Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 4 page

«окончательно увлекло в службу гражданскую всех просвещенных людей, человек

образованный не остается теперь ни купцом, ни фабрикантом, ни помещиком, все они

идут в службу», и что в этом случае «Россия вперед не пойдет ни по торговле, ни

по промышленности, ни по улучшению земледелия». Поэтому ускоренное

чинопроизводство решено было отменить, оставив, однако, льготы при получении

первого чина. Даже ещё до военной реформы 1874 г. (с которой исчезли последние

преимущества дворянства) привилегии по образованию были существенней привилегий

по происхождению. Лица, поступавшие на правах по происхождению служили до

производства в офицеры: потомственные дворяне — 2 года, дети личных дворян,

почетных граждан, духовенства, купцов 1–2 гильдий, ученых и художников — 4 года,

все прочие — 6 лет. Тогда как поступавшие на правах по образованию (независимо

от происхождения): с высшим производились в офицеры через 2 месяца, со средним —

через 1 год.

«Разводить», а тем более противопоставлять образованных людей и «бюрократию»,

игнорируя или не желая принимать тот факт, что это было одно и то же, довольно

глупо. Наиболее образованной группой в России было именно чиновничество, и на

государственную службу шло абсолютное большинство выпускников вузов, в чем

нетрудно убедиться на примерах ряда вузов, публиковавших сведения о судьбе своих

выпускников. Например, из 255 выпускников Нежинского лицея 1826–1841 гг. 60,8%

были на гражданской и 26,7% — на военной службе и только 2% никогда не служили

(о судьбе 10,6% сведений нет), из 859 выпускников 1843–1876 гг. на гражданской

службе находилось 72,8%, военной 5%, не служили 8,3%. Из всех 1 114

воспитанников 780 (70%) были чиновниками, 111 (10%) офицерами и не служили 76

(6,8%); нет сведений о 147 (13,2%). Из 1 318 выпускников Юрьевского (Дерптского)

ветеринарного института 1848–1898 гг. никогда не состояло на госслужбе только 25

чел. (1,9%). Из воспитанников Санкт-Петербургского историко-филологического

института 1871–1893 гг. на госслужбе (в основном по Министерству просвещения)

находились практически 100%. Любопытно, что из 476 его выпускников этих лет

четверть (116 или 24,4%) достигла «генеральского» чина действительного статского

советника (если исключить рано умерших и преждевременно вышедших в отставку по

болезни, то более трети).

Поэтому и образовательный уровень чиновничества был весьма высок. По списку лиц,

служивших в 1810–1910 гг. в Государственной канцелярии (из 636 по 585 приводятся

сведения об образовании) обнаруживается, что среди её чинов (включая и самые

младшие) 102 чел. окончили Александровский лицей, 83 Училище Правоведения, 190

университеты, 27 другие вузы, 25 военные училища (в том числе и Пажеский

корпус), 18 Благородные пансионы при лицее и университете, 56 гимназии и равные

им заведения, 54 уездные и другие низшие училища и 30 имели домашнее образование

(таким образом, 69% имели высшее, 17 среднее и 14 низшее образование). Примерно

та же картина выясняется из справочной книжки по Ведомству Императрицы Марии

(ведавшего благотворительными учреждениями). На 1916 г. из 442 чинов его

аппарата 24 выпускника Александровского лицея, 10 — Училища Правоведения, 158

университетов, 114 других вузов, 53 военных училищ, 46 гимназий и им равных, 13

низших училищ, 17 с домашним образованием и 7 сдавших экзамены на звание учителя

и т.п. (т.е. более 69% с высшим, 22 средним и 8 с низшим образованием).

Интересно, что и в гуманитарных вузах, не выпускавших непосредственно на службу,

а дававших дополнительное образование, в абсолютном большинстве обучались

чиновники и даже офицеры, поступавшие туда по собственному желанию. Среди 1 295

чел. окончивших Петербургский археологический институт (1880–1911)

обнаруживается 278 (21,5%) офицеров, среди 287 окончивших в 1903–1915 г.

