Часть вторая 15 page

– А зачем нам туда?

– Вам не сказали, что ли? Велено доставить вас в тюрьму, – без запинки ответил парень. – Там из ваших мозгов вытянут воск для свечей.

Народ дружно ахнул, и лодочник снисходительно хмыкнул:

– Да нет, шучу… Нам не туда… Везу вас на погребальный причал… Вон, видите дым костров? Там вас живьем поджарят…

Новый ошалелый вздох еще больше его развеселил.

– Чего ржешь‑то? – не вытерпел муж Чампы. – За дураков нас держишь? Смотри, врежу!

– Сиди уж, дубина деревенская! – расхохотался парень. – Веслом угощу, вмиг за борт брыкнешься!

Готовая разгореться драка не состоялась, ибо лодка причалила к поляне, усеянной пеньками и щепками от недавно срубленных деревьев. В центре ее полукругом стояли три больших крытых соломой сарая, а чуть в стороне виднелись колодец и скромненькая молельня, рядом с которой на шесте реял вымпел.

– Вылазьте, вам сюда, – сказал лодочник. – Новый загон, поспели возвести к прибытию баранов…

– Сюда? Ты че, шутишь?

– Сказано же…

Переселенцы застыли, не веря, что им уготован столь мирный уголок.

– Выгружайтесь! Только мне и дела, что с вами вожжаться!

Выбравшись из лодки, Дити подтолкнула вперед Мунию, но ее бдительная охрана не помешала парню полыхнуть улыбкой:

– Тетеньки, не злитесь! Я не хотел вас обидеть… Меня зовут Азад, ласкар Азад.

Муния охотно осталась бы на причале, но Дити постаралась ее отвлечь:

– Ты глянь – это наш последний привал перед Черной Водой…

Перед тем как устроиться на постой, она решила зайти в часовню и позвала с собой Калуа:

– Идем, благополучное прибытие требует молитвы.

Простенькая часовня, сложенная из бамбуковых жердей, успокаивала своей домашностью. Дити не терпелось зайти внутрь, но перед входом она увидела тучного длинноволосого мужика: обхватив себя руками и закрыв глаза, он выписывал круги, словно танцуя с незримой возлюбленной.

Услышав шаги, мужик замер и, вылупившись на незнакомцев, спросил на кошмарном хинди:

– Что такое? Кули? Уже приехали?

До чего же он странный, подумала Дити, разглядывая огромную лопоухую башку пучеглазого мужика. Казалось, он изумленно таращится на окружающий его мир. Было непонятно, сердит он или только удивлен, однако на всякий случай Дити спряталась за спину Калуа.

Оценив внушительные размеры великана, мужик смягчился:

– Гирмиты?

– Джи, – кивнул Калуа.

– Когда прибыли?

– Только что. Мы первые.

– Так скоро? Мы ждали вас позже…

Забыв о молитве, мужик вдруг засуетился.

– Идемте, идемте! – возбужденно махал он. – Вам нужно в контору, отметиться. Идите за мной, я здешний приказчик и начальник лагеря.

С некоторой опаской Дити и Калуа последовали за ним к сараю. Остановившись на пороге, мужик крикнул:

– Дафти‑саиб! Кули прибывают, их нужно немедленно регистрировать!

Ответа не последовало, и тогда он вошел внутрь, махнув спутникам – мол, за мной. Обстановку сарая составляли пара конторок и массивное кресло, в котором развалился брыластый англичанин. Тпрукая, он сладко похрапывал. После настойчивых окликов «Дафти‑саиб! Сэр! Соблаговолите проснуться!» толстяк шевельнулся.

Полчаса назад мистер Дафти вышел из‑за стола окружного судьи, где его потчевали роскошным обедом, обильно сдобренным элем и портером. Жара и хмель так крепко смежили его веки, что левый глаз открылся лишь минуты через две после правого. Визит приказчика его ничуть не обрадовал: лоцман весьма неохотно согласился помочь в регистрации кули, однако не желал, чтобы его любезностью злоупотребляли.

