Петербургский конь 3 page

Безымянная девочка оказалась в нутре детского дома. Разумеется, никто не стал переводить ее в другой детдом, и она осталась в том, где сквозь окошко глядели кремлевские звезды. Там и стала расти.

Настенька, как ее назвали, и в самом деле была немножечко, как бы это сказать, глупенькой. В ответ за любое крошечное добро, которое кто-нибудь делал Настеньке, с ее стороны даритель получал просто неимоверную благодарность, которая доходила до того, что она была готова сделать для дарящего все, о чем он пожелает. Этим пользовались, на нее возлагали самые тяжелые и грязные работы, вроде уборки. За все она бралась тихо и безропотно, делала работу даже за тех, кто никогда и ничего ей доброго не делал, ибо чувство благодарности у нее было без исключения ко всем. Она была готова благодарить людей просто за то, что они – есть, за то, что они – рядом.

Мир представлялся ей вроде людского озера, в котором полным-полно людей, к которым из нее все время должна истекать река благодарности. В центре же озера был остров, который был большим-пребольшим человеком, из которого исходил весь этот мир. К нему и благодарность должна быть наивысшей, но как ее поток достигнет Его, если между Ним, таким большим, и Ею, такой маленькой, есть еще много-много людей, сквозь которых ей никогда и не пробраться? Значит, надо делать добро им, благодарить их, а они уже донесут и до Него. По цепочке, от одного – к другому, как иной раз в детском доме при разгрузке машины с мылом передавали его кусочки.

Учеба давалась Насте плохо. Вернее – никак не давалась. Она понимала, что должна учиться из благодарности к учителям, но смысл прочитанных слов всякий раз ускользал от нее, как рыбка-малек на речной отмели от ног купальщика. Это тоже давало повод для разных острот и шуток, на которые она никогда не обижалась потому, что не понимала, что такое обида.

Однажды, прибираясь в комнатке завхоза (ее благодарностью не упускали случая воспользоваться не только дети, но даже и взрослые) Настя нашла пишущую машинку. Да, тот самый «Ундервунд», который теперь встретишь разве что в краеведческом музее, но который все равно остался непревзойденным шедевром механики. Согласитесь, что механика начала 20 века куда сложнее и интереснее, чем собранная на малайском конвейере современная электроника. Все в ней что-то движется, прыгает, ползет, стучит, чего нет в неподвижных компьютерах.

Она нажала на одну клавишу, на другую, и на заправленном в нее бумажном листочке появились черненькие буковки. Конечно, это действо показалась ей чудом. Она долго рассматривала буквочки, какие ровненькие и аккуратненькие они вышли. Нажимая на клавиши, она перебрала всю клавиатуру, и уже скоро все буквы красовались на листке перед ней. Тут в свое заведование и вернулась бабушка – завхоз.

- Что, нравится? – спросила она, и немного подумав, сказала, - Можешь забрать себе, я тебе ее дарю. Мне все равно новую прислать должны…

В это мгновение Настенька превратилась в саму благодарность, будто благодарностью сделалась не только ее душа, но даже и само тело…

Так машинка оказалась у нее, и все свободное время Настя с ней не расставалась. Скоро она научилась печатать на ней слова, а потом вовсе перестала писать пером, перейдя исключительно на пишущую машинку. Учителя не возражали, пусть обделенная всеми талантами девочка освоит хоть какое-то ремесло. Одна из учительниц, которая владела машинописью, даже стала обучать Настеньку, и в отличие от других учителей не могла нарадоваться на успехи своей малюсенькой ученицы. Впрочем, очень скоро Настенька ее превзошла, и напечатать что-нибудь на машинке для нее стало даже легче, чем сказать словами, не говоря уже о письме пером. В напечатанных ею текстах не было ни одной досадной ошибки, ее тоненькие пальчики всякий раз били по положенной клавише, ни разу не промахивались и всегда точно определяли силу. Настя осваивала ремесло, которое в то время было большим искусством, а ныне оставило от себя лишь воспоминания уходящих поколений да закрашенные надписи «машбюро», которые еще сохранились в некоторых старых конторах.

Настенька не знала и не умела многого из того, что знали и умели все, но зато она хорошо умела делать то, чего не умел кроме нее никто. Это поставило девочку в особенное положение. Несколько раз ее возили на конкурсы. Даже для директора детского дома она иногда печатала кое-какие бумаги, когда штатная секретарша была в отпуске или болела. Настя ничего этого не понимала, и нынешние бумажные поручения для нее были ничуть не выше, чем прежние, уборочно-подтирочные. Делала свою работу она также из благодарности, которая у нее была одинакова, что к директору, что к своим однокашникам.

