Iubilate deo omnis terra psalmim dicite nomini euis 8 page

— То это — не христианский монарх, — докончил за легата епископ Конрад.

— Вы заметили? — насмешливо поморщился крестоносец. — Лучше поздно, чем никогда.

— Видимо, — вставил Людвиг Бжегский, — на поддержку поляков вера рассчитывать не может.

— Польское королевство и польский король Владислав, — в первый раз открыл рот Збигнев Олесьницкий, — поддерживают истинную веру и Петрову Церковь. Максимально возможным способом — денариями святого Петра. Этого ни один из представленных здесь вельмож о себе сказать не может.

— А-а! — махнул рукой князь Людовик. — Болтайте что хотите и сколько хотите. Тоже мне — Ягелло христианин! Это неофит, у которого под шкурой постоянно сидит дьявол!

— Его язычество, — выкрикнул Готфрид Роденберг, — очевиднейшим образом проявляется в дикой ненависти ко всей немецкой нации — опоре Церкви, в особенности же к нам, госпитальерам Светлейшей Девы, antemurale christianilatis* [ Форпост христианства (лат.). ], своей грудью защищающим католическую веру от нехристей. Кстати, уже двести лет! Правда и то, что этот Ягелло — неофит и идолопоклонник, который, чтобы истерзать орден, не только с гуситами, но и с адом самим готов стакнуться. Да и вообще не о том нам сейчас рассуждать надо, как убедить Ягеллу и Польшу присоединиться к крестовому походу, а вернуться надобно к тому, о чем мы в Пресбурге тогда, еще два года назад, на Трех Царей, совещались, как бы нам на самою Польшу с крестовым походом вдарить. И на куски разодрать этот гнилой плод, этого ублюдка городельской унии* [ Уния Польши и Литвы, заключенная в 1413 году в селе Городля. ]!

— Ваши слова, — очень холодно проговорил епископ Олесьницкий, — похоже, стоят самого Фалькенберга. И неудивительно, ведь не секрет, что и пресловутые «Satyry» надиктовали Фалькенбергу не где-нибудь, а именно в Мальборке. Напоминаю, что названный пасквиль осудил собор, а сам Фалькенберг вынужден был отречься от своих позорных еретических тез под угрозой костра. Прямо-таки странно звучат они в устах человека, говорящего об antemurale christianitatis...

— Не злобствуйте, епископ, — примиряюще вставил Пута из Частоловиц. — Ведь факт же, что ваш король гуситов поддерживает. Явно и тайно. Мы знаем и понимаем, что поляки крестоносцев держат в шахе, а в том, что их в шахе держать приходится, ничего удивительного, если честно говорить, нет. Однако же результаты такой политики для всей христианской Европы могут оказаться губительными. Вы ведь сами знаете.

— Увы, — подтвердил Людвиг Бжегский. — А результаты мы видим. Корыбутович в Праге и с ним несколько рот поляков. В Мораве Любко Пухала. Петр из Аихвина и Федор из Острога. Вышек Рачиньский рядом с Рогачем из Дубе. Вот где они, поляки, вот где на этой войне мелькают польские гербы и слышны польские боевые кличи; Вот как Ягелло поддерживает истинную веру. А его эдикты, манифесты, указы? Мозги нам пудрит, вот что.

— А тем временем свинец, лошади, оружие, снедь, товары всякие, — угрюмо добавил Альбрехт фон Колдиц, — непрерывно текут из Польши в Чехию. Как же так, а, епископ? По одной дороге денарии, которыми вы так похваляетесь, шлете в Рим, а по другой — порох и снаряды для гуситских пушек? Согласитесь, очень это похоже на вашего короля, который, как говорят, Богу ставит свечку, а черту огарок.

— Над некоторыми проблемами, — признался после недолгого молчания Олесьницкий, — и я задумываюсь. Чтобы дело шло к лучшему, я приложу старания, пособи мне Боже. Но не хочется бросаться словами, повторяя одни и те же аргументы. Так что скажу кратко: доказательством намерений Польского королевства является мое здесь присутствие.

