Часть вторая 11 page

Мягкость заточения привела к тому, что свои проблемы с законом Нил серьезно не воспринимал. Родичи из калькуттской знати говорили, что британское правосудие затевает показной процесс, дабы убедить общество в своей объективности: безусловно, раджу оправдают либо назначат ему символическое наказание. Тревожиться совершенно не о чем, поскольку для его защиты прилагают усилия многие видные горожане: все в их кругу используют свои связи и, если понадобится, нажмут рычаги даже в губернаторском совете. Немыслимо, чтобы к представителю их класса отнеслись как к заурядному преступнику.

Адвокат Нила тоже был сдержанно оптимистичен. Суетливый коротышка мистер Роуботэм походил на одного из тех кусачих мохнатых терьеров, каких в парке Майдан на поводке выгуливают дамы. Густые брови и кудлатые бакенбарды почти скрывали его лицо, оставляя на виду лишь яркие черные глазки и нос, формой и цветом напоминавший спелый рамбутан.^[39]

Ознакомившись с делом раджи, он поделился своим мнением:

– Позвольте, я буду откровенен. Ни один суд на свете вас не оправдает, особенно тот, где присяжные собраны из английских купцов и колонистов.

– Как? – обомлел Нил. – Вы полагаете, меня признают виновным?

– Не стану вас обманывать, дорогой раджа, такой вердикт я считаю весьма вероятным. Но повода для отчаяния нет. Нам важен не вердикт, а приговор. Думаю, вы отделаетесь штрафом и небольшой конфискацией. Помнится, недавно был похожий случай, и там наказание состояло из штрафа и публичного осмеяния: подсудимого задом наперед усадили на осла и провезли по Киддерпору.

Нил разинул рот, а потом свистящим шепотом спросил:

– Неужели такая судьба ждет и расхальского раджу?

– И что, если так, дорогой раджа? – сверкнул глазками адвокат. – Ведь это не самое страшное, правда? Будет хуже, если заберут всю вашу собственность.

– Вовсе нет, – тотчас ответил Нил. – Нет ничего хуже, чем вот так потерять лицо. Если на то пошло, пусть уж лучше меня избавят от обузы. Во всяком случае, я смогу жить на чердаке и сочинять стихи, как ваш великолепный мистер Чаттертон.^[40]

Адвокат нахмурился.

– Как? Мистер Чаттерджи? – озадаченно переспросил он. – Вы имеете в виду моего старшего клерка? Уверяю вас, дорогой раджа, он не живет на чердаке, и я впервые слышу, чтобы он кропал стишки…

В городке Чхапра, что в дне пути от Патны, Дити и Калуа опять встретились с дуффадаром, знакомым по Гхазипуру.

С начала их путешествия прошло уже много времени, однако надежда добраться до большого города разбилась вместе с плотом о коварные подводные камни, какими отмечено слияние Ганга и его бурного притока Гхагары. Гороховая мука закончилась, и теперь они просили милостыню на папертях в Чхапре, куда после гибели плота добрались пешком.

Оба пытались найти работу, но безуспешно. Городок кишел нищими скитальцами, которые за пригоршню риса были готовы изработаться вусмерть. Многих согнал с мест цветочный паводок, затопивший окрестности, – земля‑кормилица скрылась под маковой волной. Люди так оголодали, что согласились бы жевать лиственные обертки церковных пожертвований и пить крахмалистую воду из‑под сваренного риса. Вот на таком пропитании держались наши беглецы и были счастливы, если вдруг Калуа удавалось подработать грузчиком.

В портовый городок заходило много судов, и причалы были единственным местом, где иногда на разгрузке лодок и барж получалось заработать два‑три медяка. Когда не попрошайничали, Дити с Калуа торчали у пристани. Там и ночевали, потому что возле реки было гораздо свежее, чем в душном людном городе, а если шел дождь, находили какое‑нибудь укрытие. Каждый вечер перед сном Дити говорила: «Сурадж дикхат аве, ту раста мит джаве – Взойдет солнце, и тропа отыщется». Она крепко верила в поговорку и даже в самые тяжкие времена не давала своим надеждам угаснуть.