Восточный институт (Владивосток) 130 (45,3%) офицеров, а в 1908–1912 гг. они

составляли свыше половины (до 60% и выше).

Если посмотреть на состав студентов по происхождению, то, например, в

Новороссийском университете (по которому есть подробные данные за каждый год) в

целом насчитывается 443 дворянина (24,1%), 316 (17,2%) детей офицеров и

чиновников (не выслуживших потомственного дворянства), 54 (2,9%) почетных

граждан и неслужилой интеллигенции, 463 (25,2%) духовенства, 131 (7,1%) купцов,

291 (15,9%) мещан, 51 (3,1%) крестьян и 80 (4,4%) иностранных уроженцев. Причем

по времени прослеживается совершенно однозначная тенденция: до 1875 г. наиболее

представительной группой среди студентов были дворяне (от 19 до 38% в выпуске),

с 1876 по 1883 лидируют представители духовенства (причем преобладают абсолютно,

в 1877–1882 гг. свыше половины всех — до 65%, а на историко-филологическом

факультете в эти годы — 100%), а с 1885 г. ведущей группой становятся мещане

(24–33% в выпуске). Явление массового прихода представителей духовенства в вузы

(и соответственно на госслужбу) в 60–70-х гг. хорошо заметно и по другим данным.

В частности, состав выпускников Санкт-Петербургского историко-филологического

института таков: дворяне 6,3% (30 чел.), дети офицеров и чиновников 17,5% (83),

духовенство 57% (270), неслужилая интеллигенция 2,3% (11), купцы 1,3% (6),

низшие сословия мещане, крестьяне, солдатские дети 15,6% (74); тут, правда, за

счет духовенства необычно низка доля дворян (обычно в те годы она вдвое-втрое

выше; в том же Юрьевском ветеринарном институте 12,6% — 158 чел. из 1252, о ком

есть данные).

Довольно превратные представления существуют и относительно материального

достатка основной массы российской элиты. Современное общественное сознание

переносит на все дворянство представление о благосостоянии полутора тысяч

богатейших помещиков, построивших дворцы типа Останкинского и оказывается

неспособно воспринять тот факт, что благосостояние большинства неслужащих дворян

не отличалось существенно от среднекрестьянского, поскольку производимая

«прибавочная стоимость» позволяла десятерым содержать на том же уровне ещё

только одного неработающего, а уже по 8-й ревизии (1834 г.) менее 20 «душ» имели

45,9% дворян-помещиков (а ещё 14% были вообще беспоместными). К 1850 г. из 253

068 человек потомственных дворян 148 685 вообще не имели крепостных, 23 984

имели менее 10 душ и при этом 109 444 сами лично занимались хлебопашеством, хотя

последнее явление вроде бы довольно хорошо известно по мемуаристике и было общим

местом для современников. (Вспомним хотя бы Пушкина: «Будучи беден, как и почти

все наше старое дворянство, он... уверял, что... возьмет за себя княжну

Рюриковой крови, именно одну из княжон Елецких, коих отцы и братья, как

известно, ныне пашут сами и, встречаясь друг с другом на своих бороздах,

отряхают сохи и говорят: «Бог помочь, князь Андрей Кузьмич, а сколько твое

княжье здоровье сегодня напахало?» — «Спасибо, князь Ерема Авдеевич...».)