— Кое мы воспринимаем положительно, — хлопнул по столу епископ Конрад. — Но что оно такое сегодня, это ваше Польское королевство? Вы, что ли, господин Збигнев? Или Витольд? Или Шафраньские? Или, может, Остророг? Или же Ястжембцы и Бискупцы? Кто в Польше правит? Ведь не король же Владислав, дряхлый старец, который даже с собственной женой управиться не в состоянии. Так, может, и верно, Сонка Гольшанская в Польше командует? И ее любовники, Челок, Хиньча, Куровский, Заремба? И кто там еще эту русинку хендожит?

— Vero, vero, — печально покачал головой легат Орсини. — Стыдоба, чтобы такой cornuto* [ Рогач (лат.). ] был королем...

— Вроде бы серьезный тинг, — наморщил лоб краковский епископ, — а сплетнями забавляемся, словно бабы. Или жаки* [ Школяры, студенты (устар.). ] в борделе.

— Не станете же вы отрицать, что Сонка Ягелле рога наставляет и позорит его всячески.

— Буду отрицать, ибо это vana rumoris*. [ Пустая болтовня (лат.). ] Слухи, распускаемые и подпитываемые Мальборком.

Крестоносец вскочил из-за стола, красный и готовый ответить, но Кашпар Шлик остановил его резким жестом.

— Pax! Оставим эту тему, есть дела и поважнее. Насколько я понимаю, вооруженное участие Польши в крестовом походе в данный момент дело сомнительное. Что делать, хоть и с сожалением, но принимаем к сведению. Однако клянусь ракой святого Якуба, присмотрите, епископ Збигнев, за тем, чтобы были реально исполнены пункты договоренности в Кежмарке и Ягелловы эдикты из Трембовли и Велуна. Эти эдикты вроде бы закрывают границы, торгующим с гуситами грозят наказанием, а меж тем Товары и оружие, как справедливо заметил господин свидницкий староста, по-прежнему из Польши в Чехию идут.

— Обещаю, — нетерпеливо прервал Олесьницкий, — что приложу старания. И это не пустые слова. Сносящихся с чешскими еретиками в Польше будут карать, существуют королевские эдикты. Jura sunt clara.* [ Клятвы — ясны (лат.). ] Однако господину свидницкому гетману и его преосвященству епископу напомню слова Писания: «Почему вы видите пылинку в глазах брата, а в своем бревна не замечаете?» Половина Силезии торгует с гуситами, и никто ничего против этого не предпринимает.

— Ошибаетесь, ясновельможный князь Збигнев, — перегнулся через стол епископ Конрад. — Ибо предпринимаем. Уверяю вас, что предприняты определенные меры. Жесткие средства. Без эдиктов, без манифестов, без всяких пергаментов обойдется, но некоторые defensores haereticorum* [ Защитники, покровители еретиков (лат.). ] на собственнои шкуре почувствуют, что значит с еретиками кумоваться. А других, уверяю вас, бледный страх охватит. Тогда мир увидит разницу между истинной и показной деятельностью. Между истинной борьбой и запудриванием, как вы выразились, мозгов.

Епископ говорил так ядовито, в голосе его было столько запекшейся ненависти, что Рейневан почувствовал, как волосы шевелятся у него на макушке. Сердце принялось биться так сильно, что он испугался, как бы собравшиеся внизу не услышали. Однако у тех, внизу, на уме было нечто иное. Кашпар Шлик снова успокоил собравшихся и прекратил споры, а затем призвал к конкретному и спокойному обсуждению ситуации в Чехии. Спорщики в лице епископа Конрада, Готфрида Роденберга, Людвига Бжегского и Альбрехта фон Колдица умолкли, а заговорили молчавшие до того чехи и моравцы. Ни Рейневан, ни Шарлей, ни Самсон Медок не знали никого из них, однако было ясно — или почти ясно, — что это паны из круга пльзенского ландфрида и верного Люксембуржцу моравского дворянства, сгруппировавшегося вокруг Яна из Краваржа, хозяина в Ийчине. Вскоре оказалось, что один из присутствующих и есть тот самый знаменитый Ян из Краваржа собственной персоной.