Но для взрослых, да и для других детей все было несколько иначе. Теперь воспитатели наказывали детей, если видели, как они загружают Настеньку своими поручениями. Для них это ломало привычную жизнь, в которой грязную тряпку или помойное ведро всегда можно было передать безотказной Насте. Потому в детских головах роились планы мести, осуществить которую было проще простого, зная о Настенькиной безотказности.

Наступил и по сей день памятный 1945 год. По улицам катилось слово «Победа», закатилось оно и в детский дом. Воспитанники что-то слышали о войне, которая была неразлучным спутником их разумного детства, и когда-то даже говорила о своей близости недалеким грохотом и воем самолетов где-то под облаками. Но все это было уже очень давно, после остались лишь рассказы воспитателей о далеких боях и о том, как Вождь ведет народ к Победе. В нутре Насти слово «Победа» взорвалось такой благодарностью к Вождю, которая была шире и огненней любого победного салюта. Но она так и не знала, как ее донести до Него, и потому изливала на всех, кого видела в те дни. Меж тем у мальчишек возник план наказания Насти за то, что они стала известной на весь детский дом, хотя мало что знает и почти ничего не умеет, кроме как печатать на своей машинке.

Вася и Федя встретили ее в коридоре. Воспитательница тем временем была занята разговором с каким-то чужим лысым человеком, который зачем-то пришел в детский дом. Его приходу они порадовались именно потому, что он подсказал им неожиданный план мести.

- Настенька, раздевайся, - серьезно сказал Вася.

- Так надо. Нам Анна Федоровна сказала, чтоб мы тебе передали. Ей самой сейчас некогда! – добавил Федя.

Настенька удивленно посмотрела на них. Еще никто не давал ей подобных приказов, и она скорее почувствовала, чем поняла, что здесь что-то не так. Но давняя привычка выполнять все просьбы оказалась сильнее странного предчувствия, и Настя потихоньку сняла платьице, колготки и осталась в одних трусиках.

- Трусы тоже снимай. Анна Федоровна велела, - с прежней серьезностью промолвил Васька.

Настя была не из тех, кто мог спросить «зачем». Она немного помялась с ноги на ногу, а потом принялась снимать с себя трусы.

- Молодец, - похвалил Федя.

Мальчишки с необычным интересом уставились на ее тело. Они бы, наверное, могли рассматривать ее еще долго, но сейчас месть была важнее.

- Теперь иди к Анне Федоровне! – приказал Вася.

И Настя пошла. Она подошла вплотную к столу и увидела удивление, которое разом исказило лица воспитательницы и ее гостя.

- Что это такое?! Почему воспитанники голые ходят? – выдавил из себя незнакомец.

- Не знаю, - пробормотала воспитательница, тщетно подавляя в себе дрожь, - Настя, что случилось?

- Мне Вася и Федя сказали, что Вы велели…

- Все ясно… Беги скорее одеваться! – крикнула Анна Федоровна.

- Эта девочка выполняет все, что бы ей ни сказали. Вот над ней и поиздевались, - сказала она для гостя.

- Так-так... А за что они с ней так?

- Понимаете, у нее есть удивительная способность. Она прекрасно печатает на машинке, лучше любой машинистки, хотя смысла того, что печатает, сама не понимает. Даже в конкурсе участвовала и нам помогает печатать, если что надо. Федор Иванович думает ее потом при детском доме и оставить, как секретаршу. Все равно ее в свободную жизнь пускать нельзя, она беспомощна, только печатать и умеет. Погибнет она там…

- Знаете, у меня есть идея получше. Мы возьмем ее к себе в Управление. Нам такие работницы очень нужны. За нее не волнуйтесь, питание у нас государственное, одежда – тоже, жить будет в общежитии с девушками, они за ней присмотрят. А у вас я вижу, что ее все равно только лишь обижают!

Воспитательница ничего не сказала. Видать, пришелец был таким человеком, с которым не принято спорить.

И через два дня большая государственная машина увезла Настеньку из детдома и ввезла ее… В самые ворота Кремля, на другую сторону его стены, под самые башни и рубиновые звезды. Она оказалась в нутре Кремля, но сама даже и не обрадовалась. Какая разница, видеть эти башни да звезды с той стороны, или с этой.