Однажды на рассвете, когда первые солнечные лучи озарили небо, Дити с Калуа проснулись и увидели хорошо одетого седоусого мужчину, который вышагивал по причалу и распекал нерасторопного лодочника. Дити тотчас узнала этого рослого человека.

– Дуффадар Рамсаран‑джи, – шепнула она. – Тогда в Гхазипуре он сел в нашу повозку. Поди узнай, может, ему чего надо?

Калуа обмахнул одежду и, почтительно сложив перед собой ладони, подошел к дуффадару. Вернувшись, он сообщил: вербовщику нужно перебраться на ту сторону реки и забрать людей. Ехать надо срочно, потому что вот‑вот появится опийный караван и движение на реке перекроют.

– Он посулил два с половиной дама, – сказал Калуа.

– Ничего себе! Что ж ты встал столбом? – всполошилась Дити. – Видали, еще раздумывает! Беги скорей, балда!

Через пару часов они встретились на паперти знаменитого храма Амбаджи. Калуа не дал ни о чем спросить:

– Потом все расскажу, сначала поедим.

– Ух ты! Тебе заплатили едой?

Растолкав сгрудившихся голодных попрошаек, Калуа отвел Дити в сторонку и показал завернутую в листья добычу: пышные лепешки парата, маринованные манго, картофельное пюре с рыбой, засахаренные овощи и другие сласти.

Умяв всю эту роскошь, они сели в теньке, и Калуа дал подробный отчет о последних событиях. На другом берегу под присмотром помощника дуффадара лодку ждали восемь переселенцев. Прямо на месте с ними заключили контракты и каждому выдали одеяло, всякую одежду и медный котелок. В ознаменование их нового статуса был устроен пир, остатки которого отошли Калуа. Гирмиты, не понаслышке знакомые с голодом, возмущенно загалдели, увидев, как много еды отдали чужаку. Однако дуффадар всех успокоил: отныне их будут кормить до отвала – знай ешь да набирайся сил.

Новобранцы не поверили.

– С чего это вдруг? – забеспокоился один. – Откормите как жертвенных козлов, что ли?

– Нет, ты сам будешь пировать козлятиной, – рассмеялся дуффадар.

На обратном пути он вдруг спросил, не хочет ли Калуа записаться в гирмиты – дескать, его охотно возьмут, крепкие мужики всегда нужны.

Голова возчика закружилась:

– Но как же… Ведь я женат, господин.

– Ну и что? Многие гирмиты уезжают с женами. С Маврикия пишут, чтоб везли больше женщин. Возьму обоих, коль жена захочет.

Подумав, Калуа спросил:

– А что насчет касты?

– Каста не имеет значения, – ответил вербовщик. – К нам рвутся все – брамины, пастухи, кожемяки, пахари. Главное, чтоб были молоды, здоровы и хотели работать.

Калуа не нашелся что ответить и лишь приналег на весла. На берегу дуффадар повторил свое предложение, но добавил:

– Помни – на раздумье только ночь. Завтра отплываем. Надумаешь, приходи на рассвете.

Калуа смолк, однако в его больших темных глазах светился вопрос, который он не осмелился задать. Осоловевшая от сытости, Дити слушала спокойно, но теперь увидела его взгляд, и ее окатило горячей волной безудержного страха. От волнения она подскочила и обрушилась с вопросами: что, навеки покинуть дочь? Как только ему в голову взбрело, что она поедет в обитель бесов, вурдалаков и прочих тварей, у которых даже имени нет? Может, гирмитов и впрямь откармливают на убой, поди знай? Иначе откуда такая щедрость? В нынешние‑то времена кто станет беспричинно транжирить деньги?

