрейлины толпой выходят из спальни, на склоненных головках — ночные чепцы, все просто ангелочки на вид. Пусть идут. Я никого не прошу остаться, знаю — сегодня ночью все равно не засну. Я снова предмет ненависти — как в Клеве. Я омерзительна собственному мужу. Как мы сможем помириться, если ему противно до меня дотронуться! Я отвратительна королю Англии, а у него гораздо больше власти, чем терпения.

Чего теперь оплакивать поруганную красоту, есть заботы поважнее. Меня ненавидит английский король, человек крайне могущественный и крайне непостоянный. Что со мной станется? Одну любимую жену он довел до смерти преднамеренной жестокостью, вторую он обожал — и казнил французским мечом, третью, подарившую ему сына, бросил умирать на чужих руках. Что же ждет меня?