Петербургский конь 2 page

Настенька смотрела по сторонам, отмечая не только основания домов, но и то, что возвышалось над ними. Для себя она отметила, что в Петербурге коней прежде любили не только в составе копченой колбасы, и конных памятников было немало. Особенно ей понравился один конь, непонятно зачем поставленный в середине неожиданно большого двора возле руин какого-то небольшого здания. «Может, прежде там мастер трудился, который конные памятники ставил? А после умер, домик – развалился, а конь пережил все, и стоит до сих пор», подумала Настенька и тут же пустила слезу «А мои-то, мои кони никого уже не переживут!..».

Они зачем-то обошли вокруг двора несколько раз. Настя ничего не спросила, а Коля сам не рассказал. Потому они отправились дальше. Николай проводил Настасью до Среднерогатской – он знал, где торчит эта станция.

Кони сонно жевали траву. Коля и Настенька прошлись вдоль состава, открывая вагонные двери и поглаживая конские морды. Ветер дул с комбината и в воздухе чувствовался острый запах крови. От него глаза Насти источали обильные слезы…

С Николаем они встречались и на другой день и на третий. Наверное, их отношения были любовью, но любовью особенной, каждое мгновение которой было пропитано чувством будущей неизбежной разлуки. Приказ мясокомбинатовского начальника – и вагоны со скрежетом покатятся к бойне, мясники закатают окровавленные рукава и поднимут свои ножи. А пустые вагончики, полные памяти о недолго живших в них конях понесутся обратно. Скрежет их сцепок и колес безнадежно заглушит всхлипывания несчастной Настеньки, которой в колесном стуке будет мерещится уже не цокот копыт, но удары мясницких топоров…

Время оборачивалось катящимся колючим шаром, который вот-вот настигнет Настину любовь и ее коней, и обратит все в кровавое месиво. Надо выскочить из-под него, но куда, если шару доступна вся земля. Не на небо же и не под землю отправляться с приговоренными к ножу конями?!

На третий день Настя встретила Антипа равнодушно сидящим у вагонной лесенки. В этот раз он был пьян особенно. «Приказ пришел. Завтра наших лошадок того… А мы –обратно», пробормотал он.

«Куда обратно?» подумала Настенька. Она вдруг с ужасом поняла, что обратного хода – нет, ведь не будет уже Гривны, если в ней не останется конских грив. Чавкающая бойня, потонувший в ночном мраке навсегда чужой город, и вагоны с еще живыми конями – вот и все, что оставалось в последнем мгновении. Через десяток часов этот мир треснет, обнажив страшную пустоту…

- Знаешь, по морю ходить умею с детства. У нас на заливе дача, там лодка с парусом была, когда я маленьким был… - промолвил Коля, - А вот скакать на коне – нет. Не доводилось! Где в городе коней найдешь?!

- Знаешь, это не сложно. Надо только почуять душу коня! – сказала Настенька.

Они раскрыли ворота одного из вагонов и вывели оттуда Меркурия.

- Это – конь моего детства. Он не сбросит! – сказала Настя.

Николай быстро залез на конскую спину. Через десять минут он уже шагом проехался вдоль состава. А через час Настя запрыгнула на другого коня и предложила пуститься вскачь по городу. Мысль пришла сама собой. Последняя крупица сознания, почти дотла съеденного отчаянием, иногда может взорваться, подобно новой звезде на небесах. Мысль летит быстрее, чем способно ухватить неуклюжее рациональное мышление, и тогда руки и ноги сами делают все, что надо.

И вот они несутся по улицам ночного города, почти свободного от стальных тараканов автомобилей. Мимо летят бетонные коробки, которые постепенно сменяются на витиеватые таинственные дома центра. За спинами – стук множества копыт. Оказалось, что пьяный Антип забыл закрыть ворота вагонов, когда в последний раз кормил коней. Или его убитое не только отчаянием, но и алкоголем сознание, взорвавшись, вспыхнуло той же звездой, что и Настино, и Колино?!