– Зачем ты меня спас? – Глаза ее подернулись слезами. – Чтобы скормить дьяволам? Так уж лучше было сгореть в огне…

*

Когда Полетт писала гостевые карточки для званых обедов и ужинов, она чувствовала себя хоть немного полезной своим благодетелям. Миссис Бернэм не любила утруждаться подготовкой к приемам, а потому все распоряжения отдавала, лежа в постели. Первыми в ее спальню входили шеф‑повар и дворецкий, с которыми она обсуждала меню, из соображений приличия не поднимая москитную сетку и оставаясь в ночном чепце. Потом наступала очередь Полетт, и тогда завесы раздергивались, а воспитаннице дозволялось присесть на край постели и через плечо хозяйки заглядывать на грифельную доску, где Берра‑биби задумчиво чертила схемы размещения гостей. Однажды в полдень Полетт вызвали в спальню миссис Бернэм, дабы помочь в организации очередного приема.

Как правило, диспозиция огорчала; Полетт занимала низшую ступень в общественной иерархии, и потому ей отводилось место подле (или «рядышком», как любила выражаться хозяйка) наименее желанных гостей: оглохших в баталиях полковников, инспекторов, говоривших лишь о сборе налогов, проповедников, поносивших упрямых язычников, плантаторов с немытыми руками и прочей шушеры. Имея печальный опыт подобных застолий, Полетт робко спросила:

– Прием по особому случаю, мадам?

– О да, Глупышка, – лениво потянулась миссис Бернэм. – Банкет в честь капитана Чиллингуорта, который только что приехал из Кантона.

На доске место капитана уже значилось возле хозяйки. Радуясь возможности проявить свое знание этикета, Полетт сказала:

– Раз капитан сидит подле вас, мадам, его супругу лучше посадить рядом с мистером Бернэмом, да?

Мелок застыл над доской.

– Миссис Чиллингуорт уже давно нет.

– Правда? Значит, капитан… как это… veuf?

– Вдовец, ты хочешь сказать? Нет, не то. История эта весьма печальна…

– Расскажите, мадам.

Этой просьбы хватило, чтобы миссис Бернэм удобнее устроилась в подушках и начала:

– Капитан родом из Девоншира и, что называется, с детства бредил морем. Видишь ли, старые морские волки предпочитают брать жен из родных краев, вот и он нашел себе молоденькую розовощекую англичаночку, которую затем привез на Восток. Красавицы местного розлива для него были недостаточно благородны. Как и следовало ожидать, ничего хорошего не вышло…

– Почему? Что произошло?

– Однажды капитан отправился в Кантон. Шли месяцы, а жена его одна‑одинешенька пребывала в чужой непонятной стране. Наконец пришла весть – муж возвращается; однако вместо него на пороге объявился первый помощник, сообщивший, что капитана сразила лихорадка и до выздоровления его пришлось оставить в Пенанге. Дескать, мистер Чиллингуорт решил, что жена приедет к нему, и направил помощника в сопровождающие. Такая вот незадача для бедняги капитана.

– То есть?

– Португалец из Макао, помощник – кажется, звали его Тексейра – был тот еще прохиндей и плут: глаза горят, как золотые, улыбка, что твое серебро. Он все выдумал насчет сопровождения к мужу. Сели они на корабль, только их и видели. Говорят, сейчас они в Бразилии.

– Ой, бедный капитан! – ахнула Полетт. – Значит, снова он не женился?

– Нет, дорогуша, так и не оправился. Неизвестно, что его больше подкосило – потеря жены или помощника, но капитанство его рухнуло: с офицерами не ладил, выгнал из команды всех кебабов и чуть не угробил судно у островов Спратли, что для моряка полная дурь. Как бы то ни было, теперь все кончено. На «Ибисе» он совершит последний рейс.

– Правда? – встрепенулась Полетт. – Он будет капитаном «Ибиса»?

– Да, разве я не сказала? – Миссис Бернэм виновато крякнула. – Вы только посмотрите на меня! Вот же ослица – разболталась и забыла про банкет. – Она взяла доску и сосредоточенно поскребла мелком губы. – Вот скажи на милость: что мне делать с мистером Кендалбушем? Теперь он член суда, с ним надо быть обходительнее. – Взгляд ее покинул доску и оценивающе задержался на Полетт. – Судье очень нравится твое общество, Глупышка. На прошлой неделе он говорил, что твои успехи в изучении Библии заслуживают похвалы.

