Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 3 page

традиции. Власти вообще не очень свойственно ни с того, ни с сего проявлять

инициативу в гонениях на ту или иную категорию своих подданных, даже не очень ей

симпатичных; таковая обычно идет снизу (тому, кто привык винить в

индо-мусульманских столкновениях колонизаторов, придется перенести эту вину и на

молодую индийскую демократию).

* * *

Какую бы сторону функционирования власти мы ни взяли, всюду обнаруживается

противоположность между практикой исторической России и советским государством.

Но нигде она не проявляется так ярко и наглядно, как в самой существенной с

точки зрения представлений о «тоталитарности» сфере — отношении к своим

политическим противникам. Которое, прямо скажем, плохо согласуется с

представлениями об особой жестокости «русского царизма». Примерно в то самое

время, когда императрица Елизавета благодушно решила вовсе их не умерщвлять, в

Англии существовала занятная практика таковых после казни расчленять и

демонстрировать части тела политических преступников в разных городах (в чем

никакого особого варварства не усматривается). «Жестокая расправа» с

декабристами действительно впечатляет: случай, когда из около 600 прикосновенных

к делу о вооруженном мятеже казнят пятерых и менее ста попадает на каторгу, с

трудом представим для европейских стран того времени.

Конечно людям, проходившим в школе рассказ «После бала» и не встречавшим

аналогичного, допустим, о килевании в английском флоте (едва ли такой и

существует), естественно полагать, что в русской армии наказания были более

жестокими, чем в других. Идти сквозь строй, положим, удовольствие небольшое,

однако в дозах, теоретически способных привести к смерти, оно назначалось за

такие проступки, за которые в любой европейской армии однозначно вешали или

расстреливали. А вообще-то жестокое обращение с нижними чинами отнюдь не

поощрялось (благодаря чему, кстати, появился главный пролетарский писатель: дед

Горького за это был Николаем I выгнан со службы с лишением чинов и дворянства и

записался в мещане).

При взгляде на реалии имперского периода заметно, что российский ancien regime к

самообороне против «врагов внутренних» относился довольно наплевательски, и его

карательная практика была сильно ниже нормы, если брать за таковую практику

европейских стран. Власть, казнившая более чем за полтора столетия до начала XX

в. всего порядка 60 своих политических противников, вполне заслужила, чтобы

последние вовсе её не боялись. При этом политические преступники в то время

находились в привилегированном положении по сравнению с уголовными (а не

наоборот, как после прихода тех «политических» к власти) — их нельзя было

заставлять работать, с ними говорили на «Вы», позволяли всякие недозволенные

уголовным вольности.

Чтобы оценить «жестокости царизма» (дело происходит в период самой что ни на

есть реакции — при Александре III, в 1890 г.) по отношению к своим противникам

стоит, пожалуй, привести свидетельство человека, теплых чувств к нему заведомо

не питавшего (из книги очерков польского публициста Юзефа Мацкевича; автор

беседует в 1945 г. в Риме со своим приятелем, тоже поляком и старым

революционером):

Владислав Студницкий ненавидел Россию и все русское душою и сердцем. Он не

только говорил, но и писал фанатическими общими фразами вещи, иногда (на мой

вкус) отвратительные: например, что русские женщины, жены губернаторов, высших

чиновников, находившихся в Варшаве, стояли много ниже польских проституток. Я

сменил тему и начал расспрашивать его о сибирской ссылке.

Когда его везли сначала по Рижско-Орловской железной дороге, то между

Динабургом и Витебском произошел такой случай. Было несколько купе для

этапируемых. В каждом купе сидел сыщик в гражданском, а по коридору

прохаживался жандармский вахмистр, начальник конвоя. В одном купе со

Студницким ехала молодая женщина, тоже по этапу. Перед Витебском к ней начал

чересчур приставать сыщик. Студницкий, крохотный, взлохмаченный, сам

этапируемый, поднял голос: Сию же минуту вон!

В дверях появилось усатое лицо жандарма: В чем дело?

Вон! Сию же минуту! В Витебске задержать и составить протокол в канцелярии

станционной жандармерии!

Вахмистр выгнал сыщика и начал толковать, объясняться, отшучиваться.

Ничего и слышать не хочу. Требую составить протокол!

