Iubilate deo omnis terra psalmim dicite nomini euis 3 page

— Хрен им всем в глотку, — возгласил он трезво. — Иерусалим, Ричарда Львиное Сердце, бульон, политику и религию. Будем раздевать, и вся недолга, кого попало и кто подвернется, черт с ним и его верой. Идет слух, что так поляки в Чехии делают. Федор из Острога. Добко Пухала и другие. Недурно уже, говорят, нахапали. А мы, ангельская милиция, хуже, что ли, или как?

— Не хуже! — рявкнул Рымбаба. — Верно Буко говорит!

— Клянусь мукой Божьей, верно!

— На Чехию!

Поднялся шум и гам. Самсон незаметно наклонился к уху Рейневана.

— Ну, — шепнул он, — один к одному — Клермон в тысяча девяносто пятом. Того и гляди затянут хором Dieu le veult*. [ «Этого хочет Бог» (фр.) — клич участников Первого крестового похода. ]

Однако гигант ошибался. Эйфория оказалась совсем недолгой, угасла, словно соломенный костер, заглушенная проклятиями и грозными взглядами скептиков.

— Поименованные Пухала и Остроградский, — проговорил молчавший до того Ноткер Вейрах, — нахапали, потому что воевали на стороне победителей. Тех, что бьют, а не тех, которых бьют. Пока что крестовики привозили из Чехии больше шишек, чем богатств.

— Верно, — почти сразу подтвердил Маркварт фон Штольберг. — Те, что были в двадцатом году под Прагой, рассказывали, как майсенцы Генриха Исенбурга ударили по Витковскому взгорью. И как сбежали, оставив под голым небом гору трупов.

— Там гуситские священники, — добавил, кивая головой, Венцель де Харта, — дрались плечом к плечу с воинами, а выли при этом, как волки, аж страх брал. Даже бабы там воевали, размахивали серпами, словно спятили... А тех, кто живым попался гуситам в лапы...

— Блудословие, — махнул рукой патер Гиацинт. — Впрочем, на Виткове был Жижка. И сила дьявольская, коей он запродался. А теперь Жижки уже нет. Год тому, как он в аду поджаривается.

— Под Вышеградом, — сказал Тассило де Тресков, — в День Всех Святых Жижки не было. И хоть у нас там был четырехкратный перевес, хорошую мы получили от гуситов взбучку. Жестоко нас побили, измяли и погнали так, что до сих пор стыдно вспоминать, как мы оттуда бежали. В панике, сломя голову, лишь бы подальше, пока кони не начали храпеть... А пять сотен трупов покрыли поле. Знаменитейшие из чешских и моравских панов: Генрик из Плюмлова, Ярослав из Штернберка... Из Польши пан Анджей Балицкий герба Топор. Из Лужиц пан фон Рателау. А из наших, из силезцев, господин Генрик фон Лаасан...

— Господин Штольц из Шеллендорфа, — докончил в тишине Штольберг. — Господин Петр Ширмер. А я не знал, что ты был под Вышеградом, господин Тассило.

— Был. Потому как будто глупец какой пошел следом за силезским войском с Кантнером Олесьницким и Румпольдом из Глогова. Да, да, господа. Жижку дьяволы взяли, но в Чехии есть другие, которые не хуже его биться умеют. Они показали это под Вышеградом тогда, в День Всех Святых: Гинек Крушина из Лихтенбурка, Гинек из Кольштайна, Викторин из Подебрад, Ян Гвезда. Рохач из Дубы. Запомните эти имена. Потому что вы их услышите, выбравшись крестовым походом на Чехию.

— Ишь ты, — прервал нависшую тишину Гуго Котвиц. — Страсти какие! Побили вас, потому как вы сами биться не умели. Воевал я с гуситами в двадцать первом году под началом господина Путы из Частоловиц. Под Петровицами мы всыпали еретикам так, что пух летел! Потом прошли огнем и мечом по хрудимскому краю, пустили с дымом Жампах и Литице. И взяли такие трофеи, что ого-го! Латы, которые на мне, баварской работы, как раз оттуда...

— Что молоть воду в ступе! — отрезал Штольберг. — надо наконец решать. Идем на Чехию или нет?