Сердце Полетт екнуло; перспектива целого вечера рядом с его честью мистером Кендалбушем не вдохновляла: каждый раз судья подвергал ее долгим строгим проверкам на знание библейских текстов.

– Он слишком добр ко мне, – сказала Полетт.

Ярко вспомнился хмурый взгляд, каким судья пригвоздил ее, когда она второй раз пригубила вино. «…И пусть помнит о днях темных, которых будет много…» – прошипел мистер Кендалбуш. Разумеется, она не смогла назвать ни главу, ни стих.

Полетт призвала на помощь смекалку, которая не подвела:

– А другие дамы не обидятся, если рядом с ним посадят девчонку?

– Да, верно, дорогуша, – помолчав, ответила миссис Бернэм. – Наверное, кое‑кого хватит кондрашка – я говорю о миссис Дафти.

– Она приглашена?

– Никуда не денешься – мистер Бернэм позвал ее мужа. Но с ней‑то что делать? Она такая зануда… Ага! – Хозяйкин взгляд вспыхнул, и мелок забегал по доске, вписывая имя лоцманши на свободное место слева от капитана Чиллингуорта. – Тут она не пикнет! Что до муженька, его надо посадить так, чтобы я не слышала этого старого хрыча… Пускай сидит с тобой… – Мелок вернулся к центру стола и усадил мистера Дафти бок о бок с Полетт.

Не успела девушка смириться с безрадостной перспективой – слушать болтовню, в которой половину слов не понимаешь, – как мелок вновь завис над доской, и миссис Бернэм вздохнула:

– Все равно неувязка. А слева‑то кого присоседить?

Вдруг Полетт осенило:

– Помощники приглашены, мадам?

– Мистер Кроул? – Миссис Бернэм заерзала. – Не дай бог, Глупышка! Ему не место в моем доме.

– Он первый помощник?

– Да. Говорят, прекрасный моряк. Капитан Чиллингуорт без него как без рук. Но человек он паршивый – за какую‑то скверную историю с матросом его вышибли из военного флота. К счастью для него, капитан не слишком щепетилен, но ни одна дама за стол его не посадит. Все равно что трапезничать с шорником! – Миссис Бернэм лизнула мелок. – А вот второй помощник, по слухам, весьма привлекателен. Как его? Захарий Рейд?

По телу Полетт пробежали мурашки, ей показалось, что даже пылинки в воздухе замерли, ожидая ответа. Но слова застряли в горле, и она, потупившись, лишь кивнула.

– Вы с ним уже встречались, не так ли? На прошлой неделе, когда ты захотела взглянуть на шхуну.

О посещении «Ибиса» Полетт никому не рассказывала, и такая осведомленность хозяйки ее смутила.

– Да, мадам, мельком, – осторожно сказала она. – Вроде бы симпатичный.

– Всего лишь? – кольнула взглядом миссис Бернэм. – Ходит слух, многие барышни положили на него глаз. Чета Дафти таскала его по всему городу.

– Вот как? – оживилась Полетт. – Так, может, они приведут мистера Рейда как своего гостя? А мистеру Кроулу знать о том вовсе не нужно.

– Ах ты, хитрюля! – радостно хохотнула миссис Бернэм. – Ишь чего выдумала! Ну раз уж ты это затеяла, посажу его с тобой. Вот так. Заметано.

Точно перст судьбы, мелок опустился на доску и слева от имени Полетт вписал имя Захария.

– На, возьми.

Полетт схватила доску и взлетела к себе наверх, где застала кучу уборщиков, застилавших постель, подметавших ковер и чистивших нужник. Она тотчас всех вытолкала – не сегодня! не сейчас! – и села к столу.