Именно Ян Краварж, видный, черноволосый и черноусый, с лицом, цвет которого доказывал, что он больше времени проводит в седле, нежели за столом, больше других мог сказать о теперешней ситуации в Чехии. Его никто не прерывал. Когда он говорил спокойным, даже немного бесстрастным голосом, все, склонившись, молча вглядывались в карту королевства Чехии, разложенную на столе, на том месте, с которого слуги убрали начисто обглоданный скелет быка. Сверху детали карты не были видны, так что Рейневану оставалось положиться на воображение, когда хозяин Ийчина говорил об атаках гуситов на Карлштайн и Жебрак, правда, безуспешных, и на Швигов, Обожище и Кветницу, к сожалению, вполне удачных. О действиях на западе против верных королю Зигмунту панов из Пльзна, Локтя и Моста. Об атаках на юге, в данный момент удачно отражаемых католическим объединением пана Олдржиха из Рожмберка. Об угрозе Иглаве и Оломунцу, созданной союзом Корыбутовича, Божка из Милетинка и Рогача из Дубе. Об опасных для северной Моравы действиях Добка Пухалы, польского рыцаря герба Венява.

— У меня пузырь переполнился, — прошептал Шарлей. — Не сдержусь.

— Может быть, тебе позволит сдержаться знание того, — прошептал Самсон Медок, — что если тебя обнаружат, то второй раз ты отольешь уже на виселице.

Внизу заговорили об Опавском княжестве. И тут же разгорелся спор.

— Пшемка Опавского, — заявил епископ Конрад, — я считаю сомнительным союзником.

— Из-за чего? — поднял голову Кашпар Шлик. — Из-за его женитьбы? Из-за того, что он якобы взял в жену вдову Яна, князя Рацибужа? А она ягеллонка, дочь Димитра Корыбуты, племянница польского короля и родная сестра Корыбутовича, доставляющего нам столько неприятностей? Уверяю вас, господа, короля Жигмонда совершенно не волнует этот союз. Ягеллоны — семейство волчье, там чаще грызутся, чем стакиваются. Пшемек Опавский не сойдется с Корыбутовичем только потому, что это его шурин.

— Пшемек уже заключил союз, — возразил епископ. — В марте, в Глубочках. И в Оломунце в день святого Урбана. Воистину быстро Опава и моравские паны договариваются с еретиками, быстро заключают союзы. Что скажете, пан Ян из Краваржа?

— Не наговаривайте ни на моего тестя, ни на моравское дворянство, — буркнул в ответ хозяин Ийчина. — И знайте, что благодаря пактам с Глубочком и Оломунцем мы имеем сейчас мир в Мораве.

— А гуситы, — высокомерно усмехнулся Кашпар Шлик, — получили свободный торговый доступ в Польшу. Мало, ох мало же вы понимаете в политике, пан Ян.

— Если бы нас... — загорелое лицо Яна из Краваржа покраснело от злости, — если б нас своевременно... Когда на нас шел Пухала... Если б нас Люксембуржец поддержал, нам не пришлось бы ни о чем договариваться.

— Чего уж теперь вздыхать. Если бы да кабы, — пожал плечами Шлик. — Главное, что из-за ваших переговоров гуситы получили свободные торговые пути через Опаву и Мораву. А упомянутый Добко Пухала и Петр Поляк держат Шумперк, Уничув, Одры и Доляны, фактически блокируют Оломунец, обдирают рейдами и терроризируют всю округу. Это у них там мир, а не у вас. Паршивый вы сделали интерес, пан Ян.

— Рейды, — вставил со злой усмешкой вроцлавский епископ, — не только гуситская профессия. Я дал гуситам под дых в двадцать первом году в Броумове и под Трутновом. Там гуситские трупы укладывали штабелями. Небо было черным от дыма костров. А кого мы не убили и не сожгли, того пометили. По-нашему, по-силезски. Как увидишь теперь чеха без носа, руки или ноги, знай — это результат того нашего удачного рейда. А что, господа, не повторить ли нам спектакля? 1425 год — год святой... Может, почтить его истреблением гуситов? Я не люблю болтать впустую, не привык также ни договариваться со змеюками, ни мира с ними заключать! Что скажете, господин Альбрехт? Господин Пута? Добавьте каждый к моим еще по двести копий и пехоту с огневым оружием, и мы выбьем у еретиков дурь из головы... Осветится заревами небо от Трутнова до Градца-Кралове. Обещаю...