— Я иду! — громко и гордо возвестил Экхард фон Зульц. — Выкорчуем плевелы еретические, вот что. Надобно выжигать проказу, пока она всех не уложит.

— Я тоже иду, — сказал де Харта. — Надо добра поднабрать. Прожился я, жениться собираюсь.

— Клянусь зубом святой Аполлонии! — вырвался Куно Виттрам. — Добычей и я не побрезгаю!

— Добыча — дело одно, — неуверенно проговорил Вольдан из Осин. — Но, говорят, кто возьмет крест, грехи его через частое сито пропускать будут. А нагрешили мы... Ох нагрешили.

— Я не иду, — кратко заявил Боживой де Лоссов. — Не стану шишки зарабатывать в чужих сторонах.

— Я не иду, — спокойно сказал Ноткер Вейрах. — Потому что если идет Зульц, стало быть, дело это склизкое и вонючее.

Опять поднялся шум, посыпались ругательства, силой усадили на место Экхарда Зульца, уже наполовину вытащившего корд.

— А я думаю, — сказал, когда все утихло, Ясько Хромой из Любни, — если уж куда идти, так лучше в Пруссию. С поляками на крестоносцев. Или vice versa. В зависимости от того, кто больше заплатит.

Некоторое время все орали, стараясь перекричать друг друга, наконец кудрявый Порай жестами успокоил компанию.

— Я на эту крестовину не двинусь, — известил он в тишине. — Потому что не хочу идти на поводу у епископов и попов. Не позволю, чтобы меня как пса какого науськивали. Что еще за крестовый поход? На кого? Чехи — не сарацины. В бой дароносицу с собой несут. А то, что им не нравится Рим, папа Одо Колонна, Бранда Кастильоне, наш епископ Конрад и другие прелаты, так ничего удивительного. Мне тоже не нравятся.

— Брешешь ты, Якубовский! — разорался Экхард фон Зульц. — Чехи — еретики! Еретическое учение исповедуют! Церкви жгут. Дьяволу поклоняются. Хотят...

— Я покажу вам, — громко прервал Порай, — чего хотят чехи. А вы решайте, с кем здесь оставаться, а против кого идти.

По данному им знаку подошел немолодой голиард в красном рогатом капюшоне и кабате с вырезанной зубчиками баской.

— Знайте же, все верующие христиане, — прочитал он зычно и отчетливо, — что Чешское королевство существует и, клянусь смертью и жизнью, с Божьей помощью существовать будет, придерживаясь нижеприведенных правил. Во-первых, чтобы в королевстве Чешском свободно и безопасно проповедовалось слово Божие и чтобы священники проповедовали его без помех...

— Что это такое? — закричал фон Зульц. — Откуда ты это взял, музыкант?

— Пусть продолжает, — поморщился Ноткер фон Вейрах. — Откуда бы ни взял — взял. Читай, парень.

— Во-вторых, чтобы Тело и Кровь Господа Христа раздавались всем верующим в обоих видах хлеба и вина... В-третьих, чтоб у священников отобрали и уничтожили их светскую власть над земным богатством и благами, чтобы во имя спасения своего вернулись они к законам Писания и жизни, кою вел Христос со своими апостолами. В-четвертых, чтобы все грехи смертные и иные преступления против закона Божьего карались и осуждались.

— Еретическое письмо! Само только слушание его есть грех! Вы что, кары Божией не боитесь?

— Заткнись, патер.

— Тихо! Пусть читает!

—...среди священников: симония, еретичество, взимание денег за крещение, за помазание, за исповедь, за причастие, за посты, за удары колокола, за исполнение обязанностей плебана, за должности и прелатство, за сан, за отпущение грехов...

— А что? — подбоченился Якубовский. — Неправда, может?

— Дальше: следующие из сказанного ереси и позорящие церковь Христову прелюбодеяния, проклятое множение сыновей и дочерей, содомия и другие развратности, гнев, склоки, раздоры, оговоры, мучения простого народа, ограбление его, вымогательство оплат, податей и жертвоприношений. Каждый праведный сын своей матери Святой Церкви должен все это отринуть, отказаться, ненавидеть, как дьявола, и презирать оное...