Непривычная для северного города конная лава неслась по его улицам, удивляя редких ночных прохожих. Возможно, власти и узнали о том, что твориться на городских улицах, и подумали о каких-то мерах. Но кони уже были далеко, они неслись по ведомым лишь им тропам, будто чуяли лабиринт, над поиском которого столько лет трудился Николай.

Коля и Настя уже не правили конями, они их только чуть придерживали, отдав свою волю их воле. Не всегда должна править воля всадника, иногда и правит воля коня, и зверь лучше ведает путь-дорогу, чем его человек!

Внезапно конь подпрыгнул, словно преодолел невидимый барьер. Настя удивилась, и обернувшись увидела, что тот же барьер перепрыгивают и другие кони. А коля не удивился, ибо на месте, через которое перепрыгивали кони, он увидел старуху, напугавшую его в детстве. Та стояла молча и неподвижно, что доказывало ее принадлежность уже к другим мирам…

Конная орда влетела во двор, и перед глазами блеснул медный конь. Над ним небо как-то удивительно сгустилось, будто говоря, что здесь – широкие ворота куда-то…

Один за другим кони подскакивали к бронзовому коню и взмывали в небеса. И вот уже табун скачет по небу к сияющим звездным вратам…

На войне есть такое понятие, как пропавшие без вести. Во фронтовой неразберихе их много, чаще всего это погибшие, чьих тел не нашли. Но, что удивительно, такая категория людских потерь есть и в статистике больших городов. Многие исчезают в людных районах, среди бела дня, в добром здравии и памяти. Их потеря – мука родственникам, которым потом всю жизнь остается лишь гадать о нахождении исчезнувших, боясь поставить свечу в храме за упокой или памятник без могилы на кладбище…

Вот Колю и Настеньку так и записали в пропавшие без вести. Другой вопрос о сотне тон высококачественной конине, исчезнувшей без следа. За ее потерю по советским законам судили директора мясокомбината…

Кремль

Впервые я побывал в Москве лишь в далеком детстве, и помнил с тех пор лишь суетное нагромождение разнообразных домов, сгрудившееся вокруг вишнево-красных стен, которые во всякого жителя наших земель впечатались строгим словом «Кремль». Впрочем, я даже не знаю, в самом ли деле это – мои воспоминания, или всего-навсего смесь фантазий и сновидений, которая родилась во мне из книжных картинок, отрывков кинофильмов, и, может быть, дальних отблесков воспоминаний реальных. Как бы то ни было, слово «Москва» вызывало к жизни в моем нутре картинку, сходную ни то с коробкой конфет, ни то с каким-то мультфильмом старых времен, каких ныне уже никто не снимает. Вместе с тем слово «Кремль» хоть и связывалось с Москвой, но было чем-то уже другим, оно скорее напоминало могучую казенную печать, вроде тех, что стояли на различных родительских документах. Среди несерьезной картинки-Москвы стоит очень серьезный Кремль, а вокруг сурового Кремля раскинулась какая-то пестрая скатерть, именуемая Москвой. В одном из снов (это уж точно не могло быть воспоминанием) Москва вообще исчезла, вместо нее раскинулось полное диких трав и цветов поле, посередине которого грозно возвышался Кремль.

Позже я узнал, что кремль – всего-навсего крепость, и кремли есть почти во всех старых городах Руси. Я побывал в Ярославле, в Новгороде, видел их кремли, но… Оба кремля показались мне чем-то маленьким, что существует лишь для того, чтобы показать, что где-то на белом свете есть Кремль большой. Туристическо-музейная суета, шумливость и несерьезность этих кремлей словно для того и была организована, чтобы подчеркнуть их отличие от Кремля, где всегда стоит торжественная тишь, и где серьезность застыла в воздухе, отчего он сделался тяжелым, как будто был выложен из того же камня, что и величественные стены. Оба этих кремля я принял, как репетицию, как подготовку к вхождению в Кремль великий, которое теперь сделалось мне как будто предначертанным. Словно чья-то невидимая рука начертила мне стрелу пути, которая, в конце концов, должна была провести меня сквозь знатные ворота.