— Не обещайте, — прервал Кашпар Шлик. — А пыл свой попридержите до нужного момента. Для крестового похода. Ибо не в рейдах дело. Не в том, чтобы рубить ноги и руки, какой королю Жигмунду прок от безруких и безногих подданных. Да и Его Святейшество жаждет не уродовать чехов, а в лоно истинной Церкви возвратить. И не в уничтожении мирного населения суть дела, а в том, чтобы разбить таборитско-оребицкие войска. Так разгромить, чтобы они на переговоры пошли. Поэтому перейдем к делу. Какие силы выставит Силезия, когда будет объявлен крестовый поход? Прошу конкретно.

— Конкретно-то, пожалуй, — криво усмехнулся епископ, — вы можете говорить с жидами. А разве дело — так с родственниками разговаривать? Ведь практически вы уже мой свояк. Впрочем, если вы настаиваете, извольте: я один выставлю семьдесят копий плюс соответствующую пехоту и огнестрельцев. Конрад Кантнер, мой брат, ваш будущий тесть, даст шестьдесят конников. Столько же выставит, я знаю, присутствующий здесь Людвиг Бжегский. Румпрехт из Любина и его брат Людвик соберут сорок. Бернард Немодлинский...

Рейневан даже не заметил, как задремал. Разбудил его тычок в бок. Кругом стояла темень.

— Бежим отсюда, — буркнул Самсон Медок.

— Мы вздремнули?

— К тому же неплохо.

— Тингу конец?

— Во всяком случае, временно. Говори шепотом, за овином — пост.

— Где Шарлей?

— Уже шмыгнул за лошадьми. Теперь иду я. А потом ты. Сосчитай до ста и выходи. Через двор. Возьми охапку соломы, иди медленно, наклони голову, вроде как ты слуга, к лошадям идешь. А за углом крайней хаты — направо и в лес. Понял?

— Конечно.

На площадке крутились несколько солдат, горели костерки и мазницы, но мрак навеса давал настолько хорошее укрытие, что Рейневан не побоялся влезть на скамейку, приподнялся на цыпочки и сквозь пленку в окне заглянул в комнату. Пленки были сильно грязные, а комната освещена скупо. Однако ему удалось рассмотреть, что разговаривали трое. Одним был Конрад, епископ Вроцлава. Юношески звучный и выразительный голос не позволял в этом сомневаться.

— Повторяю, я, господа, искренне благодарен за информацию. Нам самим нелегко было бы ее раздобыть. Купцов губит жадность, а с конспирацией в торговле трудновато, секрета не удержишь, слишком много звеньев и посредников. Рано или поздно поступит донос на того, кто с гуситами знается и ведет с ними торговлю. Но вот с господами дворянами и мещанами дело гораздо сложнее. Они умеют держать язык за зубами, вынуждены опасаться Инквизиции, знают, что случается с еретиками и гуситскими приспешниками. И повторяю еще раз: без помощи из Праги мы никогда не напали бы на след этакого Альберта Барта или Петра де Беляу.

Сидевший спиной к окну мужчина проговорил с акцентом, которого Рейневан не спутал бы ни с каким другим. Это был чех.

— Петр из Белявы, — ответил он епископу, — умел хранить секреты. Даже у нас, в Праге, мало кто о нем слышал. Но знаете, как это бывает: находясь среди врагов, человек остерегается, а оказавшись среди друзей, распускает язык. Ну, коли уж мы об этом заговорили, то, надеюсь, здесь, среди друзей, у вас, епископ, не вырвалось какое-нибудь неосторожное словечко касательно моей особы?

— Вы меня обижаете, — гордо сказал Конрад. — Я не ребенок. Кроме того, наш тинг не случайно проходит здесь, в Дембовце, в глуши. Место тайное и надежное. Да и люди съехались верные. Друзья и союзники. Впрочем, ни один из них, позвольте заметить, вас даже не видел.