Уже в конце XIX века среди всех потомственных дворян помещиками были не более

трети, а среди служивших их было и совсем немного. Но даже если перенести это

соотношение на всех потомственных дворян, служивших офицерами, то в конце XIX —

начале XX в. помещиков среди всех офицеров не могло быть более 10–15%. Реально

их было много меньше. В 1903 г. даже среди генерал-лейтенантов помещиками были

лишь 15,2%, среди полных генералов 58,7% не имели никакой собственности. В целом

среди офицеров (за исключением гвардейской кавалерии, где традиционно служили

обеспеченные люди) лишь очень немногие обладали какой-либо недвижимостью,

достаточно сказать, что среди армейской элиты — полковников корпуса Генерального

штаба никакой собственности не имели 95%). Жалованье же младших офицеров было

невелико и соответствовало среднему заработку мастеровых на петербургских

заводах (штабс-капитан получал в месяц 43,5 руб., поручик — 41,25, а мастеровые

— от 21,7 до 60,9 руб.). В ещё большей степени то же относится к гражданским

чиновникам. Даже в середине XVIII в. 61,8% чиновников не имели крепостных

крестьян. В дальнейшем доля беспоместных только увеличивалась. В середине XIX в.

не имела собственности, например, половина чинов 5-го класса. Даже среди

верхушки бюрократии — чинов «генеральских» (первых 4-х) классов процент лиц, не

имевших никакой недвижимости и живших только на жалованье, составлял 32,3% в

1853 г., 50% — в 1878 г. и 51,2% в 1902 г. (в том числе среди чинов 4-го класса

— 75,9%).

Если представить коллективный «имущественный» портрет высшей бюрократии

Российской империи на последние годы её существования, взяв в качестве источника

последние доступные «Списки гражданским чинам первых 4-х классов» (там есть

сведения как о полном объеме всех видов содержания, так и о владении имуществом

— отдельно родовом и благоприобретенном, в том числе родителей и жены), то

обнаружится следующая картина. Речь идет в общей сложности о 6149 лицах на конец

1915 — начало 1916 г.: 85 чел. 2-го, 708 — 3-го и 5356 — 4-го классов (в 1-й,

как и в армии, давно не производили), которыми и исчерпывался весь высший слой.

Внутри этого слоя от чина содержание практически не зависело, и сам он имел в

основном «престижное» значение (чины 2-го класса по должности имели, например,

члены Госсовета, и в основном он был достоянием очень старых заслуженных лиц,

находившиеся на, скорее, почетных должностях, тогда как треть министров была к

тому времени только в 4-м классе). Значение имел должностной оклад и условия

службы (предполагавшие разного рода надбавки, столовые, квартирные,

представительские). Содержание министров (годовое) составляло 22 тыс. руб.,

начальников главных управлений — 12, директоров департаментов — 8, их

заместителей — 5, начальников отделений — 3 тыс. Члены Госсовета получали 18

тыс., сенаторы — 8 тыс.

Губернаторы получали 10 тыс. руб., вице-губернаторы — 4,5, председатели

губернских земских управ 4–6, непременные члены губернских присутствий — 3,

председатели окружных судов — 5,3, товарищи председателей — 4,2, члены — 3,3,

председатели губернских судебных палат — 5,6 (иногда до 6,1), члены этих палат —

4,5, прокуроры палат — 6,3, товарищи прокуроров — 4,2, товарищи обер-прокуроров

департаментов Сената — 5,3, обер-секретари — 2,8. Управляющие губернскими

контрольными и казенными палатами получали 5 тыс. (4,5–5,5), их помощники — 3,

начальники отделений этих палат — 2,4, начальники почтово-телеграфных округов —

3,5, начальники губернских управлений земледелия и госимуществ — 4,5.

Попечители учебных округов получали 8–10 тыс., инспектора округов — 5, директора

гимназий — 3–4 (обычно 3,6), реальных училищ — 5,2, губернские директора

народных училищ — 2,8–42, профессора университетов — 3 тыс., технических вузов —

до 5 и выше. Содержание помощников военно-санитарных инспекторов военных округов

и корпусных врачей составляло по 3,4 тыс. руб., губернских врачебных инспекторов

— 2,5.

Весьма высоким было содержание чинов, связанных с акцизами (управляющий

губернскими акцизными сборами получал 8,1 тыс., губернский старший ревизор —

4,25), чинов ведомства уделов (начальник удельного округа — 8,2 тыс.),

банковских учреждений (управляющие отделениями гос. банков получали порядка 6

тыс.), горного ведомства (начальники горных округов и управлений — 6 тыс.). Но

на первом месте стояли оклады в МПС: начальники железных дорог получали в

полтора раза больше губернаторов — 12–15 тыс. руб., их помощники — 7,6 тыс., но

особенно много получали чины, ведавшие контролем за строительством железных

дорог: 11–15, часто даже 17–19 тыс. руб.