Дальнейшее чтение нарушил общий крик и замешательство, во время которого, как заметил Рейневан, голиард незаметно скрылся вместе со своим пергаментом. Раубриттеры вопили, сквернословили, толкались, кидались друг на друга. Наконец уже начали скрежетать клинки в ножнах.

Самсон Медок толкнул Рейневана в бок.

— Сдается мне, — буркнул он, — тебе стоило бы глянуть в окно. И поскорее.

Рейневан глянул. И обмер.

На кромолинский майдан въезжали шагом трое конных. Виттих, Морольд и Вольфгер Стерчи.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,

в которой в рыцарские традиции и обычаи врывается — с гулом — современность, а Рейневан, стремясь доказать, что книга названа правильно, изображает из себя шута. И вынужден в этом признаться перед всей природой

У Рейневана были основания стыдиться и злиться, потому что, увидев въезжающих в Кромолин Стерчей, он всполошился, а охвативший его бессмысленный и глупый страх тут же бессмысленно и глупо принялся управлять его действиями. Стыд был особенно велик еще и потому, что Рейневан полностью отдавал себе в этом отчет. Вместо того чтобы трезво оценить ситуацию и действовать более или менее разумно, он прореагировал как спугнутый и преследуемый зверь.

Выскочил из окна эркера и принялся петлять между сараями и шалашами, направляясь в сторону густого приречного ивняка, сулящего, как ему казалось, безопасное и темное убежище.

Выручило его счастье и насморк, уже несколько дней мучивший Стефана Роткирха.

Стерчи четко запланировали охоту. Они въехали в Кромолин втроем. Остальные же трое, то есть Роткирх, Дитер Гакст и Филин фон Кнобельсдорф, прибыли в поселение раньше и незаметно разместились у наиболее вероятных путей бегства. Рейневан обязательно наткнулся бы на затаившегося за сараем Роткирха, если б простуженный Роткирх не чихнул, причем так могуче, что испуганный его чихом конь замолотил по доскам копытами. Рейневан, хоть и вконец запаниковавший и почти утративший власть над ногами, вовремя остановился, развернулся, промчался мимо шалаша, рядом с навозной кучей, на четвереньках прополз под плетнем и скрылся за сухим кустарником. При этом он дрожал так, что ему казалось, будто кустарник дергается под порывом ветра.

— Пст! Пст!

Рядом, за плетнем, стоял мальчик лет, может, шести, в фетровой шапке и перехваченной вожжой рубахе, доходящей до середины грязных икр.

— Пст! В сырню, господин... В сырню... Тудай!

Рейневан глянул в указанном направлении. На расстоянии броска камнем стояла деревянная конструкция, четырехугольное, покрытое островерхой крышей строение на четырех солидных столбах, возвышающееся почти на три сажени над землей. То, что мальчик назвал сырней, больше смахивало на большую голубятню. А еще больше на безвыходную ловушку.

— В сырню, — торопился малец. — Быстрее... Тамочки упрячетесь...

— Там...

— А то! Мы завсегда тама прячемся.

Рейневан не стал спорить, тем более что совсем неподалеку кто-то свистнул, а громкий чих и топот копыт известили о приближении простуженного Роткирха. К счастью, Роткирх свернул между шалашами, выехал прямо на гусятник, а гуси подняли дикий, все заглушающий гогот. Рейневан понял: сейчас либо никогда. Наклонившись, он бегом пустился по краю кустарника, подбежал к сырне. И помертвел. Лестницы не было, а о том, чтобы взобраться по гладким столбам, нечего было и думать.

Кляня свою глупость, он уже собрался бежать дальше, когда услышал тихое шипение, а сверху из черного отверстия змеей опустился канат с узлами. Рейневан ухватился за него руками и ногами и мгновенно оказался наверху в мраморном, душном и заполненном запахом старого сыра чреве. Спустил веревку и помог ему залезть не кто иной, как голиард в красном кабате и рогатом колпаке. Тот самый, который только что читал в корчме гуситскую либеллу.

— Пст, — прошипел он, положив палец на губы. — Тихо, господин!

— А здесь...

— Безопасно? Да. Мы всегда тут прячемся.

Рейневан, может, попробовал бы выяснить, почему в таком случае столь регулярно прятавшихся никто так же регулярно не находит, но времени на это не было. Совсем рядом с сырней проехал Роткирх. Чихнул и направился дальше, не удостоив «голубятню» на столбах даже взглядом.