– Разуй глаза, Бабуин! – рявкнул он. – Не видишь, я прилег отдохнуть?

– Что поделаешь, сэр! – вздохнул приказчик. – Сожалею, что нарушил ваш покой, но, увы… Кули хлынули потоком. Регистрацию следует начать безотлагательно.

Разглядев Калуа, лоцман с трудом приподнялся:

– Ничего себе громила!

– Да, сэр, настоящий гигант.

Бормоча под нос, лоцман нетвердо проковылял к конторке и раскрыл переплетенный в кожу гроссбух.

– Валяй, Пандер, – сказал он, обмакнув перо в чернильницу. – Порядок ты знаешь.

– Да, сэр. Сейчас все выясню. Как зовут женщину? – обратился приказчик к Калуа.

– Адити, малик, она моя жена.

– Как? – приложил руку к уху мистер Дафти. – Громче!

– Женщину зовут Адити, сэр.

– Адитти? – Перо лоцмана заскрипело по бумаге – Ну, Адитти так Адитти. По мне, совершенно дурацкое имя, но раз ей так хочется…

– Каста? – спросил приказчик.

– Чамары, малик, – ответил Калуа.

– Округ?

– Гхазипур, малик.

– Олух ты, Пандер! – вмешался мистер Дафти. – А как его‑то имя?

– Виноват, сэр, исправлюсь… Как твое имя?

– Мадху.

– Как, Пандер? Что этот битюг сказал?

Повторяя имя, на последнем слоге Ноб Киссин поперхнулся:

– Мад… кх, сэр.

– Маддоу?

Приказчик не стал поправляться:

– Да, сэр, а что? Вполне сносное имя.

– Как зовут его отца?

Вопрос застал Калуа врасплох: он позаимствовал папашино имя, и теперь не придумал ничего лучше, как отдать родителю свое собственное:

– Его звали Калуа, малик.

Ответ удовлетворил приказчика, но не лоцмана:

– А как это пишется, пропади вы пропадом?

Приказчик поскреб голову.

– Если позволите, сэр, я бы предложил написать «ка», «о», «эл» – ну, словно «коала», понимаете? – а в конце «вер». Колвер. Вроде так будет неплохо.

– Молодца! – сказал лоцман и, прикусив кончик языка, принялся карябать в гроссбухе. – Так я его и записал: Маддоу Колвер.

Калуа прошептал свое новое имя, словно оно принадлежало другому человеку. Затем повторил его, но чуть увереннее, а когда оно слетело с его губ в третий раз, то было уже абсолютно своим, как его собственные глаза, кожа и волосы.

Позже династия Колверов, утверждавшая, что Маддоу Колвер был ее родоначальником, выдумает кучу историй, которые объяснят происхождение фамилии предка и многочисленность его потомков с именем Маддоу. Большинство Колверов предпочтет подправить свою родословную, придумав себе фантастически благородные истоки, но всегда будут и те, кто твердо держался истины: достопочтенные имя и фамилия возникли в результате косноязычия торопыги приказчика и тугоухости сильно подвыпившего английского лоцмана.

*

Лалбазар и Алипор оба считались острогами, но разнились как рынок и кладбище: одна тюрьма расположилась среди шума и толчеи оживленных калькуттских улиц, а другая, придавленная тишиной, словно крышкой гроба, удалилась на пустынную окраину. Похожий на крепость, Алипор был самым большим острогом в стране; его зубчатые стены, нависшие над узким каналом Толли, хорошо видели все, кто проплывал в сторону лагеря переселенцев. Мрачное сооружение никого не воодушевляло, а некоторые проезжавшие даже приплачивали лодочнику, чтобы заранее уведомил о его приближении.