— Хвалю за предусмотрительность. Потому что, можете мне поверить, гуситские уши есть в свидницком замке, у пана фон Колдица, есть у пана Путы в Клодске. Относительно присутствующих здесь моравских панов я тоже искренне советовал бы быть поосторожнее. У пана Яна из Краваржа среди гуситов много родственников и свойственников.

Заговорил третий из беседующих. Он сидел ближе других к светильнику. Рейневан видел длинные черные волосы и птичью физиономию, как-то ассоциирующуюся с большим стенолазом.

— Мы осторожны, — сказал Стенолаз. — И бдительны. А предательство в состоянии покарать, можете мне верить.

— Верю, верю, — фыркнул чех. — Как же не верить-то? После всего, случившегося с Петром из Белявы, паном Бартом? Купцами Пфефферкорном, Ноймарктом и Тростом? Демон, ангел мести, неистовствует в Силезии, бьет с ясного неба. В самый полдень. Воистину daemonium meridianum. Страх обуял людей...

— И очень даже хорошо, — спокойно отметил епископ, — что обуял. И должен был обуять.

— А результат, — покачал головой чех, — виден невооруженным глазом. Пусто стало на карконошских перевалах, поразительно мало купцов направляется в Чехию. Наши шпионы уже не ходят с миссиями в Силезию так охотно, как некогда. Крикливые до недавних пор эмиссары из Градца и Табора тоже что-то поутихли. Люди болтают, проблема обрастает слухами, сплетнями, растет словно снежный ком. Кажется, Петра де Беляу жестоко искололи. Пфефферкорна не уберегло, говорят, священное место, смерть настигла его в церкви. Гануш Трост бежал ночью, но оказалось, что ангел мести видит и убивает не только в полдень, но и в ночной тьме. Ну а то, что именно я, ваше преосвященство, сообщил их имена, пускай уж остается на моей совести.

— Хотите, я вас исповедую. Да хоть бы и сейчас. Без оплаты.

— Искренне благодарю. — Чех не мог не почувствовать насмешки, но не обратил на нее внимания. — Искренне благодарю, но я, как вы знаете, каликстинец и утраквист и не признаю устной исповеди.

— Ваше дело и ваша боль, — холодно прокомментировал епископ Конрад. — Я предложил вам не церемониал, а душевный покой, а ведь он не зависит от доктрины. Впрочем, ваше право отказаться. Только уж с совестью теперь управляйтесь сами. Я же лишь скажу вам, что названные покойники — Барт, Трост, Пфефферкорн, Беляу... провинились. Согрешили. А Павел пишет римлянам: «Возмездие за грех есть смерть»*. [ Послание апостола Павла к римлянам. 6; 23. ]

— Там же, — проговорил Стенолаз, — написано о грешниках: «Пусть стол их станет силком, ловушкой, камнем преткновения и расплаты».

— Аминь, — докончил чех. — Эх, жаль, искренне жаль, что этот ангел или демон только над Силезией бдит. Нет недостатка в грешниках и у нас в Чехии... Некоторые из нас там, в Златой Праге, утром и вечером возносят мольбы, чтобы определенных грешников хватил удар, чтобы молния их спалила... Или какой-нибудь демон доконал. Хотите, дам вам список. Именной.

— Какой список? — спокойно спросил Стенолаз. — О чем вы? Что-то предлагаете? Люди, о которых мы говорим, виновны и заслужили кару. Но их покарал Господь и собственная греховная жизнь. Пфефферкорна убил арендатор из ревности к жене, а потом сам повесился, раскаявшись. Петра из Белявы убил в приступе неистовства собственный брат, полоумный чародей и прелюбодей. Альбрехта Барта прикончили евреи из зависти, потому что он был богаче их. Некоторых поймали, сейчас они признаются на пытках. Купца Треста убили разбойники, он обожал валандаться по ночам и дождался. Купец Ноймаркт...

— Достаточно, достаточно, — махнул рукой епископ. — Воздержимся, не надо утомлять нашего гостя. Есть тема поважнее, и давайте к ней вернемся. К тому, значит, кто из пражских панов готов к сотрудничеству и переговорам.