Ваше благородие, Выше высокоблагородие — просил жандарм, прикладывая волосатую

руку к фуражке. Я нашивку потеряю за такое дело. Студницкий наконец дал себе

упросить.

— А как тогда кормили, — спросил я, — в пересыльной тюрьме в Бутырках:

— Не знаю.

— Как это?

— Мы за небольшую плату велели приносить нам еду из ресторана. Какой-то суп,

котлеты, сладкое. Кухней Студницкий никогда не интересовался. Ел, что дадут и

думал о политике.

Когда его привезли в большое село под Минусинском, ссыльный социалист

Студницкий вошел в предназначенную ему горницу, увешанную иконами и дешевыми

литографиями царских портретов, окинул взором и приказал хозяйке: «Боги могут

остаться. Но царей всех отсюда прочь!»

— Ну и что баба ответила?

— Она была славная. Снимает со стен царские портреты, выносит из горницы и

ревет: «Уж как они ему, бедному, должно быть, досадили, что он их так

ненавидит». Зато обеды готовила, пироги пекла та-а-ак вкусно! — впервые

похвалил Студницкий.

— А надзор был?

— А как же? Каждое утро. Но я до поздней ночи писал, а утром спал. Иногда

только сквозь сон слышал, как надзирающий тихо стучится к хозяйке и

спрашивает: «Его благородие спят ещё?»

— И что вы, пан профессор, делали целыми днями?

— Значит, так. Правительство платило мне на жизнь 8 рублей в месяц. Квартира с

полным содержанием стоила 7 рублей. Из дому мне присылали 10 рублей в месяц.

Можно было ходить, совершать дальние прогулки, охотиться. Воздух очень

здоровый. Но я не охотился. В Минусинске была богатая библиотека. Раз в месяц

нанимал тройку, ехал, набирал кучу книг, читал и писал. Там я написал свою

книгу о Сибири. Писал статьи в газеты.

— Ну, так у вас была роскошная жизнь! Я бы не задумываясь обменял её на нашу

здешнюю, в Италии.

— Ну, что ж... — это означало у Студницкого уклонение от прямого ответа.

Ибо Студницкий, тенденциозный в политическом жонглировании источниками и

статистическими данными, в свидетельстве солгать не умел. Если рассказывал, то

всегда правду.

Неудивительно, что и во всех конкретных случаях «жестокости» оказываются всегда

сильно преувеличенными. Когда же в ходе событий 1905–1907 гг. режим впервые

столкнулся с массовым вооруженным терроризмом и вооруженными выступлениями, то

если доходило до стрельбы, потери сил правопорядка обычно были большими, чем

революционеров, а действия властей — крайне неуверенными. Например, во время,

так называемого «польского кровавого воскресенья» 2 августа 1906 в Варшаве,

Лодзи и Плоцке солдат и полиции убито было 39, а инсургентов — 16. Всего к

началу мая 1906 г. террористами было убито 288 и ранено 338 человек, а казнено

лишь около 90 террористов. За один 1906 год революционерами было убито 768 и

ранено 820 представителей власти, тогда как за все время действия во время

революции 1905–1907 гг. военно-полевых судов (которым предавали только лиц,

захваченных с оружием в руках на месте преступления), ими было казнено 683

человек. Подавление внутренних беспорядков во время войны самым суровым образом

— практика не только совершенно логичная, но для любой европейской страны вполне

обычная. Во Франции в 1914 с началом мировой войны парижских хулиганов, бандитов

и т.п. беспокойный элемент, могущий осложнить оборону, вывезли за город и

перестреляли; можно представить, как бы обошлись с теми (таких, правда во

Франции не нашлось), которые вздумали бы «превращать войну империалистическую в

войну гражданскую». Когда в Англии в 1916 г. ирландцы решили было

воспользоваться ситуацией и осуществить свои известные чаяния, с ними было

поступлено так, что мало никому не показалось. В России же, что в 1905, что в

1917 — всего лишь «ужасы царизма».

Довольно распространено мнение, что поведение большевиков после захвата ими

власти было «ответом» на царившую до 1917 «гиперреакцию». Если это и ответ, то

ответ того же рода, что известен по басне «Кот и повар». Однако же режим,

погибший от либерализма не столько прогрессивной интеллигенции (как полагают

некоторые), сколько самой власти, вошел в историю кровавым чудовищем и предтечей

сталинизма. Озаботься он своей безопасностью хоть на одну двадцатую так, как ею

сразу же озаботились его могильщики, им этой роли нипочем бы не сыграть.