Глубокой ночью в Лалбазар прибыла карета, дабы перевезти Нила в Алипор. Обычно дорога занимала около часа, однако нынче поехали кружным путем – тихими прибрежными закоулками, мимо форта Уильям. Сия мера была предпринята во избежание беспорядков, ибо ходили какие‑то разговоры о публичном выражении сочувствия осужденному. Нил этого не ведал и потому долгую поездку воспринял как особую муку, в которой желание покончить с неопределенностью прошлого воевало со стремлением бесконечно растянуть прощание с городом.

Конвой из полудюжины охранников коротал время за похабными шутками: мол, они – свадебный кортеж, доставляющий новобрачного в дом жениной родни. Судя по репликам, представление было отработано на других узниках и разыгрывалось уже много раз. Не обращая внимания на скабрезности, Нил смотрел в окошко, но в предрассветной тьме мало что видел и больше угадывал маршрут, представляя тихий плеск реки подле зелени парка Майдан.

Когда завиднелась тюрьма, карета покатила резвее, и Нил приказал себе сосредоточиться на тявканье шакалов и слабом запахе ночных цветов. Вскоре колеса застучали на мосту через ров, и пальцы раджи впились в растрескавшуюся кожу сиденья. Потом карета стала, дверца ее распахнулась; в темноте угадывалась группа людей. Точно собака, что, противясь поводау, всеми лапами упирается в землю, Нил вжался в набитое конским волосом сиденье, не поддаваясь тычкам и окрикам конвойных:

– Пшел! Эй ты! Женина родня заждалась!

Раджа хотел сказать, что еще не готов и просит минутку, но охрана не собиралась миндальничать. После мощного толчка одного конвоира Нил вывалился из кареты, наступив на край своего дхоти. Покраснев от смущения, он хотел поправить одеяние.

– Стойте… видите, развязалось…

Покинув карету, Нил перешел на попечение других тюремщиков, являвших собой полную противоположность надзирателям Лалбазара. Облаченные в красные мундиры, эти твердолобые ветераны Ост‑Индской компании, выходцы из глухих деревень, глубоко презирали всех городских. Больше от удивления, нежели злости, один из них двинул раджу коленом под зад.

– Шевелись, мудила… и так уж припозднились.

Не ожидавший подобных манер, Нил решил, что произошла какая‑то ошибка.

– Прекратите! – возмутился он, придерживая дхоти. – Вы не смеете так со мной обращаться! Разве не знаете, кто я?

Руки, что его обшаривали, на секунду замерли, а потом сильно рванули повязку, отчего Нил юлой завертелся вслед за дхоти.

– Ну прям тебе Драупади, – сказал чей‑то голос. – Цепляется за свое сари…

Еще чьи‑то руки разодрали на радже курту, открыв исподнее.

– Не, скорее уж Шикхандин…^[51]

От удара в спину древком копья Нил влетел в темный вестибюль; концы его дхоти волочились следом, точно поблекший хвост мертвого павлина. В конце вестибюля виднелась освещенная факелом комната, где за столом сидел белый человек. Он был в форме старшего надзирателя и явно не в духе от долгого ожидания.

Нил обрадовался возможности поговорить с начальством:

– Сэр, я заявляю протест! Ваши подчиненные не имеют права меня бить и срывать одежду!

В голубых глазах надзирателя вспыхнуло изумление, словно к нему обратились висевшие на стене кандалы, но поразило его не бесчинство конвоиров, а то, что осужденный туземец заговорил на его родном языке. Не ответив, на грубом хиндустани он приказал конвойным:

– Мух кхол. Откройте ему рот.

Охранники схватили Нила за голову и сноровисто впихнули ему в рот деревянную распорку. Тюремный лекарь в белом чапкане стал пересчитывать зубы раджи, в каждый тыча пальцем; от рук его так воняло горчичным маслом и чечевицей, словно часть лекарского обеда осталась под ногтями. Нащупав прогал между зубами, палец больно колупнул десну, будто желая удостовериться, что там не спрятан отсутствующий зуб. Кольнувшая боль напомнила день, когда Нил лишился зуба: бог знает, как давно это было, но перед мысленным взором четко возникли залитая солнцем веранда и мать на качелях… он, маленький, бежит к ней и врезается в острый край сиденья… слышен ласковый голос матери, которая осторожно вынимает из его рта осколок зуба…

– Зачем это, сэр? – опять возмутился Нил, едва избавившись от распорки. – Для чего?