— Вы, — проговорил в темноте голиард, — Рейнмар из Белявы. Брат Петра. Убитого в Бальбинове.

— Верно, — сразу же подтвердил Рейневан. — А ты спрятался здесь, спасаясь от Инквизиции.

— Тоже верно, — почти тут же подтвердил голиард. — То, что я читал в корчме... Догмы...

— Я знаю, что это были за догмы. Но приехавшие конники — не инквизиторы.

— Кто их знает. Сразу-то...

— Верно. Но, похоже, у тебя здесь есть покровители. И все же ты спрятался.

— А вы — нет?

* * *

В стенах сырни были проделаны многочисленные отверстия, через которые к случившимся гомулкам* [ Круглые сыры, чаще всего изготовляемые гуралями. ] поступал воздух. Они же позволяли вести круговое наблюдение. Рейневан прижался глазом к отверстию, выходящему на корчму и освещенный мазницами майдан. Видеть, что там происходило, он не мог. Слышать же не позволяло расстояние. Но догадаться было совсем не трудно.

Военный совет в корчме еще продолжался, ушли лишь немногие. Так что Стерчей на майдане приветствовали в основном собаки, ну да еще армигеры и пара-другая раубриттеров, в том числе Куно Виттрам и Джон фон Шёнфельд с перевязанной головой. Впрочем, сказать «приветствовали» значит сильно преувеличивать. Мало кто из рыцарей вообще поднял голову. Виттрам и еще двое все внимание посвятили скелету барана, с ребер которого сдирали и запихивали в рот остатки мяса, Шёнфельд утолял жажду малмазией, потягивая ее через просунутую сквозь перевязку соломинку. Кузнецы и купцы отправились спать, девки, монахи, ваганты и цыгане куда-то предусмотрительно запрятались, слуги делали вид, что невероятно заняты. В результате Вольфгеру Стерче пришлось повторить вопрос.

— Я спрашивал, — загремел он с высоты седла, — видели ли вы парня, соответствующего описанию? Был ли он — и находится ли сейчас здесь? Может, кто-нибудь наконец соблаговолит ответить? А? Вы что, побей вас зараза, вконец оглохли?

Куно Виттрам выплюнул баранью косточку прямо под копыта стерчева коня. Второй рыцарь отер пальцы о вапенрок, взглянул на Вольфгера и многозначительно передернул на живот пояс с мечем. Шёнфельд, не поднимая глаз, забулькал через соломинку.

Подъехал Роткирх, через минуту присоединился Дитер Гакст. Оба в ответ на вопросительные взгляды Вольфгера и Морольда отрицательно покрутили головами. Виттих выругался.

— Кто видел человека, которого я описал? — повторил Вольфгер. — Кто? Может, ты? Нет? А может, ты? Да, ты, вельгух* [ Громила, великан (устар.). ], к тебе обращаюсь! Видел?

— Нет, — ответил стоящий у корчмы Самсон Медок. — Не видел.

— Кто видел и укажет, — Вольфгер оперся о луку, — получит дукат. Ну? Вот дукат, чтобы не думали, будто я вру. Достаточно указать человека, которого я ищу. Подтвердить, что он сейчас здесь или был тут. Кто это сделает — дукат его! Ну! Кто хочет заработать? Ты? Или, может, ты?

Один из слуг неуверенно приблизился, робко осматриваясь.

— Я, господин, видел... — начал он, но не докончил, потому что Джон фон Шёнфельд крепко дал ему под зад. Слуга упал на четвереньки. Потом вскочил и убежал, припадая на одну ногу.

Шёнфельд подбоченился, взглянул на Вольфгера и невнятно что-то пробубнил из-под повязки.

— Э? — Стерча свесился с седла. — Чего? Что он сказал?

— Я не.уверен, — спокойно ответил Самсон, — но мне показалось, что-то о засранных иудах.

— И мне так показалось, — подтвердил Куно Виттрам. — Клянусь бочкой святого Вилиброда! Не любим мы здесь, в Кромолине, иуд.

Вольфгер покраснел, потом побледнел, сжимая пятерней рукоять нагайки. Виттих тронул коня, а Морольд потянулся к мечу.