Элита.

Исчезнувшей российской элите не повезло на посмертные оценки даже более, чем

российской государственности. Несмотря на определенную «моду» на дореволюционную

Россию в «перестроечное» время, как раз тому, что составило блеск и славу её

(государственно-управленческой и интеллектуальной элите, создавшей

военно-политическое могущество страны и знаменитую культуру «золотого» и

«серебряного» веков) не повезло на симпатии современных публицистов; неприязнь к

ней просматривается очень четко в писаниях самых разных по взглядам авторов

(если для одних это буржуи, сатрапы и реакционеры, для других — сплошь

безмозглые либералы, масоны и предатели, виновные в гибели России). В массовом

же «низовом» сознании привычная схема примерно такова. В старой России

господствовали угнетавшие крепостных крестьян помещики-дворяне, которые то ли

были бездельниками-паразитами, то ли образовывали гигантских размеров чиновничий

аппарат (эти версии как-то ухитряются совмещаться), представляя собой оторванную

от народа замкнутую касту, купавшуюся в роскоши и притом малокультурную и

невежественную, которой противостояла не допускаемая на службу образованная

«разночинная интеллигенция». Любопытно, что в 90-х годах, когда советская

система превратилась в объект критики, неприязнь к дореволюционному служилому

слою стала находить выражение в отождествлении его с коммунистической

номенклатурой (не смущаясь тем обстоятельством, что чиновно-сословная структура

традиционного общества как институт сугубо формальный, в корне противоположна

феномену номенклатуры как явлению политико-идеологическому и предельно

неформальному). При этом отдельные историки (например, В. Сироткин), от которых

наивно было бы ожидать знакомства с Законами о состояниях, Уставом о службе

гражданской или статутами российских орденов, ухитрялись излагать достаточно

известные вещи с точностью до наоборот.

Однако, какой бы ни изображать старую российскую элиту и каких бы грехов на неё

ни взваливать, а все равно ничего лучшего в стране не было: элита — она и есть

элита. И это она создала ту русскую культуру, которая признана ныне всем

цивилизованным миром. Ибо культуру, общекультурный фон, стиль жизни, поведения и

общения создает не десяток «исполинов», а весь слой образованных людей: десятки

тысяч учителей, офицеров, провинциальных барышень, чиновников, врачей и т.д. (в

семьях которых потом и появляются эти самые «исполины»).Так что уж какими бы эти

люди ни были, а то, что создали — создали. Создали, кстати, не только культуру,

но и ту огромную страну, на природных и людских ресурсах которой семь

десятилетий паразитировали строители «нового мира». Важнейшей причиной

внешнеполитической успешности, прочности и военного могущества Российской

империи был именно характер и состав её элиты, особенно её устроителей и

защитников — служилого сословия.

* * *

Служилый слой, которым располагала дореволюционная Россия, своей структурой и

основными характеристиками обязан реформам Петра Великого, хотя в ходе последних

смены служилого сословия в целом не произошло. Люди, являвшиеся опорой

реформатора, принадлежали за единичными, хорошо известными исключениями к тем же

самым родам, которые составляли основу служилого дворянства и в XVII веке (была

нарушена разве что монополия нескольких десятков наиболее знатных родов — самой

верхушки элиты на занятие высших должностей). Состав Сената, коллегий, высших и

старших воинских чинов практически полностью состоял из прежнего русского

дворянства (не считая иностранцев, пребывание коих на русской службе тогда в

подавляющем большинстве случаев было временным). Так что прежнее дворянство

(насчитывавшее на рубеже XVII–XVIII вв. примерно 30 тыс. чел.) составило основу

и пореформенного офицерства и чиновничества.