Но годы шли, а поездка в Москву так и не получалась. То дела, то женитьба, то бедность, то что-нибудь еще снова и снова обрывали ниточку задуманного путешествия, и я оставался в своем родном городе. Однажды мне даже довелось проехать через Москву на поезде, когда я держал путь в теплые края. Город предстал передо мной темными квадратами зданий, восновном – самых обычных, таких же, каких очень много и в моем городе. Еще, конечно, были хитроумнейшие сплетения блестящих в свете ночных фонарей рельсов, обшарпанные корпуса каких-то цехов и складов, ползущие по своим делам тепловозы и электровозы и еще множество атрибутов задней части большого селения. Но все это не могло быть Москвой, это было всего-навсего задним местом некоего города, которое сходно у городов в той же степени, сколь похоже означенное место у разных людей.

Я яростно вертел головой, вставал на цыпочки, то и дело бегал из купе в вагонный коридорчик, чтобы разглядеть-таки Кремль, хотя бы его частичку, хотя бы краешек звездочки, которая, как я помнил, должна была быть над ним. Однажды я вроде бы даже ее увидел, и разглядел острый шпиль, который мог принадлежать лишь одной из кремлевских башен. Мои глаза столь пристально всматривались в темноту, что вроде бы уже и видели весь Кремль, и в голове даже промелькнула мысль «Конечно, Кремль во всей Москве виден, на то ведь она и Москва!».

Но уже через секунду, когда поезд подпрыгнул на следующей стрелке, я с тоской понял, что мой «Кремль» - всего лишь верхушка одного из сталинских зданий. Подобные строения есть и в моем родном городе, похожая башенка, правда небольшая, возвышается всего лишь в квартале от моего дома.

Несомненно, архитекторы, возводившие такие башни все-таки имели ввиду наличие на белом свете настоящего Кремля, и своими творениями стремились указать на его присутствие. Но Кремль, тем не менее, остался все так же недосягаем для моего взора. «Вот ведь и в природе все указывает на присутствие Бога, творения человеческих рук показывают туда же, но сам Господь всякий раз ускользает от жадных человечьих глаз, когда они рыщут в его поисках», невольно подумалось мне. Поезд тем временем продолжал блуждать в сплетение рельсовых троп, обмениваясь свистливыми приветствиями с многочисленными встречными и попутными поездами. Казалось, что он идет по кругу – на пути встречались одни и те же мосты, перроны, краны, склады и прочие атрибуты малопонятного для стороннего человека железнодорожного царствия. Наконец загрохотал мост, блеснула отраженным электрическим светом река, снова промелькнуло нагромождение серых силуэтов новостроек. Поезд пересек обширное помойное поле, проехал через трубный лес какого-то завода и зарылся в деревянную труху пригородов. Москва исподняя закончилась, так и не явив своей сокровенной тайны, своего Кремля. «Что же, не я первый – не я последний», подумал я, вспомнив бессмертное произведение Венечки Ерофеева, в котором одноименный автору герой тоже безнадежно искал Кремль, хоть и был в самом нутре этого города. Чаемое он все же нашел, но только лишь за несколько мгновений до своей смерти…