— Не советую, — сказал стоявший в дверях кормы Ноткер фон Вейрах, по одну сторону которого стоял де Тресков, по другую — Вольдан из Осин, а за спиной — Рымбаба и Боживой де Лоссов. — Не советую начинать, господа Стерчи. Потому что, клянусь Богом, то, что вы начнете, то мы докончим.

— Они убили моего брата, — прошипел Рейневан, все еще не отрывая глаз от отверстия в стене сырни. — Стерчи заказали это убийство. Если вдруг начнется драчка... И раубриттеры их порубят, Петерлин будет отмщен...

— Я бы на это не рассчитывал.

Рейневан обернулся. Глаза голиарда светились во мраке. «На что он намекает? — подумал Рейневан. — На что не надо рассчитывать? На драку или на месть? Или ни на то, ни на другое?»

— Я не хочу ссоры, — проговорил, сбавляя тон, Вольфгер Стерча. — И не ищу себе дополнительных хлопот. А спрашиваю вежливо. Человек, которого я преследую, убил моего брата и опозорил невестку. Мое право требовать удовлетворения.

— Ой, господа Стерчи, — покачал головой Маркварт фон Штольберг, когда утих смех. — Неудачно же вы со своей болячкой в Кромолин наведались. Поезжайте, советую, куда-нибудь в другое место удовлетворения искать. К примеру, в суд.

Вейрах фыркнул. Де Лоссов хохотнул. Стерча побледнел, понимая, что смеются над ним, Морольд и Виттих скрежетали зубами так, что едва искры не сыпались. Вольфгер несколько раз пытался открыть рот, но не успел ничего сказать, как на майдан галопом влетел Йенч фон Кнобельсдорф по прозвищу Филин.

— Мерзавцы, — сквозь зубы проговорил Рейневан. — Неужто нет на них управы... Неужто не выстегает их Господь своим бичом, неужто не нашлет на них одного из своих ангелов... — Как знать? — вздохнул в заполненной запахами сыра тьме голиард. — Как знать?

Филин подъехал к Вольфгеру, возбужденный, с покрасневшим лицом, что-то быстро проговорил, указывая в сторону мельницы и моста. Долго говорить ему не пришлось. Братья Стерчи дали лошадям шпоры и галопом помчались через майдан в противоположную мосту сторону, между шалашами, к броду на реке. За ними, не оглядываясь, последовали Филин, Гекст и не перестающий чихать Роткирх.

— Крест вам на дорогу! — плюнул вслед им Пашко Рымбаба.

— Учуяли мыши кота! — сухо рассмеялся Вольдан из Осин.

— Тигра, — многозначительно поправил Маркварт фон Штольберг. Он стоял ближе и расслышал, что Филин сказал Вольфгеру.

— Я, — проговорил из тьмы голиард, — пока не стал бы выходить.

Рейневан, уже почти висевший на узловатой веревке, задержался.

— Мне больше ничего не угрожает, — заверил он. — Но ты поберегись. За то, что ты читал, сжигают на костре.

— Есть вещи, — голиард пододвинулся ближе — так, чтобы сочащийся сквозь отверстие лунный свет попал ему на лицо, — есть вещи, стоящие того, чтобы ради них жертвовать жизнью. Вы и сами прекрасно знаете, господин Рейневан.

— Вы же понимаете, о чем речь.

— О чем это ты?

— Я тебя знаю, — вздохнул Рейневан. — Я тебя уже видел.

— Конечно, видели. У брата в Повоевицах. Но с этим поосторожней. Лучше не говорить. В наше время болтливость — большой недостаток. Уж не один болтун собственным своим языком глотку себе перерезал, как говаривали...

— Урбан Горн, — докончил Рейневан, удивляясь собственной догадливости.

— Тише, — шепнул голиард. — Поосторожнее с этим именем, господин.

Стерчи действительно удирали из поселения так прытко, словно бежали от татарского нашествия, чумы или преследующего их дьявола. Это здорово поправило самочувствие Рейневана. Однако стоило ему увидеть, от кого так стремительно убегали Стерчи, и он опять скис.