Миссис Бернэм любила, чтобы имена гостей на карточках были написаны витиевато, чтоб побольше росчерков и завитушек. Иногда Полетт корпела над ними по часу с лишним, стараясь угодить хозяйке. Нынче дело казалось нескончаемым, перо брызгало и запиналось на всех буквах. «Z» доставила особенные хлопоты не только потому, что еще не доводилось писать ее заглавной, но и оттого, что Полетт даже не подозревала, какие широкие возможности для финтифлюшек таятся в этой букве; перо наматывало всевозможные завитки, которые сами собой сплетались с непритязательной «P» ее инициалов. Наконец она устала, и ее отчего‑то потянуло к зеркалу, отражение в котором привело ее в ужас своей растрепанной прической и красными следами ногтей на щеке. Потом ноги сами понесли ее к шкафу и застыли перед ним, пока она перебирала платья, подаренные миссис Бернэм: сейчас как никогда хотелось, чтобы они не были столь унылой расцветки и такими пышными. Полетт кинулась к сундучку и достала свое единственное красивое сари бенаресского алого шелку; вспомнилось, как Джоду, который всегда смеялся над ее одеждой, обомлел, впервые увидев ее в этом наряде. Интересно, что сказал бы Захарий? Она задумчиво глянула на Ботанический сад, видневшийся в окне, и повалилась на кровать, сраженная несбыточностью своих фантазий.

Сквозь высокие двери красного дерева Ноб Киссин‑бабу вошел в контору мистера Бернэма и будто очутился в иных краях, распрощавшись с калькуттским зноем. Необъятная комната, пол которой уходил в бесконечность, а стены воспаряли к небесам, создавала собственный благотворный климат. Громадное опахало с матерчатой бахромой, подвешенное к мощным потолочным балкам, плавно раскачивалось взад‑вперед, порождая ощутимый ветерок, от которого легкая куртка приказчика липла к телу. Широкая веранда, примыкавшая к комнате, являла собой теневой порог, неодолимый для солнца; опахальщики беспрестанно смачивали водой приспущенные травяные шторы, от которых веяло прохладой.

В глубине комнаты, погруженной в дневной сумрак, за массивным столом сидел мистер Бернэм. Он взглянул на шествующего от дверей приказчика, и глаза его округлились.

– Что с вами стряслось, любезный Бабуин? – воскликнул судовладелец, увидев распущенные по плечам умащенные волосы и ожерелье. – Вид у вас какой‑то…

– Какой, сэр?

– Прям бабий.

– О нет, сэр, – грустно улыбнулся Ноб Киссин. – Наружность обманчива. Под ней все то же.

– Вот еще! – презрительно фыркнул мистер Бернэм. – Господь без всякого обмана создал мужчину и женщину, какие они есть, и третьего не дано.

– Именно так, сэр, – энергично тряхнул головой приказчик. – И я о том же: в вопросе данном уступки невозможны. Беспочвенные притязанья надлежит гневно отвергнуть.

– Тогда позвольте узнать, с какой стати вы обвешались… – мистер Бернэм хмуро покосился на грудь Ноб Киссина, где обозначились какие‑то выпуклости, – этакой бижутерией. Это из молельни, что ли?

Рука приказчика метнулась к амулету и спрятала его за пазуху.

– Да, сэр, то в церкви взял я, – ответил Ноб Киссин и бодро присочинил: – В лечебных целях. Изделья медные пищеваренье улучшают. Вы сами испытайте, сэр. Стул легкий и обильный. Здорового имбирного цвета.

– Избави бог! – брезгливо поежился судовладелец. – Ладно, будет. Что еще за срочное дело, из‑за которого вы просили о встрече?

– Вопросы кой‑какие хотел я обсудить.

– Ну так излагайте. Мне валандаться некогда.

– Первое – лагерь для кули.

– Какой еще лагерь? О чем вы? Не знаю ни о каком лагере.

– Конечно, сэр, но именно это я и предлагаю к обсужденью. Быть может, лагерь нам построить? Вот, взгляните и убедитесь. – Ноб Киссин достал из папки бумагу и положил на стол.