С тех пор прошло много лет. Я подружился с Димкой, любителем проникать в животы больших городов и ощупью бродить по их судорожным кишкам. В родном городе он изучил все подземные пространства, начиная от строившихся линий метро и заканчивая недостроенным канализационным коллектором. Его рассказы про множество подземных этажей, таинственные галереи, ходы, где в свете фонаря можно увидеть хоть скелет, хоть привидение, закружили мою уже не молодую голову новым вихрем романтики. Облицованные старым вишневым камнем потайные ходы, помнившие тяжелую и легкую, добрую и злую поступь людей прошлого переплетались с бетонными трубами метро. За поворотом каждого хода можно было ждать встречи с чем угодно – от простой крысы до хтонического подземного чудовища, от старинной пыточной машины с навеки застрявшим в ее зубах скелетом жертвы до современного землеройного агрегата. Что только не прятали люди в подземелье – и свои жизни, и тайны, и мертвецов, и клады и просто то, от чего желали избавиться, очистить полуденную суету. Кто-то прятался в этом мраке от мутного ока государства, которое давно уже рыскало где-то наверху, сжимая в своих руках, надо думать, массивный топор или что-нибудь похуже, посовременнее. Другие прятались от ясного ока Господа, утешаясь внушенной самим себе верой, что проглядеть насквозь черный мрак и узреть в его нутре грешные души не по силу даже Создателю всего и вся.

Наш город построен на вошедших в поэмы болотных топях, в которых любая нора быстро зарастет, и оттого рыть ее нет никакого смысла. Только в последнем веке научились рыть ходы глубоко, в слое глины, что лежит глубже вековых болотных трясин. Там строят метро и прочие нужные и ненужные для города подземные сооружения, но все они – новы, в них нет духа тайн прошлого, которым пропитан воздух древних подземелий. Потому Димка повадился ездить в Москву, где у него вскоре появились друзья, тоже обожающие подземное тропоходство. Они прошли сотни верст по широким и узким ходам, начиная от знаменитой мертвой реки Неглинкой, навсегда похороненной в тесной зловонной трубе. Когда-то по той невидимой для людей речке прошел русский писатель Гиляровский, за что она именуется тропой Гиляровского. От тропы Гиляровского они отдалялись все глубже и глубже в тучное чрево Москвы, в ее подземные кишки. Постепенно они добрались и до таких мест, где сквозь непролазный мрак можно было услышать окрик «Стой! Стрелять буду!»

Я в ту пору в Москву с Димкой не ездил – то не было времени, то денег. И когда однажды Дима поведал мне, что собирается пробраться в подземелье, которое простирается под самим Кремлем, в его тесное нутро, я воспылал немереным интересом. Димка отговаривал меня ехать с ним, ссылаясь на то, что у меня нет опыта хождения даже по более простым подземельям. К тому же в тех кишках стреляют обычно без предупреждения, и уж если поймают, то живым вряд ли оттуда выпустят. Подземелье на то и подземелье, чтоб вместить в себя почти бесконечное число мертвых тел. А ведь у меня семья, дети.

Но я упорно стоял на своем и, в конце концов, уговорил-таки Дмитрия взять меня с собой. Он согласился, только поручил приобрести целую кучу снаряжения и провел со мной несколько занятий на простых подземельях Петербурга. Через месяц мы были готовы, и, погрузившись в поезд, выдвинулись в Третий Рим.

В Москву мы приехали тихой осенней ночью, лишенной такого своего спутника, как дождя. Димка сказал, что это – плохо, ведь дождь так хорошо усыпляет всех людей, в том числе разных сторожей да охранников. Но отступать было поздно. В одном из уголков города мы встретили Колю и Серегу, друзей Димона, у которых уже была наготове карта и целая куча снаряжения. Карту они достали каким-то потайным путем, и за точность ее ручаться не могли, но все же источник, в котором они ее нашли, заслуживал доверия.

Мы шли по московским улицам, и я дивился их сумбурности, незапоминаемости. Старые домики, дрожа от страха, прятались за бетонными и стеклянными коробками. Они хорошо помнили, как совсем недавно их собратья обращались в груды битого кирпича и пыли не от вражьих бомб и снарядов, но от русских чугунных баб, и как на их месте росло бесцветное и безликое, что сложилось в ткань современной Москвы. Застывшая в камне история равнялась с землей, но судьба строений, помнивших, быть может, еще тяжелую поступь царя Ивана и шуршание метел опричников, не вызывала сочувствия у обитателей этого города. Они были равнодушны, они привыкли к постоянному разрушению и строительству.