Во главе въезжающего в Кромолин отряда рыцарей и конных арбалетчиков ехал мужчина с крупными чертами лица и широкими как двери кафедрального собора плечами, одетый в великолепные, сильно позолоченные миланские латы. Конь рыцаря, огромный вороной, тоже был покрыт броней: голову ему защищал chamfron, то есть налобник, шею — пластинчатый crinet.

Рейневан смешался с кромолинскими раубриттерами, к тому времени высыпавшими на майдан. Никто, кроме Самсона, не заметил его и не обратил внимания. Шарлея нигде не было ни видно, ни слышно. Раубриттеры гудели словно осиный рой.

По обеим сторонам рыцаря в миланских доспехах ехали двое — светловолосый красивый, как девушка, юноша и смуглый тощага с запавшими щеками. Оба также были в полных пластинчатых латах, оба сидели на ландрованных* [ Покрытый броней. ] лошадях.

— Хайн фон Чирне, — удивленно сказал Отто Глаубиц. — Смотрите, какая у него миланеза*. [ Миланские латы. ] Чтобы я сдох — это стоит никак не меньше сорока гривен.

— Тот, что слева, молодой, — шепнул Венцель де Харта, — Фричко Ностиц. А справа — Вителодзо Гаэтани, итальянец...

Рейневан слабо вздохнул. Кругом слышались такие же вздохи, сопение и тихая ругань, говорившие о том, что не только его взбудоражило появление одного из самых известных раубриттеров. Хайн фон Чирне, владелец замка Ниммерсатт, пользовался предельно скверной славой, а его имя явно вызывало ужас не только у купцов и мирных людей, но и грозное уважение у собратьев по профессии.

Тем временем Хайн фон Чирне остановил коня перед старшиной, слез, подошел, звеня шпорами и скрежеща доспехами.

— Господин Штольберг, — проговорил он глубоким басом. — Господин Барнхельм.

— Господин Чирне.

Раубриттер оглянулся, словно хотел проверить, держит ли его свита оружие под рукой, а стрелки — арбалеты в готовности. Удостоверившись, он положил левую руку на рукоять меча, а правую на бедро. Расставил ноги, задрал голову.

— Скажу кратко! — грохотнул он. — Мне недосуг долго болтать. Кто-то напал и ограбил Валонов, членов горнопромышленного товарищества из золотостокских копей. А я предупреждал, что Валоны из Золотого Стока находятся под моей опекой и охраной. Так вот, я кое-что скажу, а уж вы решайте: если у кого-либо из вас, паршивцы, рыльце в пуху, так пусть лучше сам признается, иначе, ежели я его споймаю, так буду с сукина сына ремни драть, даже если он рыцарь.

Лицо Маркварта Штольберга покрыла, можно бы сказать, черная туча. Кромолинские раубриттеры зашумели. Фричко Ностиц и Вителодозо Гаэтани не шевельнулись, продолжая сидеть на конях не хуже двух железных кукол. Стрелки же из свиты наклонили арбалеты, готовые пустить их в дело.

— Особое подозрение за названные фокусы, — продолжал фон Чирне, — падает на Кунца Аулока и Сторка из Горговиц, так что я опять же скажу вам, а вы внимательно слушайте: ежели вздумаете этих подлюг и ублюдков укрывать в Кромолине, то меня попомните. Известно, — продолжал Чирне, не обращая внимания на усиливающийся меж рыцарей шум, — что выродки Аулок и Сторк кормятся у Стерчей, у братьев Вольфгера и Морольда, таких же паскуд и негодяев. С ними у меня давние счеты, но теперь их наглость перешла границы. Если история с Валонами обернется правдой, то я из Стерчей кишки выпущу. А одним махом и из тех, кто их покрывать надумает.

И еще одно дело, под сам конец. Не менее важное, так что навострите уши. Последнее время кто-то крепко на купцов навалился. То и дело какого-нибудь mercatora обнаруживают хладным и застывшим. Дело, впрочем, давнее, и углубляться в него я не собираюсь, но скажу так: аугсбургская компания Фуггеров платит мне за охрану. Поэтому, если с кем-нибудь из фуггеровских меркаторов какое-нито приключение случится и будет ясно, что замешан кто-то из вас, то пусть Бог над ним смилостивится. Понятно? Понятно, сукины дети?