Надзиратель даже не поднял головы от журнала, в который заносил результаты осмотра, но лекарь шепнул что‑то насчет особых примет и следов заразных болезней. Однако Нил не желал мириться с тем, что его игнорируют:

– Прошу объяснить, сэр, почему вы не ответили на мой вопрос.

Не глядя на раджу, надзиратель снова приказал на хиндустани:

– Капра утаро. Разденьте его.

Конвоиры весьма понаторели в раздевают заключенных, многие из которых предпочли бы умереть, нежели выставлять напоказ срам, а потому жалкое сопротивление Нила не помешало им сорвать с него остатки одежды, связать ему руки и представить его наготу изучающему взгляду начальника. Почувствовав прикосновение к своим ступням, Нил опустил взгляд и увидел лекаря, который их погладил, словно извиняясь за то, что собирается сделать. Это внезапное проявление человечности было весьма недолгим, ибо лекарские пальцы тотчас зашарили в его паху.

– Гниды? Мандавошки?

– Нет, саиб.

– Родимые пятна? Увечья?

– Никак нет.

Нил не ведал, что прикосновение одного человека к другому может быть таким безучастным: никакой злости, нежности или похоти – его равнодушно ощупывали, словно покупку или трофей. Казалось, тело его перешло к другому владельцу, и тот, словно хозяин недавно купленного дома, проводит инвентаризацию, прикидывая, что подремонтировать и где поставить мебель.

– Сифилис? Гонорея?

Впервые за все время надзиратель заговорил по‑английски, но во взгляде его не было даже намека на улыбку, одна только издевка; Нил, растопырившийся перед лекарем, который выискивал родинки и другие особые приметы, тотчас ее уловил.

– Почему вы не удостаиваете меня ответом, сэр? – спросил он. – Не уверены в своем английском?

Глаза тюремщика полыхнули бешенством от вопиющей наглости заключенного‑индуса, посмевшего осквернить его родной язык. Вот тогда‑то Нил понял, что даже раздетый донага и лишенный защиты от шарящих по его телу рук, он может противостоять тому, чья власть над ним безраздельна. Головокружительное открытие наполнило его ликованием: отныне он будет говорить по‑английски, когда и где только возможно. Но от жгучего желания испытать свою новую силу все слова забылись, в голове мелькали только обрывки заученных текстов:

– …Вот так всегда. Как это глупо! Когда мы сами портим и коверкаем себе жизнь, обожравшись благополучием, мы приписываем наши несчастья солнцу, луне и звездам…^[52]

– Ганд декхо! Очко проверьте! – зло скомандовал надзиратель.

Нила согнули пополам, но он продолжил, высунув голову меж раздвинутых ног:

– …гордый человек, что облечен минутным, кратковременным величьем… не помнит, что хрупок, как стекло, – он перед небом кривляется, как злая обезьяна…^[53]

Эхо его голоса билось о каменные стены. Нил выпрямился, и надзиратель наотмашь ударил по лицу.

– Заткнись, дерьма кусок!

В былые времена прилилось бы мыться и сменить одежду, краем сознания отметил Нил. Сейчас это уже не имело значения, главное – тюремщик заговорил по‑английски.

– Счастливо оставаться, сэр,^[54]– поклонившись, пробормотал раджа.

– Уберите с глаз моих этого засранца!

В соседней комнате Нил получил связанную в узелок одежду. Охранник перечислил выданные предметы:

– Верхняя рубаха, две нижних, пара дхоти, одно одеяло. Береги, все это на полгода.

Нестираная одежда была из грубой ткани, похожей на мешковину. Дхоти оказались вдвое уже и короче тех полотнищ в шесть ярдов, к которым привык Нил, и явно предполагались как исподнее. Глядя на неумелые попытки раджи справиться с повязкой, охранник рявкнул:

– Чего рассусоливаешь? Прикрой срам‑то!