— Простите за откровенность, — после некоторого молчания сказал чех, — но было бы полезней, если б Силезию представлял кто-либо из князей. Я, конечно, знаю пропорции, но у нас в Праге было достаточно сложностей и хлопот из-за радикалов и фанатиков. У нас очень плохо относятся к духовным лицам...

— Вы, уважаемый, не знаете пропорций, путая католических священников с еретиками.

— Многие считают, — бесстрастно продолжал чех, — что фанатизм есть фанатизм и римский ничуть не лучше таборитского. Поэтому...

— Я, — резко оборвал его епископ Конрад, — в Силезии — наместник короля Зигмунта. Я — Пяст королевской крови. Все силезские князья мои родственники, все силезские дворяне признали мое верховенство, избрав меня ландсгауптманом. Этот тяжкий груз я несу со дня святого Марка 1422 года. Достаточно долго, чтобы знать. Даже там, у вас, в Чехии.

— Знаем, знаем. Тем не менее...

— Никаких «тем не менее», — снова обрезал епископ. — Силезией правлю я. Хотите вести переговоры — ведите со мной. Пан или пропал.

Чех долго молчал. Наконец сказал:

— Любите, ох любите вы это, преподобные. Обожаете управлять, вмешиваться в политику, совать всюду нос и лезть пальцами. Поверьте, для вас будет страшным ударом, если кто-нибудь наконец лишит вас власти, отнимет, вырвет из загребущих лап. Как вы это переживете, а? Представляете себе? Никакой политики. Целый день, от заутрени до комплеты, ничего, только молитва, покаяние, проповеди, дела милосердия. Как вам это нравится? Ваше епископское преосвященство?

— Это вам видится что-то подобное, — высокомерно заявил Пяст. — Только руки у вас коротки. Сказал когда-то какой-то мудрый кардинал: собака лает, караван идет. Нашим миром владеет и будет владеть Рим. Я бы сказал, того хочет Бог. Но не стану поминать имени Бога всуе. Поэтому скажу так: справедливо, чтобы власть была в руках самых достойных людей. А кто более достоин, если не мы? А? Может, вы, рыцари?

— Найдется, — не сдавался чех, — какой-нибудь сильный король либо кесарь. И тогда кончится...

— Все кончится Каноссой, — в очередной раз прервал епископ. — У тех же стен, у которых стоял Генрих IV Германский. Этот «крепкий» король, как вы помните, требовал, чтобы духовенство, не исключая папы Григория VII, перестало лезть в политику и от заутрени до комплеты занималось исключительно молитвами. И что? Напомнить? Спесивец два дня стоял босым на снегу, а в замке папа Григорий тем временем смаковал роскошные блюда и отведывал хваленые прелести маркграфини Матильды. И на этом покончим с пустой болтовней. Вывод: не следует поднимать на Церковь голос. Мы всегда будем править и управлять. До границ мира и конца света...

— И даже дальше, — ядовито вставил Стенолаз. — В Новом Иерусалиме, златом граде за яшмовыми стенами, тоже у кого-то в руках должна быть власть.

— Вот именно, — фыркнул епископ. — А для собак, которые лают и воют, как всегда — Каносса! Покаяние, стыд, снег и перемерзшие ноги. А для нас теплые покои, теплое тосканское вино и пылкая маркграфиня в пуховой постели.

— Там у нас, — глухо сказал чех, — Сиротки и табориты уже точат клинки, уже готовят цепы. Уже смазывают оси телег. Вот-вот сюда нагрянут и отберут у вас все. Вы потеряете дворцы, вино, маркграфинь, власть и, наконец, ваши якобы столь ценные головы. Так будет. Я сказал бы, что, видимо, того хочет Бог, но не стану упоминать имени Его всуе. Поэтому скажу: с этим надо что-то делать. Противодействовать.

— Ручаюсь вам, святой отец Мартин...

— Да оставьте вы, — взорвался чех, — в покое мир со святым отцом, королем Зигмунтом и всеми князьями Империи, со всей этой верещащей европейской ярмаркой. С очередными легатами, регулярно расхищающими всякий раз заново собираемые на круцьяту деньги! О муки Господни! Вы требуете, чтобы мы ждали, пока наверху не придут к какому-либо согласию? А там ежедневно смерть смотрит в глаза!