Ее провели на место работы – в наполненную шуршащими бумагами комнату, по которой разносился цокот клавиш пишущих машинок, словно по ней пробегали лошадиные табуны, правда – очень тихонькие. Настю усадили за пишущую машинку. Рядом стучали клавишами две девушки – Оля и Ира.

Настенька принялась за работу. Она была довольна от того, что здесь ей уже не приходится делать того, что так мучило ее в детдоме – стараться уловить смысл среди книжных страниц. Теперь ей не надо страдать от жгучего стыда, что она не может отблагодарить учителей своими знаниями, которые она бы впитывала в себя из бумаги. Зато ныне она могла много и увлеченно печатать, и более от нее никто не просил и не требовал.

Началась неплохая жизнь. Ей раз в неделю выдавали свежую одежду, вкусно кормили в столовой, приглашали в кино, иногда водили в театр и даже в цирк. Все это было не сравнимо с детским домом, где кино лишь однажды пытался прокрутить электрик, да и то до конца фильм не показал – нечаянно поломал старенький киноаппарат. Новая жизнь как будто надела на себя царскую корону и нарядное цветастое платье.

- Знаешь, для кого ты печатаешь бумаги? – как-то с улыбкой спросила Ира.

- Для того, кто их прочитает, - запросто ответила Настя, и больше не хотела об этом думать.

- А ты знаешь, что их прочитает сам товарищ Сталин? – подмигнула ей Оля.

Настя впервые за свою жизнь вздрогнула. Неужели ей довелось изливать свою благодарность лично товарищу Сталину, и теперь ее, такую маленькую, и Его, такого большого, связала невидимая нить, которая идет сквозь буковки, которые выбивает на клавишах она?!

Чаша благодарности пролилась сквозь Настины пальцы и они принялись молотить по клавишам с утроенной силой. Однако буквы стали выходить нехорошие, жирные и размазанные, из-за чего Настенька чуть не заплакала. Она отвернулась от машинки и сквозь слезные капли посмотрела на кремлевский двор, по которому гуляли самые обычные голуби, такие же, как в любом другом уголке Москвы, а то и вообще любого города страны, а то и мира.

- Что с тобой? – спросила Оля.

- Я не могу… Не могу показать, как я благодарна товарищу Сталину… За то, что Он – есть! Всегда хотела, чтоб быть рядом с Ним, а теперь вот рядом – и ничего не могу…

- Ты работай, печатай как всегда, в этом и есть твоя благодарность! Ведь весь мир держится на том, что каждый человек делает то, что ему положено, - спокойно ответила Ольга, понимая, что произносит что-то уже тысячу раз повторенное, надоевшее и не нуждавшееся в очередном пропуске через язык.

Но Настя ее уже не слушала. Она нашла свой способ передачи благодарности – она целовала листок до начала печати, и осторожно, чтоб не размазать чернил, после. Сами же буквы выходили, как и прежде.

Буквы складывались в абзацы, те – в страницы. Бумажные листы говорили о восстановлении старых заводов и строительстве новых, о подготовке испытания атомной бомбы, о конструировании баллистической ракеты. Где-то говорилось и о неудачах, сдерживающих поступь гиганта, но не способных сбить его с ног. Огромное сосредоточение физических, умственных, волевых усилий протекало за каждый день через Настины пальцы, которые, может, что-то и чувствовали. Но смысл бумаг ускользал от сознания Анастасии, он юрко увертывался куда-то в сторону, как лесной зайчишка. Поэтому ей даже не приходилось говорить, какая бумага секретная, а какая – нет. И Настя даже не могла осознать, что сквозь ее пальцы проходят не отдельные бумажки, но целая эпоха, окрашенная в самые разные цвета – от кроваво-красного до темно-синего, космического.

Самого товарища Сталина она видела всего два или три раза, в окошко. В такие минуты все работницы прекращали работу, и слетались к оконцам, вполголоса повторяя лишь одно короткое слово «Сам». Но проходил он обыкновенно на таком расстоянии от их здания, что лица было не разглядеть. Все видели лишь, что он невысокого роста и затянут в зеленую, военно-сухопутную форму. Остальное же приходилось домысливать, вспоминая многочисленные портреты, которые в те годы висели везде, начиная от бумажных учреждений и заканчивая парикмахерскими, а уж в Кремле они были и вообще на каждом шагу.