Некоторая часть высших чинов содержания от казны вовсе не получала или получала

только небольшое пенсионное содержание («причисленные» к ведомствам, а также

почетные попечители и опекуны учебных заведений, больниц и т.п.). В целом из 6

149 чел. (далее все % — от этой цифры) вовсе не получали содержания 1 006

(16,4%), получали менее 2 тыс. — 249 (4%). Основная масса, почти две трети — 3

777 чел. или 61,4% получала от 2 до 6 тыс. От 6 до 11 тыс. получали 894 чел.

(14,5%), среди коих 38 чинов 2-го класса, 317 — 3-го и 539 — 4-го, а 11 тыс. и

более — 207 чел. (3,4%), в т.ч. 35 чинов 2-го класса, 76 — 3-го и 96 — 4-го.

Что обращает на себя внимание, так это крайне слабая связь с собственностью. Из

всех высших чинов родовую (т.е. унаследованную) землю имели всего 12% — 737 чел.

(в т.ч. 18 чинов 2-го класса, 114 — 3-го и 605 — 4-го). Еще примерно столько же

имели землю приобретенную и меньшее число, не имея земли, имело собственные дома

или дачи. Но всех вообще лиц, имевших какую-либо собственность (в т.ч. и не

имевших лично, а только за женой или родителями) насчитывалось всего 29,5% — 1

812 чел. (в т.ч. 36 чинов 2-го класса, 246 — 3-го и 1530 — 4-го). Из них лично

владели собственностью 1 272 (20,7%), а 95 (1,5%) — нераздельно с

родственниками, 234 (3,85) имели имущество только за родителями, и 211 (3,4) —

только за женой.

Всех земельных собственников было 1 340 чел. (21,8%) (в т.ч. 33 чина 2-го

класса, 204 — 3-го и 1103 — 4-го). Из них лично владели 976 (15,9%), совместно с

др. лицами — 70, по родителям — 156 и по жене — 138. Владельцев только дач или

домов было 472 (7,7%) (в т.ч. 3 чина 2-го класса, 42 — 3-го и 427 — 4-го). Из

них лично владели 296 (4,8%), совместно — 25, по родителям — 78 и по жене — 73.

Что касается размеров имений, то менее 100 десятин имели 150 чел. (2,4%), в т.ч.

лично — 115; от 100 до 500 дес. — 372 (6%), в т.ч. лично — 274; 500–1 000 дес. —

229 (3,7%), в т.ч. лично — 169; от 1 до 5 тыс. дес. — 393 (6,4%), в т.ч. лично —

277; свыше 5 тыс. дес. — 104 (1,7%), в т.ч. лично — 79; без указания размера —

92 (1,5%), в т.ч. лично — 62.

Таким образом, при наличии среди высших чинов очень небольшого числа крупных

собственников (не занимавших к тому же по службе наиболее видного положения,

большинство их как раз было представлено «почетными» должностями и местными

предводителями дворянства) в целом слой этот был связан исключительно с

профессиональной деятельностью на госслужбе. Эта тенденция, прослеживавшаяся уже

очень давно, близка была, видимо, к своему полному воплощению.

Характер формирования высшего сословия повлиял и на качественный состав всего

интеллектуального слоя в целом (включающий помимо дворянства и образованных лиц

других сословий). Селекция такого слоя обычно сочетает принцип

самовоспроизводства и постоянный приток новых членов по принципу личных заслуг и

дарований, хотя в разных обществах тот или иной принцип может преобладать в

зависимости от идеологических установок. К началу XX в. 50–60% его членов были

выходцами из той же среды, но при этом, хотя от 2/3 до 3/4 их сами относились к

потомственному или личному дворянству, родители большинства из них дворянского

статуса не имели (в 1897 г. среди гражданских служащих дворян по происхождению

было 30,7%, среди офицеров — 51,2%) Таким образом, интеллектуальный слой в

значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурные традиции своей

среды. При этом влияние этой среды на попавших в неё «неофитов» было настолько

сильно, что уже в первом поколении, как правило, нивелировало культурные

различия между ними и «наследственными» членами «образованного сословия».