- Здесь когда-то был Кречетниковский переулок, - говорил Коля, когда мы шагали по одной из блестяще-бетонных улиц, - Тут при Иване Грозном сокольники жили! А вот там, чуть далее – Собачья Площадь, штаб-квартира опричников.

- Тут еще в 60-е много старых домиков стояло. Еще жил тот мир, что с древних времен остался. Дома, конечно, уже новее были. Сперва на пожаре в смутное время, а после при наполеоновском пожаре те, которые совсем старые, конечно, сгорели. Но переулочки все одно так же вились этакой паутинкой, и люди по ним ходили так же, как и в те времена. А теперь ничего этого нет, обычный проспект, как на окраине Петербурга или в центре Нижнего Тагила! – продолжил тему Серега.

- Про времена, когда тут все ломали и сносили, у Высоцкого песня-страшилка есть. Может, кто слышал? «Стоял тот дом, всем жителям знакомый»? Высоцкий, кстати, тоже старым районам не сочувствовал, как всякий москвич. Это и по песне видно… - добавил Коля.

- Так вы же – москвичи, а сочувствуете?! – удивился я.

- Нет, мы – ярославцы, из Ярославля сюда перебрались. Наш город, говорят, когда-то на Москву был похож, его даже звали «маленькая Москва». Но теперь Москве до нашего города далеко ведь он как был русским, так и остался, а Москва стала непонятно какой. Все кроме Кремля да сталинских домов – все равно как окраина какого-нибудь Нью-Йорка! – ответил Серега.

- Ты-то сам был в этом Нью-Йорке, раз так говоришь? – усмехнулся Димка.

- Нет, но я его всегда так представлял…

За разговорами мы оказались в одном из дворов, который отлично просматривался со всех сторон, чем сильно отличался от таких милых моему сердцу укромных двориков Петербурга. Под ногами желтела крышка люка, и было ясно, что сейчас мы в нее и полезем. Действовать надо было быстрее, ибо нежелательный глаз мог появиться с любой из четырех сторон.

Гидрокостюмы, веревки, фонари, прочая амуниция. Все надо надеть, проверить, прикрепить. Конечно, не как перед полетом в космос, но что-то очень похожее. Наконец, все готово. Крышка люка отодвинулась в сторону, и в черный зев колодца полез Димка. Первый, как самый опытный, а за ним – Серега, лучше всех знавший московское подземелье. Я, как новичок – предпоследним, чтоб в случае надобности можно было бы подстраховать сразу с двух сторон, и сверху и снизу, и спереди и сзади. Последним шел Николай, он с грохотом задвинул крышку. Все, дальнейший наш путь был только в сторону наполненных тяжелым, вонючим воздухом подземных пространств.

Подсвечивая дорогу фонариком мы шли под каменными сводами. Сверху свисали сосульки маленьких сталактитов, которые, оказывается, бывают и в рукотворных пещерах тоже. Тоннели сменялись тоннелями, они вились, как когда-то петляли переулочки старой Москвы. Переулочки те были беспощадно уничтожены сперва под Хрущевским, а потом под либеральным катком, но истребить их подземных братьев оказалось не так-то просто, почти невозможно, и былая Москва осталась здесь такой же, как была прежде. Иногда ноги хлюпали по воде, вода текла и сверху, затекая за шиворот. Разные времена и эпохи встречались здесь, и в отличие от верхнего мира, не убивали друг друга, но вместе сплетались в невероятно тугой комок. Из ходов с каменными сводами мы легко попадали в галереи со сводами кирпичными, а из них – в бетонированные тоннели. Однажды где-то совсем рядом раздался свист и мы поняли, что вышли почти что в самое метро, и надо опять уходить в сторону.

- Черт, тут карта врет, - пробормотал Серега.

- Не поминай его в темноте, тем более под землей, - ответил я. В ответ Серега усмехнулся.

- Что смешного? Наши предки не глупее нас были, и если у них так повелось, значит, есть в этом что-то… - заметил Коля.

Угрюмый скрежещущий звук послышался где-то в стороне, и мы от него невольно вздрогнули, особенно – Серега.