Он знал, что мистер Бернэм считает перевозку рабочей силы неважной и докучливой частью своего бизнеса, поскольку доходы от нее были ничтожны по сравнению с гигантской прибылью, какую давал опий. Нынешний год стал исключением, ибо опийный поток в Китай пресекся, но все равно требовались веские аргументы, чтобы Берра‑саиб раскошелился на то, что полагал несущественным.

– Позвольте я разъясню… – С помощью цифр Ноб Киссин наглядно и быстро доказал, что устройство лагеря окупится через пару торговых сезонов. – Большая выгода в том, сэр, что через год‑два лагерь можно продать властям. Навар значительный.

– Почему? – заинтересовался мистер Бернэм.

– Все просто, сэр. Скажите муниципальному совету: необходим пристойный лагерь для переселенцев. Дабы блюсти чистоту и способствовать прогрессу. Далее этим же властям мы лагерь и продадим. Ваш мистер Гоббс обеспечит сделку.

– Великолепная мысль! – Мистер Бернэм откинулся в кресле и огладил бороду. – Спору нет, Бабуин, время от времени вы подбрасываете отличные идеи. Даю вам карт‑бланш. Действуйте, не теряя времени.

– На повестку просится еще один вопрос, сэр.

– Да? Что такое?

– Суперкарго «Ибиса» уже назначен, сэр?

– Пока нет. У вас кто‑то на примете?

– Свою кандидатуру хотел бы предложить я, сэр.

– Что? – изумился судовладелец. – Зачем вам это?

– Дабы на месте осмотреться, сэр. Поможет мне в работе, сэр, я лучше овладею ситуацией. Так сказать, еще один лист в карьерный венок.

Судовладелец скептически оглядел бабью фигуру приказчика:

– Ваше рвение впечатляет, Ноб Киссин. А вы уверены, что совладаете с условиями корабельной жизни?

– Определенно, сэр. Я уже плавал… в Пури, к храму Джаганнатха. Никаких осложнений.

– Не боитесь лишиться касты? – насмешливо скривился мистер Бернэм. – Собратья не изгонят вас за то, что пересечете Черную Воду?

– О нет, сэр. Нынче все паломничества совершаются на кораблях. Паломник не теряет касту, ведь так?

– Ну не знаю, – вздохнул судовладелец. – Честно говоря, сейчас мне недосуг, я занят делом Расхали.

Ноб Киссин понял, что настало время разыграть свой козырь.

– Кстати, об этом деле, сэр. Вы позволите кое‑что предложить?

– Разумеется. Насколько я помню, идея была ваша, не так ли?

– Да, сэр, – кивнул приказчик. – Именно я придумал тот план.

Ноб Киссин весьма гордился тем, что первым указал хозяину на выгоды от захвата имения Расхали. Уже давно ходили слухи, что Ост‑Индская компания ослабит контроль над производством опия. Если б это случилось, мак стал бы посевной культурой наравне с бобами, индиго и сахарным тростником, и торговцы, имеющие собственное производство и не зависящие от мелких фермеров, увеличили бы свои и без того баснословные доходы. Хотя еще не было явных признаков, что компания готова на послабления, дальновидные коммерсанты уже начали подыскивать внушительные угодья. Мистер Бернэм стал наводить справки, и Ноб Киссин подсказал: чего еще искать, если под рукой имение Расхали, которое в долгах как в шелках? Приказчик хорошо знал кое‑кого из расхальских конторщиков, извещавших его обо всех оплошностях молодого хозяина, и разделял их мнение: раджа – дилетант‑задавака, который витает в облаках, дурбень, что подписывает любую бумагу, а потому заслуживает, чтобы его лишили состояния. Кроме того, все расхальские раджи, ярые приверженцы древних обрядов, отвергали еретиков вайшнавов вроде Ноб Киссина, а потому им следовало преподать урок.

– Ходят слухи, сэр, что «любезница» раджи скрывается в Калькутте, – негромко сказал Ноб Киссин. – Она танцовщица, зовут ее Элокеши. Возможно, ее показанья заклеймят судьбу раджи.