Следует заметить, что почти во всех традиционных обществах интеллектуальный слой

совпадал с составом высших сословий — дворянства и духовенства, либо аналогичных

им по статусу социальных групп (варн, каст и т.д.). Традиция отнесения

интеллектуального слоя к высшей в данном обществе категории есть вообще одна из

базовых черт социальной организации во всех обществах. Даже в XVII — XIX в.,

когда умственная деятельность постепенно перестала быть прерогативой высших

сословий, а сама сословная принадлежность утратила свое общественное значение и

возник профессиональный слой интеллектуалов, этот слой, составляя не более 4–5%

населения, в полной мере сохранял свое особое, привилегированное положение в

обществе и обладал наиболее высоким социальным статусом.

Особенно это характерно для России. Важной особенностью интеллектуального слоя

старой России был его «дворянский» характер. В силу преимущественно выслуженного

характера российского высшего сословия, оно в большей степени, чем в других

странах, совпадало с интеллектуальным слоем (и далеко не только потому, что

поместное дворянство было самой образованной частью общества и лица,

профессионально занимающиеся умственным трудом, происходили поначалу главным

образом из этой среды). Фактически в России интеллектуальный слой и был

дворянством, т.е. образовывал в основном высшее сословие. С начала XVIII в.

считалось, что дворянство как высшее сословие должно объединять лиц, проявивших

себя на разных поприщах и доказавших свои отличные от основной массы населения

дарования и способности (каковые они призваны передать и своим потомкам), почему

и связывалось со служебными достижениями и вообще заслугами. При этом

образовательный уровень, как уже отмечалось, являлся в силу связанных с ним

льгот решающим фактором карьеры. Практически каждый образованный человек любого

происхождения становился сначала личным, а затем и потомственным дворянином, и,

как справедливо отмечал один из современников, «присвоенные дворянству сословные

права были в сущности принадлежностью всего контингента в известной мере

просвещенных людей в России».

Этот слой, таким образом, будучи самым разным по происхождению, был до середины

XIХ в. целиком дворянским по сословной принадлежности. В дальнейшем некоторая

часть интеллектуального слоя оставалась за рамками высшего сословия (к началу XX

в. культурный слой, включавший помимо офицерства и чиновничества массу

частнопрактикующих врачей, инженеров, учителей, частных служащих и т.п.,

составлял примерно 3–3,5% населения, а дворяне, в том числе и личные — 1,5%), но

большинство его членов официально относились к высшему сословию (среди тех его

представителей, которые состояли на государственной службе — 73%), тогда как по

происхождению состав всего этого слоя был недворянским более чем на 80%.

Старый интеллектуальный слой юридически не представлял собой одного сословия,

однако термин «образованное сословие» применительно к нему все же в определенной

мере отражает реальность, поскольку образованные люди обладали некоторыми

юридическими привилегиями и правами, отличавшими их от остального населения.

Этому слою были присущи хотя бы относительное внутреннее единство, наследование

социального статуса (хотя он широко пополнялся из низших слоев, дети из его

собственной среды практически всегда оставались в его составе) и заметная

культурная обособленность от других слоев общества. Это внутреннее единство,

которое сейчас, после того, как культурная традиция прервалась, воспринимается с

трудом, поскольку литературный образ «маленького человека» вытеснил из

общественного сознания тот объективный факт, что и пушкинский станционный

смотритель, и гоголевский Акакий Акакиевич принадлежали, тем не менее, к той

общности, представитель которой для остальных 97% населения страны

ассоциировался с понятием «барин». Характерно, что после революции большевики,

оправдывая репрессии в отношении всего культурного слоя, на возражение, что его

нельзя отождествлять с «буржуазией», отвечали, что против них боролась как раз

вся масса «небогатых прапорщиков» и указывали в качестве аргумента именно на

внутреннее единство слоя, внутри которого безродный прапорщик вполне мог стать

генералом, дочь бедного учителя или низшего чиновника — губернаторшей, но этой

возможности были лишены представители «пролетариата».