Таковой была одна жизнь. Но для шага из дня вчерашнего в день сегодняшний, для появления на свет пусть и крохотного, но народа, одной жизни, конечно, мало. Потому была и другая жизнь. Она зародилась в уральской деревушке со странным названием Кремль. Как известно, по-русски слово «кремль» означает любое укрепление, и, быть может, в том краю когда-то и была маленькая крепость. Сказывают, что хоть те края всегда и были для Руси глубоким тылом, в них когда-то обитало множество друживших с разбойным ремеслом народов – татары, башкиры, воинственные вогулы, а в дополнение к ним и свои, русские разбойнички. Вот против них и строили в том краю крепости и крепостцы. Со временем разбойная жизнь как-то сама собой угасла, хотя и не исчезла совсем. Но против уцелевших мелких бродячих банд уже не требовалось содержать крепости, и те потихоньку пришли в запустение и обратились в ни о чем не говорившие холмы. Пара таких холмиков была и у околицы Кремля, но жители деревушки уже никак не связывали с ними своего названия. Кремль московский привлекал ныне их внимание, и местные языки соревновались в сочинении историй о том, как связаны уральский и московский Кремли. Кто-то придумал, что очень давно здесь добывали камни, из которых ныне сложен Московский Кремль и везли их в столицу (почти через всю страну, да еще на лошадях и на быках!). Другой сказитель говорил, будто из их деревни вышел зодчий, построивший в Москве знаменитый Кремль.

Но в семье Ситниковых про Кремль сказывали другое. Связь Кремлей они видели не в прошлом, но в будущем, и пока что ее считали сокрытой, хотя и присутствующей. Про Московский же Кремль дед Ситников сказывал, что в самом Конце Времен последние праведные люди, которых останется немного и которые будут лишь на Руси под предводительством пришедшего из русских глубин Праведного Царя, соберутся в Кремле, и тот поднимется на самое небо. Не зря ведь кремлевские башни сделаны такими острыми, словно вонзенными в небосвод. Такие же и купола храмов.

Младший Ситников, Ваня, очень любил слушать эти сказки и хотел когда-нибудь повидать первый Кремль. Тот, что в Москве. Без него жизнь казалась ему не полной, все равно как половинкой жизни. Но пока он был маленьким, находил забавы и в своем Кремле, уральском. Например, неподалеку от деревни зияли дыры, уводящие глубоко под землю. То были старинные разработки ни то медной руды, ни то малахита, ни то и в самом деле камня, из которого сложен далекий Кремль. Подземные ходы змеились, наверное, на много-много километров, и в них он любил лазать вместе с другими деревенскими мальчишками. Особый интерес доставляла запрещенность этих прогулок всеми родителями, что были на деревне, и потому готовиться к ним приходилось в строжайшей тайне. Отпросившись из дома кто за грибами, кто за дровами, кто – на рыбалку, ребята собирались в условленном месте. После этого они делились по жребию на две группы. Первая, неудачливая, принималась заготовлять грибы, рыбу и все прочее, что требовалось для прикрытия группы второй, чтоб у родителей не было и малейших подозрений. Те же, кому повезло, шагали в распахнутые недра, лазали по кишкам – тоннелям. Там набирали множество красивых камушков, которые после делили поровну на всех. Ома можно было такой камушек спрятать поглубже и время от времени доставать его на свет, рассматривать в лучах солнца, или подарить какой-нибудь девчонке не просто как украшение, но и как доказательство своей храбрости. Единственное, чего нельзя было с ним делать – это показывать родителям. В таком случае наказание в виде запрета на выход из двора было бы неминуемым.

В черном земном животе каждый из маленьких искателей в тайне мечтал и в то же время страшно боялся увидеть лик Хозяйки, которая по известным в этих краях сказкам ходила под горами и ревностно берегла их от чужаков. Зато тому, кого она сочтет своим, Хозяйка подарит нечто волшебное, что сделает всю жизнь похожей на прогулку под золотым небом по золотому полю. Сказки о ней ребятишки всякий раз рассказывали перед походом в горную утробу и после выхода из нее, но никогда в ее нутре – боялись.