- Вот, видишь! – сказал я.

Серега ничего не ответил, он только глубже втянул в плечи свою голову и осветил пространство вокруг себя фонарем. Рядом был черный провал хода, откуда скорее всего и пришел к нам страшный звук. Мы молчаливо решили в него не ходить.

Судя по карте, здесь проходит кремлевская стена, которую я видал лишь на картинках и в телевизоре. Здесь же, под землей, ее продолжения не было, и ничего даже не напоминало о том, что она где-то есть. Впрочем, карта вполне могла врать, и стена могла находиться и не здесь, а где-нибудь дальше ближе, или вообще – в стороне. Мы решили считать, что стена проходит именно здесь, и стали внимательно осматривать стены на предмет фотоэлементов, видеокамер и прочих гостинцев для незваных гостей. Еще время от времени мы останавливались и прислушивались к тишине, стараясь уловить чужие шаги и шорохи.

Тишина оставалась первозданной, а кирпичные стены не держали на себе никаких «подарков». Неизвестно, знали ли в самом Кремле про этот ход, если, конечно, он и в самом деле шел под Кремлем. Мы решили идти вверх, чтобы проверить, есть там на самом деле Кремль, или его нет.

По дороге нам попалась громоздкая дверь, замок которой был варварски выломан, наверное – уже давно, ибо края железной раны были покрыты пятнами ржавчины. Открылась она весьма легко, несмотря на давно заржавевшие петли, а за ней шел все тот же тоннель. Вроде, дверь ничего ни от чего и не отделяла, но нам все-таки почудилось, будто мы вступили уже в иное пространство, ведь кто-то когда-то и зачем-то его отгородил!

Продолжились гулкие шаги и блуждающие круги света. Мы шли вперед. Я по дороге раздумывал о труде человеческих рук, который навсегда остался сокрытым от глаз, похороненным в земные недра. Сколько, должно быть, кровавых мозолей было здесь натерто, сколько спин сорвано, сколько тяжелых тачек вывезено наружу лишь для того, чтобы после навсегда похоронить этот мир от людских глаз, оставив его доступным только для таких смелых исследователей, как мы! Или в этой сокрытой стороне есть какой-то скрытый же смысл? Может, здесь кто-то обитает или будет когда-нибудь обитать?

Мои мысли прервали тяжелые шаги, послышавшиеся где-то рядом. Внезапно из-за поворота выглянул сноп света, выбрасываемого, очевидно, злобным глазом прожектора. Вместе со светом вылетел и звук, точнее – грубая команда «Стоять! Лицом к стене!» Мышцы повиновались ей, и наши тела застыли на месте, чтобы уже через мгновение погасить фонари и вжаться в стенку с такой силой, будто мы хотели впитаться в ее частички. Конечно, отправляясь сюда, мы теоретически ожидали возможность такой беды, но по-настоящему в нее не верили. Теперь оставалось лихорадочно соображать, что же делать дальше. Сдаваться на милость победителя смысла не имело, ибо о его милости мы хоть ничего и не знали, но уже предполагали ее размеры. По слухам, в этих подземных краях уже бесследно пропало несколько пещерных искателей.

Шаг за шагом мы прокрались к спасительной темноте, после чего наши пятки засверкали. Бежать со всей подземной амуницией было нелегко, но ничего другого нам не оставалось. За спиной раздались автоматные выстрелы, каждый из которых под этими глухими сводами был не тише выстрела тяжелой гаубицы. Искристый дождик трассирующих пуль пронесся мимо и выбил из стенки пылевые фонтанчики. Впрочем, наши преследователи, наверное, не желали без всякого толку глушить самих себя, и больше пока не стреляли, работая ногами и заполняя пространство за нашими спинами тяжеленным дыханием.