Понятно, что культурный слой составляет небольшую часть любого общества, и все

простые люди туда переместиться никак не могут, три четверти их обычно сохраняют

свое положение. Хорошо известно также, что во всяком устоявшемся обществе он

себя воспроизводит обычно не меньше, чем наполовину (вот и в СССР с конца 30-х

доля выходцев из этого слоя среди студентов составляла обычно чуть больше 50%).

Дело только за тем, чтобы он не превращался в касту, а был открыт для пополнения

людьми, доказавшими свое ему соответствие. Этому условию культурный слой

Российской империи вполне отвечал. К тому же надо заметить, что ко времени

гибели империи «демократизация» его продвинулась весьма далеко. К 1897 г. среди

учащихся гимназий и реальных училищ доля потомственных дворян снизилась до

25,6%, среди студентов — до 22,8%, а к 1914–16 г. составляла 8–10%. Весьма

сильно повлияла на этот процесс Мировая война: достаточно сказать, что среди

офицеров, произведенных в 1914–1917 гг. до 70% происходило из крестьян, и лишь

примерно 4–5% — из дворян (если обратиться к послужным спискам выпускников

военных училищ военного времени и школ прапорщиков, нетрудно убедиться, что доля

дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно

растет, никогда не опускаясь ниже 60–70%, а большинство прапорщиков было

произведено именно в 1916–1917 гг.). Тенденция совершенно очевидная, и едва ли

дающая основание полагать, что у лиц «из народа» не было никаких шансов «выйти в

люди».

* * *

Существование российской культуры XVIII — начала XX вв. непредставимо и

невозможно вне государственных и социально-политических реалий императорской

России. Невозможно представить себе ни Императорскую Академию художеств, ни

русский балет, ни Петербургскую Академию Наук, ни Пушкина, ни Гумилева ни в

Московской Руси, ни в США, ни даже в современной европейской стране, или в

прошлом веке, но в державе, размером со Швейцарию. Люди, создавшие эту культуру,

каких бы взглядов на Российскую империю ни придерживались, нравилась она им или

нет, были её, и только её творением.

Культура империи была аристократична, но аристократизм вообще есть основа всякой

высокой культуры. (Вот почему, кстати, народы, по какой-либо причине оказавшиеся

лишенными или никогда не имевшие собственной «узаконенной» элиты — дворянства и

т.п., не создали, по существу, ничего достойного мирового уровня, во всяком

случае, их вклад в этом отношении несопоставим с вкладом народов, таковую

имевшими.) Сама сущность высоких проявлений культуры глубоко аристократична:

лишь немногие способны делать что-то такое, чего не может делать большинство

(будь то сфера искусства, науки или государственного управления). Наличие

соответствующей среды, свойственных ей идеалов и представлений абсолютно

необходимо как для формирования и поддержания потребности в существовании

высоких проявлений культуры, так и для стимуляции успехов в этих видах

деятельности лиц любого социального происхождения.