Так и шло детство между сказками про Кремль и кружением по подземным краям, со своими сказками. Детство прошло, все сказки были сказаны, настала пора хода во взрослую жизнь, которая началась в избушке местного военкомата. Ваню отправили в Свердловское пехотное училище, учиться на пропитанного пылью, покрытого загаром беспощадного летнего солнца пехотного командира.

Тактику преподавал полковник Брагин.

«Пехоте приходится сражаться на самых разных театрах. Привычные полевые бои, похоже, уходят в прошлое. Я бы вычеркнул из военной науки само понятие «поле боя», оно теперь лишь вводит в заблуждение. Ведь что такое поле боя? Это изначально – бывшее ржаное или ячменное поле, на которое пришли войска и начали боевые действия. Да, так было в крестьянские времена, так еще есть сейчас. Но с ростом городов полей становится все меньше и меньше, да и война уже идет не за территорию, как таковую, а за ее центры. Добавьте к этому развитие авиации, которая запросто очистит от всего живого любое поле, которое для нее – что раскрытая ладонь. И вы поймете, что будущие общевойсковые бои вряд ли будут вестись на примятых ржаных колосьях, среди раскиданных скирд и поломанных телег. Царица полей теперь, увы, не пехота, но авиация, и пехота против нее – что кролик на королевской охоте. Общевойсковые бои сместятся теперь туда, где авиация и ракеты бессильны, в горы и в города, где-то, возможно, в густые леса. А тактика горных и городских боев – совсем другая, с полевым боем общего почти ничего не имеет. Ведь там – не поле, а пространство, можно не только вперед-назад, но и вверх-вниз. Авиационная или артиллерийская поддержка бесполезны, будут бить по чужим, и по своим тут же заедут. Танки тоже лишаются всех своих преимуществ. Наверное, для таких боев надо делать специальные танки, пусть громоздкие и тихоходные, но защищенные со всех сторон, в том числе и сверху. Связь затруднена, разведка – тоже, да и линию фронта не всегда проведешь, она нередко и между этажами домов проходит. Даже физическая подготовка солдат, и то другая требуется. Например, далеко бегать им не надо, зато надо хорошо лазать и ползать. Обо всем этом мы еще будем говорить. А сейчас замечу, что в городах имеется еще одно пространство, не похожее на прочее городское. Это – подземелья, где тоже могут идти бои, и где тактика уже совсем особенная. Например, если в городе авиация, артиллерия и танки все же применимы, то под землей их использование вовсе исключено. Представьте себе обстрел или бомбардировку подземелий! А танк вы туда как потащите? Вот и получается, что пехоте там придется действовать самостоятельно, без надежды на чью-нибудь помощь. Если войско войдет в подземелье, даже в мирное время, оно все равно может понести потери заблудившимися, то есть пропавшими без вести. В подземной войне вообще победит всегда тот, кто лучше знает подземные ходы. Сила оружия, численность войска и все прочее, что вносит перевес в войне наземной, в подземной оказывается бесполезным», рассказывал полковник на лекциях.

Полковник Брагин во время войны участвовал в штурме Берлина, притом побывал на самом необычном участке того фронта – сражался в самом метро. После войны он решил заняться темой, которую до него еще никто не разрабатывал – подземными боями. Но светила военной науки назвали ее неактуальной и не позволили провести учения по подземному бою. Сейчас полковник собирался писать письмо лично Сталину.

Ваня стал учеником Брагина, ведь он с самого детства не мог представить своей жизни без раскрытых черных ртов подземных ходов. Вместе они лазали в подземелье, что было недалеко от училища, и разрабатывали тактику будущих сражений в недрах. Изучали и опыт прошлого, ведь и раньше случались битвы в катакомбах, да и во время последней войны сражения в Берлинском метро были не единственными подземными битвами. Была, например, оборона Керченских каменоломен, несколько подземных боев случились в шахтах Донбасса.

Но закончить работу с Брагиным Ваня не успел, быстрее он закончил само училище. А распределении его однокашники, получившие направления в Монголию или Верхнепупковск, тихо свистели, узнав, куда направляется Иван. А направлялся он в самый Кремлевский полк, в самое сердце. За что ему дана такая честь, не знал даже сам Иван…

Впрочем, сам он своему назначению не особенно и радовался. Что такое парадная служба, он знал. И потому догадывался, что в то время, когда его товарищи будут спокойно пить водку в Улан-Удэ или Урюпинске, он будет при помощи линейки размерять погоны с точностью до миллиметра, отглаживать стрелки на брюках до остроты ножа и делать еще множество подобных дел. Придется изрядно работать руками и ногами на строевой подготовке, про которую все его однокашники быстро забудут, навсегда оставив потную шагистику в давних курсантских годах. Если уж служба всеми считается бочкой меда, то к ней непременно будет добавлена цистерна дегтя, так заведено с давних-давних пор.