— Нас, — проговорил Стенолаз, — вы не можете обвинить в бездействии, господин. Мы, как вы сами признали, действуем. Беззаветно молимся, наши молитвы бывают услышаны, грешников настигает кара. Но грешников много, да и новые постоянно прибывают. Мы просим вас не прекращать помощи.

— То есть вам нужны новые имена?

Ни епископ, ни Стенолаз не ответили. Чех же явно не ожидал ответа.

— Мы сделаем, — сказал он, — все, что в наших силах. Передадим списки гуситских сторонников и торгующих с гуситами купцов, приведем имена... чтобы вам было за кого молиться.

— А демон, — чеху и на этот раз никто не ответил, — демон, как обычно, ударит без промаха и неотвратно. Ох нужна была бы, нужна бы была такая акция и у нас...

— С этим, — жестко сказал Конрад, — сложнее. Уж кому-кому, как не вам, лучше знать, что у вас сам дьявол не в силах разобраться в хаосе фракций. И не угадаешь, кто кого и против кого держится и держится ли во вторник с теми же самыми, которых держался в понедельник. Папа Мартин и король Зигмунт хотят договориться с гуситами. С разумными. С такими, как вы, хотя бы. Думаете, мало было охотников покончить с Жижкой? Мы не дали согласия. Ликвидация определенных лиц грозила хаосом, полнейшей анархией. Ни король, ни папа не желают видеть подобное в Чехии.

— Болтайте об этом, — пренебрежительно фыркнул чех, — с легатом, с Орсини, а меня от подобной пустой болтовни увольте... И шевельните же немного, епископ, вашими якобы ценнейшими мозгами. Подумайте об общем интересе.

— Кого-то надо... прикончить? Вашего политического или личного врага? И что это за интерес?

— Я вам говорю, — чех и на сей раз не обратил внимания на насмешку, — что табориты и Сиротки поглядывают на Силезию жаждущим оком. Одни желают обращать, другие просто колошматить и грабить. Двинутся того и гляди, сорвутся с мечом и огнем. Мечтающий о христианском примирении папа Мартин будет за вас в далеком Ватикане молиться, жаждущий договоренности Люксембуржец будет в далекой Буде рвать и метать. Альбрехт Ракусский и епископ Оломунца облегченно вздохнут, поскольку свалилось все это не на них. А вас тем временем будут здесь обезглавливать, сжигать в бочках, насаживать на колья...

— Ладно, ладно. Успокойтесь. Все это у меня во Вроцлаве на картинах изображено в каждой церкви. Вы хотите, если я верно понимаю, убедить в том, что неожиданная смерть нескольких крупных таборитов убережет Силезию от нашествия? От апокалипсиса?

— Возможно, не спасет, но, во всяком случае, оттянет.

— Без обязательств и обещаний: о ком может идти речь? Кого потребовалось бы прикончить? То есть, простите lapsus linqua* [ Оговорка (лат.). ], кого упомянуть в поминальных молитвах?

— Богуслава из Швамберка, Яна Гвезду из Вицемилиц, гетмана градецкого Яна Чапека из Сана, оттуда же и Амброжа, бывшего приходского священника в церкви Святого Духа. Прокопа по прозвищу Голый. Бедржиха из Стражниц...

— Помедленнее, пожалуйста, — посоветовал Стенолаз. — Я записываю. Однако извольте, пан, сконцентрироваться на районе Градца-Кралове. Мы попросили предоставить перечень активных и радикальных гуситов из района Находа, Трутнова и Вимбурка.

— О! — воскликнул чех. — Вы что-то планируете?

— Тише, пожалуйста.

— Я хотел принести в Прагу радостную нов...

— А я говорю, потише, пожалуйста.

Чех замолчал в гибельный для Рейневана момент. Стремясь любой ценой увидеть лицо говорившего, он приподнялся на цыпочки и не устоял на скамье. Подгнившая ножка с треском переломилась, Рейневан шмякнулся на доски, дополнительно свалив прислоненные к стене хаты палки, жерди, вилы и грабли. Грохот слышен был, пожалуй, даже во Вроцлаве.