Существенно не столько происхождение творцов культурных ценностей, сколько

место, занимаемое ими в обществе. Нигде принадлежность к числу лиц умственного

труда (особенно это существенно для низших групп образованного слоя) не

доставляла индивиду столь отличного от основной массы населения общественного

положения, как в императорской России. Общественная поляризация рождает высокую

культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость. Та российская культура, о

которой идет речь, создавалась именно на разности потенциалов (за что её так не

любят разного рода «друзья народа»). Характерно, что одно из наиболее

распространенных обвинений Петру Великому — то, что он-де вырыл пропасть между

высшим сословием и «народом», — формально вполне вздорное (ибо как раз при нём

были открыты широкие возможности попасть в это сословие выходцам из «народа»,

тогда как прежде сословные перегородки были почти непроницаемы), имеет в виду на

самом деле эту разность, без которой не было бы ни «золотого», ни «серебряного»

века русской культуры. Эти взлеты стали возможны благодаря действию тех

принципов комплектования культурной элиты, которые были заложены в России на

рубеже XVII и XVIII вв.

Российская империя была единственной страной в Европе, где успехи индивида на

поприще образования (нигде служебная карьера не была так тесно связана с

образовательным уровнем) или профессиональное занятие науками и искусствами

законодательно поднимали его общественный статус вплоть до вхождения в состав

высшего сословия (выпускники высших учебных заведений сразу получали права

личного дворянства, остальные представители творческих профессий относились как

минимум к сословию почетных граждан, дети ученых и художников, даже не имеющих

чина и не принадлежащих к высшему сословию, входили в категорию лиц,

принимавшихся на службу «по праву происхождения» и т.д.). В условиях

общеевропейского процесса формирования новых культурных элит (литературной,

научной и др.) вне традиционных привилегированных сословий (развернувшегося с

конца XVII в.) эта практика не имела аналогов и была своеобразной формой

государственной поддержки развития российской культуры.

Принадлежность к культурному слою старой России (хоть к высшим, хоть к низшим

его стратам) накладывала на человека определенный отпечаток в плане этических и

эстетических представлений. В настоящее время представление о том, каковы были

обычные люди из «бывших», полностью исчезло. Это, кстати, хорошо заметно по

кино. В фильмах «по классике» 40–50-х даже в окарикатуренном виде типажи

узнаваемы: их играли либо сами «очевидцы», либо было кому подсказать. Нынешние

же режиссеры искренне полагают, что достаточно надеть на пэтэушника фрак или

мундир, чтобы он сошел за человека «из общества». Если разницу бывает трудно

объяснить (как глухому рассказывать о разнице между Моцартом и «металлом» или

расписывать слепому красоту заката), то понять и подавно. Однако же она была, и

потому генеалогию черт «тоталитарной личности» советского образца выводить из

старой России едва ли правомерно.

В поисках сходства старого русского и советского человека совершенно не

обращается внимание на то, что последний имеет большее сходство со своими

современниками, жившими в сходных условиях в иных странах, чем со своими

предками. Сравнительно-сопоставительные построения этого типа основаны на весьма

забавной логике: берутся реалии сталинской системы и автоматически переносятся

на дореволюционное прошлое, после чего констатируется, естественно, достигнутое

таким приемом их сходство и делается вывод, что одно произошло от другого. Между

тем почти любое характерное явление «сталинизма» не имеет аналогов в

дореволюционном прошлом, а если имеет, то лишь на таком уровне обобщения, на

каком оно прослеживается практически в любой стране. Пресловутый Павлик Морозов,

предстающий иногда в качестве образчика «русского характера», — продукт иной

эпохи и совсем иной культуры, ставшей общепринятой в СССР, но не

распространенной прежде. Один уцелевших из русских генералов (служивший

большевикам), которому было дозволено в конце 50-х написать мемуары, счел нужным

оправдаться перед читателем за то, что в свое время не сдал в ЧК своего

знакомого антисоветских взглядов: «Для нынешнего моего читателя, особенно

молодого, этот вопрос даже не встал бы... Но людям моего поколения было совсем

не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае. Офицер

доверился мне, как бывшему своему начальнику и русскому генералу. Рассуждения

мои теперь кажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и

гимназическое «не фискаль», запрещавшее жаловаться классному начальнику на

обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости».

Трудно также проследить в российской культурно-государственной традиции «чувство

неполноценности» и связанное с ним стремление к поиску «правильного

происхождения». Если таковое и было в определенной мере свойственно ублюдочному