Слыша, как вздымается злой гул, Хайн фон Чирне неожиданно выхватил меч. Засвистело.

— А ежели, — рявкнул он, — кто супротивится тому, что я сказал, или думает, дескать, я лгу, и воще, ежели кому сказанное не по вкусу, то прошу сюда, на майдан! Враз железом дело разрешим. А ну! Жду! Псякрев, с самой Пасхи никого не приканчивал.

— Некрасиво поступаете, господин Хайн, — спокойно сказал Маркварт фон Штольберг. — Разве ж так след?

— Мои слова, — Чирне еще больше вытянул оружие из ножен, — не касаются ни вас, почтенный господин Маркварт, ни уважаемого господина Трауготта. И вообще никого из старейшин. Но свои права я знаю. Из толпы вызвать имею право любого.

— Я лишь сказал, что это некрасиво. Вас все знают. Вас и ваш меч.

— Так как же? — фыркнул разбойник. — Мне теперь, значит, чтобы не узнавали, девкой переодеваться, как Ланселот Озерный? Я сказал: свои права знаю. Да и они тоже их знают. Эта вот шайка засранцев с дрожащими подштанниками.

Раубриттеры зашумели. Рейневан видел, как у стоящего рядом с ним Котвица кровь от ярости отхлынула от лица, услышал, как Венциль де Харта скрежетнул зубами. Отто Глаубиц схватился за рукоять и сделал такое движение, словно хотел выступить вперед, но Ясько Хромой схватил его за руку.

— Не дури, — буркнул он. — От его меча еще никто живым не уходил.

Хайн фон Чирне снова махнул мечом, прошелся, позвякивая шпорами.

— Ну и что, пердохеры? Что, говноеды, никто не решится? Знаете, кем я вас всех считаю? Бычьими жопами. И таковыми во всеуслышание объявляю. А что? Может, кто возразит? Может, кто скажет, что я вру? Никто? Стало быть, вы все до одного пердуны, рохли и тонкобздюхи. И воще — позорище для рыцарства!

Рыцари-разбойники зашумели еще громче. Однако Хайн, казалось, этого не замечал.

— Один только, — продолжал он, тыча пальцем, — вижу, есть среди вас мужчина, вон он там стоит. Боживой де Лоссов. Воистину не разумею, что такой человек может делать в толпе вам подобных выкидышей, прощелыг и козотрахов. Видать, сам скурвился. Тьфу, стыд и срам.

Лоссов выпрямился, скрестил руки на украшенной гербовой рысью груди, не смутившись, выдержал взгляд Хайна.

Однако не пошевелился и продолжал стоять с каменным лицом. Его спокойствие явно распалило фон Чирне. Разбойник покраснел, упер руку в бок.

— Козотрахи! — закричал он. — Выкидыши недоскребанные! Щипокуры! Вызываю вас, слышите, уделанные говномазы! Пешими либо конными, сейчас, здесь, на этой площади! Хоть на мечах, хоть на топорах. Да на чем хотите, выбирайте! Ну, кто? Может, ты, Гуго Котвиц? Может, ты, Кроссиг? Может, ты, Рымбаба, помет куриный?

Пашко Рымбаба наклонился и схватился за меч, скаля зубы из-под усов. Вольдан из Осин схватил его за плечо, удержал на месте тяжелой рукой.

— Утихомирься, — прошипел он. — Тебе что, жизнь не мила? Против него никто не стоит.

Хайн фон Чирне захохотал, словно услышал.

— Никто? Никто не выступит? Нету смелого? Так я и думал! Ах вы, жопосраи! Собачьи хвосты! Жбанопии! Горшкоскребы!

— А, мать твою! — неожиданно рявкнул, выступая вперед, Экхард фон Зульц. — Индюк надутый! Мордач! Жоподуй! Выходи на плац!

— На нем стою, — спокойно ответил Хайн фон Чирне. — Ну, на чем испробуем?

— На этом! — Зульц поднял самопал. — Больно ты горд, Чирне, потому как силен на мечах, могуч на топорах! А ныне новое в моде — вот она, современность-то! Равные шансы! Стреляться будем!