С такими мыслями он и ехал в Москву, в город, где ни разу не был, чтобы отправиться к зданию, которого он никогда не видел, но о котором знал с самого детства. Два Кремля стремительно сближались…

Прибыв к месту службы, Ваня с радостью узнал, что ни микрометровое налаживание формы, ни шагистика ему не грозят. По рекомендации полковника Брагина его назначили командовать особым взводом, который отвечает за кремлевские подземелья. Через день Ваня вступил в пахнущие древностью недра, чтобы жить в них, почти не вылезая на поверхность. Помня об уроках Брагина, он изучал их закуток за закутком, пролезая постепенно в те области, где давным-давно не ступала уже нога человека. Когда он вылезал на поверхность, его форма была пропитана сыростью и пылью, глаза – прищурены от яркого дневного света. Он ничем не походил на офицера-кремлевца, и потому бывать наверху не любил. Его страной оставалось подземелье, где главным и единственным начальником оставался лишь он сам.

Настенька тем временем продолжала свой пальцевой бег по клавишам пишущей машинки. Сколько всего изменили в стране отпечатанные ее руками бумаги, сколько жизней они развернули в разные стороны? Настя об этом не ведала, она по-прежнему не понимала смысла того, что она пишет. Зато она видела Вождя уже больше тридцати раз, видела и его окружение. Особенно ей было весело смотреть на одного лысого, с торчащими ушами, который тоже был рядом с Ним. Ей этот человечек казался удивительно смешным, и она думала, что он, наверное, благодарен Вождю больше всех. Кто бы еще, как не Он поставил бы этого смешного человечка рядом с собой, уничтожив все поводы хохотать над ним для злых насмешников. Такое же благое дело он сделал и для нее, ее теперь никто не обижает, и она теперь печатает бумаги, которых касаются глаза Самого. Когда Настя просматривала отпечатанные бумаги, она будто чувствовала Его близкий взгляд, и боялась повернуть голову, хотя ей и хотелось это сделать, чтобы увидеть Его глаза.

За окном проходило много разного кремлевского люда, а который машинистка не обращала внимания. Кто-то был поваром, кто-то – плотником, сапожником, портным, ловчим вездесущих ворон, да мало ли кем. Проходили и военные, кремлевские солдаты и офицеры. Наверное, пару раз прошел и пропитанный земляной сыростью Иван. Но если на всех смотреть – времени работать не останется…

Так бы все и было целую вечность. Но наступил день, когда мир как будто зашатался, не выдержали даже вроде как непоколебимые кремлевские стены. Люди смотрели на них сквозь выступившие на глазах водянистые капли, оттого они и шатались. Остывшее тело Вождя безмолвно принимало на себе взгляды тысяч людей, оно безмолвно говорило о победе смерти даже над тем, кого еще недавно считали ее сильнее. Люди не могли смотреть себе под ноги – качалась земля, не смотрели в небеса – раскачивались звезды, не могли видеть друг друга – лица расплывались в соленой воде.

Настя в тот день не печатала. В ее груди будто лопнула струна, вокруг которой росло ее тело, и оно было готово сложиться в бесформенный комок слизи, похожий на заблудившуюся на суше медузу. Наверху зияла пустота, некуда теперь было изливать лучи благодарности, которые вот уже столько лет прыгали по пишущей машинке и оттискивались черными буквами. Глаза сами смотрели вниз, но из нижнего мира они тоже не могли выцепить ничего, потому что все плыло в потоках горьких струй.

Иван в те дни не выходил из подземелья. Его жизнь была сплошной материализацией приказа, и если была дана команда усилить охрану Кремля со всех возможных направлений, он ее и усиливал. Хотя сам чувствовал, что не для кого стало оборонять эти стены, лишившиеся своей сердцевины, вокруг которой они и стояли столько лет. Иван берег пустоту, и мог надеяться лишь на то, что она не будет никем занята прежде, чем место в сердце Кремля не займет таинственный русский Царь, о котором столько говорили в его родной деревне. В том, что Конец Света наступил, Иван не сомневался, да не усомнился бы и любой другой человек, если бы только услышал истошные крики, доносившиеся из-за вечно глухой кремлевской стены. Вера в то, что вслед за Вождем, который был как бы предтечей, расчищавшей мир от накопившейся за века грязи, явится истинный Царь, росла в Иване с каждым вздохом собравшегося в невидимой близи народа. Если столько людей жаждут Его пришествия и безмолвно, слезами и вздохами, молятся за него, то Он неизбежно придет, озарив собой опустевшее и сделавшееся черным нутро приготовленного для Него Кремля.