Кровь бросилась Нилу в голову, он выставил естество и с развязностью сумасшедшего крикнул:

– А что? Ты уже насмотрелся?

Взгляд охранника смягчился:

– Совсем стыд потерял?

Нил кивнул, будто хотел сказать: верно, отныне он не ведает стыда и не отвечает за свое тело, перешедшее во владение тюрьмы.

– Пошевеливайся!

Терпение охранников лопнуло; один вырвал повязку из рук Нила и показал, как закрепить ее на пояснице, пропустив между ног. Затем конвоиры вытолкали раджу в сумрачный коридор и, подгоняя тычками пик, привели в яркую от свечей и масляных плошек каморку, где на испятнанной тушью циновке восседал седобородый человек. Его обнаженный торс испещряли замысловатые татуировки, а на разложенной тряпице поблескивали иглы. Сообразив, что перед ним татуировщик, Нил дернулся к выходу, но привычные охранники вмиг скрутили и повалили раджу на циновку, уложив его голову на колени старику.

Добрые старческие глаза сподобили Нила на вопрос.

– Зачем вы это делаете? – выговорил он, глядя на приближавшуюся к его лбу иголку.

– Так положено, – негромко ответил татуировщик. – Всех ссыльных метят, чтоб не вздумали бежать.

Когда игла ужалила, стало невозможно думать о чем‑то ином, кроме волнами расходившейся боли; казалось, тело мстит за иллюзию освобождения от него и так напоминает, кто его единовластный хозяин.

Будто сжалившись, татуировщик прошептал:

– Ну‑ка, пожуйте… – Рука его втолкнула в рот Нила вязкий кругляш. – Это поможет, съешьте…

Размякший во рту опий притуплял не боль, но ощущение времени: вся мучительная процедура сжалась до коротких минут. Будто сквозь густой зимний туман донесся шепот татуировщика:

– Раджа‑саиб… раджа‑саиб…

Нил открыл глаза: он все еще лежал на коленях старика, стража кемарила в углу камеры.

– Что такое? – шевельнулся раджа.

– Не волнуйтесь, я разбавил тушь водой, – прошептал татуировщик. – Через два‑три месяца метка исчезнет.

Одурманенный Нил плохо соображал.

– Зачем вам это?

– Вы меня не узнаете, раджа‑саиб?

– Нет.

Татуировщик склонился к его уху:

– Моя семья из Расхали. Мы получили землю от вашего деда, уже три поколения нашего рода живут вашей милостью.

Он подал Нилу зеркало:

– Простите за то, что мне пришлось сделать, раджа‑саиб…

В зеркале Нил увидел, что волосы его коротко острижены, а на правом виске появились две строчки кривыми латинскими буквами:

подложник

алипор 1838

В комнате Захария было не повернуться, а гамак, сплетенный из кусачей кокосовой мочалки, приходилось выстилать одеждой. Укладываясь спать, Захарий почти упирался ногами в окно – давно лишенную ставен квадратную дыру, выходившую в проулок с чередой питейных, борделей и меблирашек; улочка заканчивалась верфью, где нынче кренговали, шпаклевали и латали «Ибис». Мистер Бернэм был не слишком доволен выбором помощника: «Самое безбожное на свете место, не считая окраин Бостона! Зачем соваться в этот гадюшник, когда в миссии преподобного Джонсона есть простой и удобный Дом моряка?»