Он тут же вскочил и кинулся бежать. Слышал окрики стражи, к сожалению, не только позади себя. Впереди — тоже, причем как раз оттуда, куда намерен был убегать. Свернул между постройками. Когда из хаты выбежал Стенолаз, он не видел.

— Шпион! Шпииоон! За ним! Брать живьем! Жииивьем!

Дорогу преградил слуга, Рейневан повалил его, другому, схватившему его за плечо, врезал кулаком в нос. Сопровождаемый ругательствами и криками, перепрыгнул через изгородь, продрался сквозь подсолнухи, крапиву и лопухи. Спасительный лес был уже совсем рядом, увы, погоня сидела на шее, сбоку, из-за стога, тоже заходили кнехты, пытающиеся поймать его. Один уже совсем было его ухватил, как вдруг словно из-под земли вырос Шарлей и треснул его по голове большущим глиняным горшком. На остальных пошел Самсон Медок, вооруженный выломанной из ограды жердью. Держа двухсаженную слегу пред собой, гигант одним взмахом свалил с ног троих, двух следующих угостил так, что они рухнули словно колоды, утопая в лопухах, как в морской пучине. Самсон тряхнул жердью и зарычал, как лев, стоя в позе, можно бы сказать, своего знаменитого библейского тезки, угрожающего филистимлянам. Кнехты задержались на мгновение, но не больше — от грангии мчалось подкрепление. Самсон запустил в солдат своей жердью и ретировался вслед за Шарлеем и Рейневаном.

Они запрыгнули в седла, ударами пяток и криком заставив лошадей пойти в галоп. Промчались через буковину, подняв тучи листьев, прогалопировали сквозь рощицу, прикрывая лица от секущих ударов веток. Разбрызгали лужи на просеке, влетели в высокий лес.

— Не отставать! — крикнул, обернувшись, Шарлей. — Не отставать! Они гонятся за нами!

Факт. Гнались. Лес позади был полон звона копыт и крика. Рейневан оглянулся и увидел фигуры наездников. Он прижался к гриве, чтобы хлещущие ветки не сбросили с седла. К счастью, он уже вылетел из чащобы в редколесье и пустил коня в галоп. Сивка Шарлея мчался как ураган, отрываясь все больше. Рейневан заставил свою верховую мчаться быстрее. Это было очень рискованно, но остаться позади одному ему вовсе не улыбалось.

Он обернулся. Сердце замерло и опустилось вниз, на самое дно живота, когда он увидел, кто за ними гонится. Конники с полощущимися за спинами похожими на крылья призраков плащами. И услышал крик:

— Adsumus! Adsuuuuuumus!

Он гнал, что было сил в копытах. Конь Генрика Хакеборна неожиданно захрапел, сердце Рейневана съехало еще ниже. Он прижался лицом к гриве. Почувствовал, как конь прыгнул и не понукаемый, по собственной инициативе, перелетел то ли через яму, оставшуюся от вырванного с корнем дерева, то ли через ров.

— Adsuuuumus! — донеслось сзади. — Adsuuuumus!

— В яр! — крикнул мчавшийся первым Самсон. — В яр, Шарлей!

Шарлей, хоть и не уменьшил скорости, все же заметил ложбинку — яр, holweg* [ Овраг, лощина (нем.). ], впадину, тропинку в котловине. Моментально направил туда коня, сивка заржал, скользя по покрывающему склон ковру листьев. Самсон и Рейневан последовали за ним. Скрылись в лощине, но хода не замедлили, не стали сдерживать коней. Мчались напропалую по приглушающему стук копыт мху. Конь Генрика Хакеборна снова захрапел, громче, несколько раз подряд. Конь Самсона тоже храпел, грудь покрылась пеной, хлопья так и сыпались с него. Сивка же Шарлея не подавал никаких признаков усталости.

Крутая лощина вывела их на полянку, за полянкой раскинулся орешник, густой, что твои лесные дебри. Они продрались сквозь чащу и вновь въехали в высокорослый бор, позволяющий пустить коней галопом. Кони храпели все сильнее.