Иван молился, хотя ни малейшего шепота не слетало с его губ. Он плакал, но даже крошечной слезинки не вытекло из его глаз. Внешне он оставался суровым воином, сделавшись даже еще неприступнее, чем был ранее. Ведь теперь он стерег пустое место, предназначенное для Того, о явлении Которого все молятся, но которое до Пришествия вполне сможет занять чья-то плотская, может даже богатая салом, туша. Только сейчас Иван чувствовал чистоту всегда сокрытого от его глаз царского места. Должно быть, сейчас оно помещено от досужих глаз в черный кокон пустоты, скрывающий его до нужного времени. А за покрывалом – светло, там повсюду струится самый красивый из всех светов. Его Иван, конечно же, видел лишь в ранних детских снах, к которому может теперь приблизиться в своих мыслях, но вряд ли разглядит этот свет…

Ваня чуял, что как бы он стойко не стоял на своем посту, враг все равно сумеет его обойти. Разве мало ходов, ведущих в Кремль, кроме его подземелий. Ну ладно, со стороны тех ходов сторожат сослуживцы, и Ваня будет верить, что они встанут так же непоколебимо, как и он на пути возможного проходимца. Но разве одни они во всем Кремле? Повсюду расхаживают те, кто всегда был рядом с Вождем, но ныне они предоставлены сами себе. Что если пока Вождь расчищал место для прихода Царя, за его спиной из неизбежного зла, которое приносил Очиститель, выросла его черная тень, затянутая в человеческую кожу, и потому неотличимая от десятков тех, кто стоит рядом?

Тень станет подкрадываться к престолу. Она сольется с тьмой небытия, и неузнанная просочится сквозь него, чтобы погрузиться в царское место прежде Того, кто должен на него придти, и после явится народу. Тень выльет много лжи, но люди, верившие, что всякий занявший царское место есть царь, в нее поверят. И тогда…

Ваня поймал себя на мысли, что сейчас думает так же, как рассказывали сказки деды в его деревне. Даже и слова сами собой похожие подбираются – «уверуют», «помыслят». Тьфу, не говорит уже давно так никто! А ведь он сам – офицер Кремлевского полка, он должен не только говорить, но и думать прогрессивно, современно, не допуская до власти в своей голове сказки да небылицы, и пресекая, чтоб они брали власть над другими! Вождь был очень большим человеком, но ведь он сам говорил, что незаменимых людей у нас нет, и партия, непременно, поставит во главе себя и народа не менее достойного человека…

Нет, такие мыслишки смываются льющимся из-за стены плачем, словно акварельные наброски на камне под проливным сентябрьским дождем. Стоны сливаются в один протяжный крик, и не понять их разуму. А сердце само собой сливается с ним, и тоже кричит, вопиет к затянутым калеными тучами небесам. Что делать? Только то же, что и делаешь – стоять на страже, да стонать и молиться со всеми вместе!

Где-то кто-то начинал шевелиться, изрыгая ядовитым плевком давно позабытую трехсловную фразу «борьба за власть». Никто из людей, взиравших на объятый пустотой Кремль, ее не слышал, они смотрели на стены, за которыми прежде был Вождь, но в которых его больше не было. Они смотрели в небеса, и ждали их ответа, но те оставались по-прежнему молчаливыми, лишь ледяной ветерок лизал и без того сморщенные людские лица.

Настя печатала бумаги, касавшиеся похорон и увековечивания памяти. Она чувствовала в них особенно трепетную благодарность, ведь эта работа была последней, которую она могла сделать для Него. Ее кожа трепетала, словно желала чтобы сейчас ее обратили в тонкий пергамент и напечатали на ней слова, которые уйдут туда же, куда ушел Вождь. Пусть Настенька всегда будет жить в этом пергаменте и напечатанных на нем буквах, и будет рядом с Ним навсегда застывшей благодарностью…