Захарий покорно отправился в миссию, но, увидев там мистера Кроула, уже снявшего комнату, решил остаться в своей меблирашке – дескать, от нее до верфи всего две минуты ходу. Неизвестно, поверил ли мистер Бернэм этой мотивировке, ибо с недавних пор Захарию казалось, что за ним установлена слежка. Однажды в неурочный час в дверь постучали, и на пороге возник хозяйский приказчик. Толстяк весь извертелся, пытаясь заглянуть в комнату. На вопрос, зачем явился, он рассыпался в уверениях: мол, всего лишь принес гостинец, коим оказался горшочек с растаявшим маслом; чувствуя подвох, Захарий от подарка отказался. Затем хозяин‑армянин уведомил его, что приказчик интересовался, не водит ли жилец проституток, которых почему‑то именовал «пастушками». Видали? После встречи с Полетт Захарию претила мысль о продажной любви, и приказчик вынюхивал зазря, но, как оказалось, на этом не успокоился. Через пару дней Захарий увидел его в окно: облаченный в совершенно дикое оранжевое платье, в котором выглядел злым духом сумасшедшей, толстяк крался по проулку.

Вот почему однажды ночью Захарий, разбуженный тихим, но упорным стуком в дверь, рявкнул:

– Опять вы, Пандер?

Никто не ответил, и он сонно поплелся к двери, поправляя набедренную повязку, которую привык надевать на ночь. Пару штук лунги Захарий купил у лоточника и одним завешивал окно – чтоб не шныряли вороны и не летела пыль с немощеного проулка. Однако тряпичная преграда не заглушала шум, доносившийся с ночных улиц, когда матросы и грузчики искали наслаждений в окрестных притонах. По громкости криков Захарий определял время: к полуночи гвалт достигал пика и сникал на рассвете. Сейчас он был ни то ни се, а стало быть, до утренней зари оставалось еще часа два‑три. Стук не прекращался.

– Ну гляди, Пандер! – прорычал Захарий. – Если опять попусту, скажешь «кис‑кис» моему шкворню! – Отомкнув щеколду, он распахнул дверь, но в темном коридоре гость был не виден. – Кто здесь?

В ответ прошептали:

– Юнга Джоду, сэр.

– Индус Отсос! – Опешивший Захарий впустил визитера в комнату. – Какого черта шлендаешь по ночам? – И тут его осенило: – Постой‑ка… Боцман Али прислал, да? Иди скажи этому своднику, что мой елдак кормежки не требует!

– Стоп, сэр! Суши весла! Серанг Али не посылать.

– Тогда чего тебе?

– Вестовой прибыть, сэр, – поманил за собой Джоду. – Лево на борт!

– Куда еще? – раздраженно спросил Захарий, но вместо ответа юнга подал ему рубаху, висевшую на стене.

Захарий потянулся за штанами, однако Джоду помотал головой – дескать, повязка вполне сойдет.

– С якоря сниматься, сэр! Полный вперед!

Захарий сунул ноги в башмаки и последовал за гонцом.

Проулком они быстро зашагали к реке, минуя питейные и бардаки, многие из которых еще были открыты. Вскоре улица осталась позади, и они вышли к безлюдному пятачку у воды, где стояли лодки. Захарий сел в указанную Джоду шлюпку, и парень оттолкнул ее от берега.

– Постой! – недоумевал Захарий. – Куда везешь?

– Вперед поглядывай!

Вдруг послышался звук, похожий на чирканье кресала. Резко обернувшись, Захарий увидел искры, вылетавшие из‑под соломенного навеса на корме лодки. Вот они опять вспыхнули, на миг высветив женскую фигуру в сари.

Утвердившись в своих подозрениях, Захарий разозлился:

– Ну так я и знал! Умыкнул бабешку? Слушай, если мне захочется полакомить свой болт, я сам отыщу дорогу к лохматке. Без мудаков провожатых!..

Его перебил женский голос:

– Мистер Рейд…

Захарий вгляделся в темноту, и голос вновь произнес:

– Это я, мистер Рейд.

Опять чиркнуло кресало, и теперь Захарий успел разглядеть женщину в сари.

– Мисс Ламбер! – Он прихлопнул ладонью рот. – Ради бога простите! Я вас не узнал…

– Это мне нужно просить прощенья за свою навязчивость, мистер Рейд.