Несколько раз низкие своды ударили по голове с такой силой, что мне показалось, будто у меня снесло череп. Но времени тереть шишки не было, надо было бежать. Мои товарищи тоже пострадали не меньше, и тоже не обращали внимания на боль. Вскоре мы поняли, что в своем стремительном беге мы уже давно заблудились, и уже не можем отыскать выход из проклятого лабиринта. Нам казалось, что мы либо несемся по кругу, либо бежим все время к центру, в котором, очевидно для нас заготовлена какая-то западня. Каждый уже успел несколько раз проклясть это подземелье, которое своим пустым бытием прямо-таки засасывает в себя людей. Но проклятья, ясное дело, не помогли, надо было работать ногами…

От широкой галереи отошел узенький боковой проход. Инстинкт беглеца безошибочно направил нас в него. Нырнув в лаз мы погасили фонари и перешли на шаг, ощупывая руками дорогу в кромешной, первозданной темноте. Вскоре шум погони стих далеко за спиной. «Видит ли нас здесь Око Господне?!», почему-то подумал я. Но мою мысль прервал крик Димки, и мы протиснулись вперед, ему на помощь. «Достали-таки нас…», мрачно подумал я.

Тут в ответ на мои мысли впереди послышался чужой хрипловатый голос:

- Стойте и молчите! Тихо! Я – не из тех, что за вами. Я – местный! Я выведу вас отсюда!

- Как – местный? – отдышавшись, спросил Димка у невидимого чужака.

- Как, по-вашему, должен тут тоже кто-то жить? Небось, сами об этом думали?! Вот мы и живем. До нас тоже тут кто-то жил, но мы о тех не знаем… - промолвил незримый незнакомец.

Нам ничего не осталось, кроме как последовать за ним. Он очень ловко ориентировался в кромешно-темных лазах, что могло говорить либо о том, что он провел в этой стране всю свою жизнь, либо о наличии у него неведомого наземным людям особого органа зрения, либо и о первом и о втором сразу. После десятка тоннелей, сменивших друг друга, мы вошли в большой подземный зал, освещенный трепетным свечным светом. На стенах висели закопченные иконы, за большим столом сидело трое бородатых мужчин и три женщины. Рядом бегало еще трое детей. В огненном свете все они, даже дети, казались удивительно суровыми, даже немного страшными. «Секта… Час от часу не легче. Эти если и не убьют, то уж точно у себя оставят», с тревогой подумал я.

Только сейчас мы смогли разглядеть нашего спасителя. Был он таким же бородатым и суровым, как и его товарищи, и ничем не отличался от них, будто они были родными братьями. Он же, видно, был и старшим среди них, ибо он первым начал вести разговор, а остальные продолжали безмолвствовать.

- Для начала представлюсь. Меня зовут Володарь, я – предводитель нашего совсем маленького народа. Вернее, не народа, а такого вот кусочка народа русского. Ладно, я лучше сперва отвечу на ваши вопросы, которые мне никто не задал, но которые так и сверкают у вас в глазах. Первое. Мы вас, конечно, отсюда выведем, и сделаем это уже скоро. Второе. Прежде я расскажу о нас, ведь узнать про то, кто мы такие вы желаете не меньше, а, видать, даже больше, чем снова вдохнуть верхнего воздуха.

Володарь указал на скамью, что стояла возле стола. Его сотоварищи придвинули к нам чугунок с вареной картошкой и бадью квашеной капусты. За время подземных мытарств мы изрядно проголодались, и потому сразу же принялись за еду.

- Сначала я задам вам простой вопрос, - пробасил Володарь, - Для чего нужен Кремль? Вот вы под него забрались, а к чему он вообще есть?

- Памятник истории. В нем цари жили, царская сокровищница сохранилась…

- К чему памятник такой истории, которую все равно все стараются забыть. Дети ее уже и не помнят. А то, что и помнит кто, либо проклятиями покрывают, либо хохочут над ней!

- Чтобы правительствам там всяким было где заседать…

- Ничего, правительства всякие и другое мягкое место себе найдут, с них станется, - усмехнулся Володарь, - Знаете ли вы, что мне ведомы здесь такие места, по которым если ударить хорошенько хотя бы кайлом, на месте Кремля останется только горка битых кирпичиков! И все!