От мистера Бернэма не укрылся злорадный огонек в глазах приказчика.

– Думаете, она станет свидетельствовать против него? – подался вперед судовладелец.

– Определенно не скажу, сэр, но усилья приложить не вредно.

– Буду рад, если вы этим займетесь.

– И тогда, сэр, должность суперкарго…

Ноб Киссин чуть приподнял интонацию, чтоб получился вопрос.

Мистер Бернэм поджал губы – мол, условия сделки понятны.

– Если добудете показания, место ваше, Бабуин.

– Благодарю вас, сэр. – Ноб Киссин вновь подумал о том, как приятно иметь дело с разумным человеком. – Пребывайте в доверье. Все исполню в лучшем виде.

*

В канун первого судебного заседания на город обрушились муссоны, и все доброжелатели Нила сочли это хорошим знаком. Общий оптимизм укрепило заявление расхальского астролога: дата слушания весьма удачна, ибо расположение звезд радже благоприятствует. Вдобавок стало известно, что ходатайство о снисхождении подписали самые зажиточные бенгальские заминдары: даже упрямые Тагоры из Джорасанко и Дебы из Раджабазара забыли о разногласиях, поскольку речь шла о человеке их круга. Все эти новости так воодушевили семейство Халдеров, что супруга раджи Рани Малаги специально посетила храм Бхукайлаш, где устроила пир для сотни браминов, собственноручно угостив каждого.

Однако добрые вести не вполне развеяли мрачные опасения раджи, и в ночь перед слушанием он не мог уснуть. Было решено, что малочисленный конвой отвезет его в суд еще затемно, а перед тем слуги, которых допустят в узилище, помогут ему собраться. До рассвета оставалось еще часа два, когда стук колес возвестил о прибытии семейного фаэтона, и у дверей апартаментов Нила появилась челядь, после чего времени на волнение, слава богу, уже не осталось.

Паримал привез с собой двух семейных священников, повара и цирюльника. Из домашней церкви жрецы‑брамины захватили самый «недреманный» образ – позолоченную статуэтку Ма Дурги.^[41]Пока гостиную готовили к пудже, в спальне раджу побрили, искупали и умастили благовонными цветочными маслами. Камердинер привез парадный наряд: чапкан с вышивкой мелким жемчугом и чалму со знаменитой брошью Расхали – золотой ветвью, инкрустированной рубинами с высокогорий Шана. Нил сам заказал одеяние, но теперь засомневался. Может, не стоит являться в суд разряженным франтом? С другой стороны, скромную одежду могут счесть за признание вины. Кто его знает, какой наряд больше подходит для дела о подлоге? Решив не привлекать внимания к одежде, раджа велел подать курту из простого муслина и дхоти чинсурского хлопка, но без каймы.

– Как мой сын? – спросил он Паримала, присевшего на корточки, чтобы завязать его дхоти.

– Вчера допоздна пускал змеев. Он думает, вы уехали в имение. Мы постарались, чтобы он ничего не знал.

– А Рани?

– Господин, с тех пор как вас увели, она не знает ни сна ни покоя. Дни проводит в молитве, и нет такого храма или святого, которого она не посетила. Нынче весь день госпожа проведет в нашей церкви.

– Что Элокеши? Нет ли вестей?

– Нет, господин, ничего.

– Правильно, – кивнул Нил. – До окончания суда ей лучше не показываться.

Покончив с облачением, раджа был готов тронуться в путь, но процедура далеко не закончилась: около часа длилась пуджа, затем страстотерпца помазали сандаловой краской и окропили святой водой, настоянной на священной траве дурба, после чего накормили благотворной пищей – овощами и лепешками, испеченными на чистейшем масле, а также сластями на сиропе из домашней сахарной пальмы. Когда настало время отправляться, брамины вышли первыми, чтобы освободить путь от всякой нечисти вроде швабр и параш, а заодно шугнуть курьеров дурных знаков вроде уборщиков, золотарей и прочих. Паримал вышел еще раньше, чтобы удостовериться в почтенной касте конвойных и лишь тогда передать им еду и питье для хозяина. Нил забрался в карету, а слуги хором напомнили ему о необходимости держать окна закрытыми, дабы избежать любых дурных знаков – мол, в такой день всякая предосторожность не лишняя.