Захарий взял у нее кресало и запалил свечку. Прикрывая ладонью слабый огонек, он спросил:

– Позвольте узнать, почему вы… э‑э…

– В сари? – подсказала Полетт. – Наверное, вы сочтете мой наряд маскировкой, но мне он гораздо привычнее того, в каком я была прежде.

– Дерзну спросить, что вас сюда привело.

Полетт замешкалась с ответом, словно подыскивая слова.

– Помните, вы сказали, что будете рады помочь, случись нужда?

– Конечно… однако… – Захарий сам понял, что юлит.

– Значит, вы просто так сказали?

– Разумеется, нет. Но я должен знать, что случилось.

– Я надеялась, вы пособите мне уехать, мистер Рейд.

– Куда? – встревожился Захарий.

– На Маврикий.

– Вот как? Отчего же не попросите мистера Бернэма? В этом только он поможет.

– Увы, это не годится, мистер Рейд. – Полетт кашлянула. – Как видите, я больше не пользуюсь его покровительством.

– Можно узнать почему?

– Вам вправду необходимо знать? – чуть слышно проговорила Полетт.

– Конечно, если вы ждете моей помощи.

– Предмет малоприятен.

– Ничего, мисс Ламбер, меня непросто смутить.

– Коль настаиваете, я расскажу. – Собираясь с духом, Полетт помолчала. – Помните, в тот вечер мы перемолвились о покаянии и наказании…

– Да, помню.

– Когда я переехала в Вефиль, я понятия не имела о таких вещах, поскольку была несведуща в Писании и вопросах веры. Видите ли, мой отец питал отвращение к церковникам, что вполне обычно для человека той эпохи…

– Нынче тоже встречаешь неприязнь к попам и всяким святошам, – усмехнулся Захарий. – Думаю, она еще поживет, мисс Ламбер.

– Вот вы смеетесь, мистер Рейд, – вздохнула Полетт, – но отец бы этому порадовался – так велика была его нелюбовь к бондьёсери… ханжеству. Но, как вам известно, для мистера Бернэма религия – не тема для шуток. Он был потрясьон глубиной моего невежества и счел необходимым лично меня наставлять, невзирая на более насущные заботы. Представляете, как меня это взволновало? Разве могла я отказаться от столь щедрого предложения своего благодетеля и заступника? Однако я не желала лицемерить и притворяться верующей в то, во что не верила. Известно ли вам, что существуют религии, в которых лицемерие карается смертью?

– Даже так?

– Именно, – кивнула Полетт. – Вообразите, как я дискутэ с собой, прежде чем решила, что в уроках Покаяния и Молитвы, как называл их мистер Бернэм, нет ничего предосудительного. Наши занятия проходили в его кабинете, где он хранил Библию; обычно после ужина, когда дом затихал, а миссис Бернэм со своей драгоценной опийной настойкой удалялась в спальню. К тому времени слуги, коих великое множество, тоже разбредались по своим каморкам, так что в доме никто не шастал. Мистер Бернэм не зря отмечал, что это лучшее время для размышлений и покаяния, а потому настроение наших уроков было глюбоко серьезно. Мистер Бернэм задергивал оконную штору и запирал дверь, чтобы, как он говорил, ничто не мешало трудам над праведностью. Кабинет тонул во мраке, ибо горел только канделябр на пюпитре, где лежала раскрытая Библия. Глава для прочтения уже была отмечена шелковой закладкой, и я присаживалась на низенькую скамеечку. Мистер Бернэм вставал за пюпитр и приступал к чтению. Ах, какое он являл собой зрелище, мистер Рейд! В глазах отражаются огоньки свечей! Борода сверкает, точно вот‑вот вспыхнет, как неопалимая купина! Будь вы там, вы бы тоже замерли от восторга.

– Вряд ли, мисс, – хмыкнул Захарий. – Однако продолжайте.

Полетт отвернулась и посмотрела на уже видневшийся дальний берег, залитый лунным светом.