С этими словами Володарь взял кайло и, сохраняя на лице более чем серьезное выражение, подошел к известному ему месту на стене залы и замахнулся:

- Ну, так бить или не бить? Есть такое мнение, что здания, которые более пятисот лет простояли, ломать надо – шибко много нечисти в них заводится. Вот я и сделаю это. Так как, бить или не бить?! Все одно старой Москвы уже нет, один Кремль стоит, как красный прыщ, что будет, если он развалится? Да ничего, ничего не будет!

Володарь еще раз замахнулся.

- Нет! – крикнули мы.

- Чего же так?

- Вы ведь этого не сделаете! Потому, что сделали бы гораздо раньше. Если бы хотели. А вот почему Вы так не сделаете, мы не знаем, и ждем, что Вы расскажите!

- Верно! – усмехнулся Володарь, - Вот я вам и расскажу.

Он успокоился и сел за стол. Мы продолжили неторопливую трапезу. Староста потихоньку начал свой рассказ:

«Эту историю надо начинать рассказывать с самого начала. Тем более, что началась наша теперешняя жизнь не так и давно, всего лишь в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году от Рождества Христова. Да, в год смерти Иосифа Виссарионовича, которая к рождению нашего народа имеет самое прямое отношение. А сейчас закройте глаза и представьте себе мир тех годов…

Химический городок плевался дымом своих труб. К серым заводским постройкам жались многочисленные бараки, в которых проживали сотни семей. В те годы так жили очень многие, и потому никакого чувства своего несчастья ни у кого не было. Вместо него были надежды на общее светлое будущее, к которому каждый из местных обитателей добавлял каждый день частичку своего труда.

Но у одной семьи в этом городке все же было чувство тяжкого горя. Сейчас муж, заводской тракторист, с женой, работницей одного из химических цехов, с младенцем на руках стояли возле одного из бараков, в котором помещалась здешняя больница. Только что доктор им сказал с присущим в этих краях откровением, что из их третьего ребенка вырастет идиотка. Разумеется, в самом прямом, медицинском смысле этого слова. До самой смерти она будет нуждаться в помощи со стороны родителей, которые едва ли переживут свое дите…

Мать давилась слезами, отец угрюмо шмыгал носом. «Что делать, что делать», выдыхала мать с каждым вздохом. Отец молчал. Объятые серой дымкой горя, они добрели до своего барака, где долго смотрели друг на друга. Трое старших детей смотрели на своих родителей.

- Делать нечего… Нам еще двоих поднимать… Придется ее… в приют… Сейчас там, говорят, хорошо… Не то, что в старые времена… Там и кормят, и поют…

Время от времени он с тревогой посматривал на мать. Та открывала и закрывала рот, силясь произнести какие-то слова, но они всякий раз безнадежно застревали в горле. Три дня и три ночи продолжалось эти тяжкие, как помойное ведро, самоуговоры. А на четвертый они решились. Только сообразили, что для очистки совести дите надо подкинуть не в первый попавшийся приют, а в самый лучший. Не надо было долго думать, чтобы сообразить, что замечательнейший приют может стоять только в Москве, где-то поближе к Кремлю. Теперь осталось только отправиться в Москву, обойти район, прижавшийся к Кремлевской стене, и отыскать там приют. Так они и сделали. Была ли та дорога самой тяжкой в жизни этой семьи, слезились ли у них глаза при каждом шаге по земле столицы, где они оставляли свое родное дите, уже никто и никогда не узнает. Девочка в самом деле оказалась в одном из лучших приютов, из окон которого были видны кремлевские башни. У родителей хватило ума оставить сверток на пороге приюта, а самим – исчезнуть, и никто уже не мог прогнать в другой приют, некого было прогонять. Отправились ли родители после сделанного дела прямиком на вокзал, или сперва крепко напились, история умалчивает, ибо они навсегда из нее ушли.