Неспешная карета почти час добиралась до Нового суда на Эспланаде, где слушалось дело раджи. Нила быстро провели через промозглый сводчатый зал, в котором обычные арестанты ожидали вызова к судье. Разнесся шепоток подсудимых, обсуждавших его появление. Эти люди не благоволили к заминдарам:

– …попадись мне тот, кто изувечил моего сына, и решетки бы не сдержали…

– …ох, добраться б до него, ввек не забудет…

– …уж я б распахал ему задницу почище собственной земли…

Чтобы попасть в зал заседаний, надо было подняться по лестнице и миновать путаницу коридоров. Гул голосов свидетельствовал о том, что процесс собрал множество публики.

Нил знал, что его дело вызывает интерес, однако не был готов к зрелищу, представшему его глазам. Судебный зал имел форму чаши, по стенкам которой расположились зрительские ряды, а на дне – свидетельское место. С появлением раджи гам резко стих; с амфитеатра плавно спорхнули последние отголоски, среди которых отчетливо прозвучал шепот: «Ага, расхальский Роджер! Наконец‑то!»

Мистер Дафти сидел в первых рядах, занятых белыми, а дальше пространство заполнили лица друзей, знакомых и родни. Здесь были все члены Ассоциации бенгальских землевладельцев и бесчисленные родичи, сопровождавшие Нила на его свадьбе. Казалось, на процесс собрались все мужские представители высшего класса и земельной знати.

В стороне Нил заметил своего адвоката мистера Роуботэма, который с показной уверенностью его приветствовал, а затем церемонно препроводил к месту обвиняемого. Едва раджа уселся, как бейлифы стукнули жезлами, возвещая выход судьи. Как и все, Нил склонил голову, но затем увидел, что место судьи занял не кто иной, как его честь мистер Кендалбуш. Зная о его дружбе с судовладельцем, раджа обеспокоился:

– Как же так? Ведь он приятельствует с мистером Бернэмом!

– Что с того? – поджал губы адвокат. – Судья известен своей неподкупной честностью.

Глянув на скамьи присяжных, Нил обменялся кивками со знакомцами. Из двенадцати англичан по меньшей мере восемь знали его отца, а кое‑кто присутствовал на обряде Первого риса^[42]его сына. Гости дарили мальчику золотые и серебряные вещицы, изящные ложечки и чашки, а один преподнес китайские эбеновые счеты, украшенные нефритом.

Мистер Роуботэм пристально посмотрел на раджу и шепнул:

– Есть еще новость. Боюсь, весьма неважная…

– Что такое?

– Утром я получил бумаженцию от прокурора. Он намерен предъявить новое свидетельство – письменные показания под присягой.

– Чьи?

– Дамы, лучше сказать, женщины, которая уверяет, что имела с вами связь. Кажется, танцовщица… – адвокат вгляделся в бумагу, – по имени Элокеши.

Нил ошеломленно посмотрел на зал и увидел опоздавшего шурина, который уселся на задах. На миг возникла жуткая мысль, что вместе с ним пришла Малати, но потом раджа облегченно вздохнул – шурин был один. Если прежде Нил сетовал на женину строгость в соблюдении кастовых правил для женщин, то сегодня ей возрадовался, ибо предательство любовницы на глазах супруги только усугубило бы кошмар ситуации.

Именно эта мысль помогла выдержать пытку невероятным свидетельством Элокеши, красочно поведавшей не только о беседах раджи с мистером Бернэмом, но и обстоятельствах, в которых о них узнала. Описания плавучего дворца, каюты и даже простыней были так подробны, если не сладострастны, что каждое откровение публика встречала изумленным вздохом, ошеломленным возгласом или взрывом смеха.