– Как же вам объяснить, мистер Рейд? Казалось, он сошел с картины, где изображены старцы Святой земли! Когда он читал, голос его был подобен водопаду, нарушающему тишину великой равнины. А какие главы он выбирал! Его взглядом небеса пронзали меня, точно фарисея на поле брани. Я закрывала глаза, но веки мои обжигали слова: «Посему, как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего; пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие…»^[55]Вы их слышали, мистер Рейд?

– Кажется, да, только не спрашивайте главу и стих.

– Меня они сильно впечатлили. Я вся дрожала, мистер Рейд! Тряслась, будто в лихорадке. Неудивительно, что отец пренебрег моим религиозным образованием. Он был робкий человек и терзался бы этими словами. – Полетт поправила накидку. – Так шел урок за уроком, а потом мы добрались до «Послания к Евреям»: «Если вы терпите наказание, Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же вы останетесь без наказания, которое всем обще, то вы – незаконные дети, а не сыны». Вам эти строки знакомы, мистер Рейд?

– Боюсь, нет, мисс Ламбер. Вообще‑то я редко захаживал в церковь.

– Я тоже раньше их не слышала, но для мистера Бернэма они были полны смысла, о чем он меня уведомил перед началом урока. Когда он завершал чтение, я поняла, что он чрезвычайно взволнован: голос его прерывался, руки дрожали. Потом мистер Бернэм подсел ко мне и проникновенно спросил, претерпевала ли я наказание. Вопрос поверг меня в глюбочайшее смятение, ибо теперь я понимала: если никто меня не наказывал, значит, я ублюдок. Что я могла ответить, мистер Рейд, если ни разу в жизни отец не поднял на меня руку? Сгорая от стыда, я призналась, что не изведала наказания, и тогда мистер Бернэм спросил, не угодно ли мне получить урок подлинной епитимьи. Вообразите мой страх принять наказание от большого и сильного мужчины! Однако я собрала остатки храбрости и сказала, что готова к каре. И вот тут меня ждал сюрприз, мистер Рейд: наказание предназначалось вовсе не мне…

– Но кому же? – не вытерпел Захарий.

– Ему самому.

– Мать честная! Неужто мистер Бернэм возжелал тумаков?

– Да, – кивнула Полетт. – Оказалось, именно он хотел претерпеть наказание, а мне отводилась роль его орудия. Вообразите мою растерянность, мистер Рейд! Если твой благодетель просит стать орудием наказания, как ему отказать? Стало быть, я согласилась, и тогда мистер Бернэм принял весьма странную позу: он встал на четвереньки и взял в пригоршню мои ступни, склонившись к ним, точно конь на водопое. Затем он велел хорошенько размахнуться и ударить его по… фес…

– По физиономии? Полноте, мисс Ламбер! Вы шутите!

– Нет, не по лицу… Как бы назвали нижнюю часть тела… ту, что сзади?..

– Корма? Гакаборт? Ют?

– Ну да. Он поднял свой, как вы сказали, ют и пожелал, чтобы именно туда была нацелена кара. Вообразите мое отчаяние, мистер Рейд: я должна атаковать благодетеля, который не принимает никаких отговорок! Иначе, сказал он, мы не продвинемся в моем духовном развитии. «Бей! – возопил мистер Бернэм. – Врежь мне!» Что оставалось делать, мистер Рейд? Я представила, что там сидит комар, и пришлепнула его. Оказалось, этого мало. Мистер Бернэм замычал и неразборчиво, ибо запихнул в рот носок моей туфли, просипел: «Крепче! Крепче! Вмажь со всей силы!» Так оно и продолжалось: сколько я ни шлепала, он просил бить сильнее, хотя явно испытывал боль – моя туфля уже была вся искусана и обслюнявлена. Наконец мистер Бернэм поднялся, и я приготовилась к возмущенным упрекам. Но нет! Никогда еще я не видела его таким довольным! Он ущипнул меня за подбородок и сказал: «Умничка! Хорошо справилась с уроком. Только помни: если разболтаешь, все будет испорчено. Никому ни слова!» Предупреждать было излишне – я и помыслить не могла, чтобы о таком рассказать!