В поднявшемся шуме Хайн фон Чирне подошел к коню и через минуту вернулся, неся стрельбу. Однако если у Экхарда Зульца была обыкновенная пищаль, простая труба на палке, то оружием Чирне была прямо-таки художественно изготовленная ручница с граненым стволом, посаженным на профилированное дубовое ложе.

— Ну, значит, пусть будет огнестрельное, — заявил он. — Пусть будет современность и дома, и во дворе. Пометьте ристалище.

Дело пошло быстро. Рубежи обозначили двумя вбитыми в землю пиками, определившими дистанцию в десять шагов между рядами горящих мазниц. Чирне и Зульц встали друг против друга, каждый с самопалом под мышкой и тлеющим фитилем в другой руке. Раубриттеры отошли на стороны, освобождая линию выстрела.

— Готовь оружие! — Ноткер Вейрах, взявший на себя обязанность герольда, поднял булаву. — Цельсь!

Противники наклонились, поднесли фитили к запалам.

— Пли!

Некоторое время стояла тишина, нарушаемая лишь шипящими и сеющими искры фитилями, да вонял горящий на полках порох. Походило на то, что придется прервать поединок, чтобы снова набить оружие. Ноткер Вейрах уже собрался было подать знак, когда неожиданно пищаль Зульца сработала со страшным гулом, сверкнул огонь, заклубился вонючий дым. Стоявшие поблизости услышали свист пули, которая, пройдя мимо цели, полетела куда-то в стороны сортира. Почти в тот же момент плюнула дымом и огнем хандканона* [ Ручная пушка (нем.). ] Хайна фон Чирне. С лучшим результатом. Пуля угодила Экхарду Зульцу в подбородок и оторвала ему голову. Из шеи поборника антигуситского похода хлынул фонтан крови, голова ударилась о стенку овина, упала, покатилась по майдану и наконец упокоилась в траве, глядя мертвым глазом на обнюхивающих ее собак.

— Курва! — сказал в абсолютной тишине Пашко Рымбаба. — Этого, пожалуй, уже не пришьешь.

Рейневан недооценил Самсона Медка. Он даже не успел оседлать в конюшне коня, когда почувствовал затылком щекочущий взгляд. Обернулся, увидел и замер, как соляной столп, обеими руками вцепившись в седло. Выругался и тут же с размаху перекинул седло на спину коня.

— Не порицай меня, — сказал он, не поворачиваясь и делая вид, будто целиком занят упряжью. — Я должен ехать вслед за ними. Хотел избежать прощания. Вернее, прощальных споров, которые не дали бы ничего, кроме ненужной обиды и потери времени. Я подумал, что лучше будет...

Самсон Медок, прислонившийся к дверной коробке, сплел руки на груди и молчал, многозначительно глядя на Рейневана.

— Я должен ехать за ними, — выпалил после напряженного колебания Рейневан. — Иначе не могу. Пойми. Для меня это исключительный, неповторимый случай. Провидение...

— Личность господина Хайна фон Чирне, — усмехнулся Самсон, — приводит мне на ум некоторые аналогии. Однако ни одной я не назвал бы провиденческой. Ну что ж, я тебя понимаю. Хоть не скажу, что мне это легко далось.

— Хайн Чирне — враг Стерчей. Враг Кунца Аулока. Враг моих врагов, а значит, мой естественный союзник. Благодаря ему у меня появляется возможность отомстить за брата. Не вздыхай, Самсон. Здесь не место и не время для очередного диспута, оканчивающегося выводом, что месть — дело бесплодное и бессмысленное. Убийцы моего брата не только спокойно ходят по земле, но еще и беспрерывно топчутся у меня по пятам, угрожают смертью, преследуют женщину, которую я люблю. Нет, Самсон. Я не сбегу в Венгрию, оставив их тешиться гордостью и славой. Мне представился случай, у меня есть единомышленник, я нашел врага моего врага. Чирне пообещал выпустить из Стерчей и Аулока кишки. Может, это и излишняя кичливость, может, низко, может, отвратительно, может, бессмысленно, но я хочу ему помочь. Хочу видеть, как он будет выпускать из них кишки... Самсон Медок молчал. А Рейневан, неведомо в который раз, не мог не удивляться, видя, сколько в мутных глазах и одутловатом лице идиота задумчивости и мудрой заботы. И немного, но все же явного упрека.