Не изменив первоначально персонального состава, реформы коренным образом

изменили принцип комплектования служилого сословия, широко открыв в него путь на

основе выслуги и положив начало процессу его постоянного и интенсивного

обновления. Неофиты полностью абсорбировались средой, в которую вливались, и не

меняли её характеристик в каждом новом поколении, но в целом это была уже новая

элита, отличная по психологии и культуре от своих предшественников XVII в. Кроме

того, на состав служилого слоя оказало сильнейшее влияние включение в состав

России в XVIII — начале XIX вв. территорий с немецким (остзейским), польским,

финским (шведское рыцарство), грузинским и иным дворянством, а также то, что с

середины XIX в. он далеко не ограничивался дворянством (лишь до половины и менее

членов его относились к личному или потомственному дворянству). В широком смысле

служилое сословие охватывает не только офицерство и ранговое чиновничество, но и

социальные группы, являвшиеся основными поставщиками их членов: сословия

потомственных и личных дворян, «обер-офицерских детей» и почетных граждан.

Основной чертой, отличавшей российскую элиту от элиты других европейских стран

была чрезвычайно высокая степень связи её с государством и государственной

службой. И преподаватели, и врачи, и ученые, и инженеры в подавляющем

большинстве были чиновниками. Ни в одной другой стране столь широкий круг лиц

интеллектуального труда не охватывался государственной службой. Соответствовал

этому и характер формирования высшего сословия — дворянства. Особенностью

российского дворянства (и дворянского статуса, и дворянства как совокупности

лиц) был его исключительно «служилый» характер, причем со временем связь его с

государственной службой не ослабевала, как в большинстве других стран, а

усиливалась.

Имперский период в целом отличается и гораздо более весомым местом, которое

занимала служба в жизни индивидуума. Если в Московской Руси служилый человек в

большинстве случаев практически всю жизнь проводил в своем поместье, призываясь

только в случае походов и служил в среднем не более двух месяцев в году, то с

образованием регулярной армии и полноценного государственного аппарата служба

неизбежно приобрела постоянный и ежедневный характер (к тому же Петр Великий

сделал дворянскую службу пожизненной, так что дворянин мог попасть в свое имение

лишь увечным или в глубокой старости; лишь в 1736 г. срок службы был ограничен

25 годами). Неслужащий дворянин (кроме калек и малолетних) не мог владеть

поместьем и вообще быть дворянином (в принципе, он мог и не выслуживать чинов,

предусмотренных Табелью, но тогда до конца жизни оставался рядовым солдатом).

Традиция непременной службы настолько укоренилась, что даже после манифеста 1762

г., освободившего дворян от обязательной службы, абсолютное большинство их

продолжало служить, считая это своим долгом. Еще более существенным был принцип

законодательного регулирования состава дворянского сословия. Россия была

единственной страной, где дворянство не только пополнялось исключительно через

службу, но аноблирование на службе по достижении определенного чина или ордена

происходило автоматически. Причем, если дворянский статус «по заслугам предков»

требовал утверждения Сенатом (и доказательства дворянского происхождения

проверялись крайне придирчиво), то человек, лично выслуживший дворянство по чину

или ордену признавался дворянином по самому тому чину без особого утверждения.

Дворянство и чины в России (в отличие от некоторых стран) никогда не продавались

(вне службы они могли лишь жаловаться за заслуги в развитии искусства и

промышленности).

С введением «Табели о рангах» потомственное дворянство приобреталось с первым же

офицерским чином (прапорщика) в армии и с чином 8-го класса (коллежского

асессора) на гражданской службе (более низкие гражданские чины давали личное

дворянство), а также с награждением любым орденом. Приток в дворянство был очень

велик: с 1836 по 1843 г. из произведенных в чин 8-го класса почти две трети

(64,7%) составляли недворяне, и только в 1825–1845 гг. потомственное дворянство

по чинам и орденам получили около 20 тыс. чел. С 1845 г. потомственное

дворянство приносили военные чины начиная с 8-го класса (майор) и гражданские —

с 5-го (статский советник), а личное — все более низкие военные чины и

гражданские чины от 9-го (титулярный советник) до 6-го. С 1856 г. класс чинов,

приносивших потомственное дворянство, был поднят до 6-го (полковник) на военной

службе и 4-го (действительный статский советник) на гражданской; для получения

личного дворянства чины не изменились. Таким образом, после 1845 г. только три

низших гражданских чина (чины 13-го и 11-го классов в XIX в. при гражданском

чинопроизводстве пропускались) не вводили человека в состав высшего сословия

(лица, имеющие их, включались в сословие почетных граждан), при этом срок

выслуги чина 9-го класса составлял 9–12 лет, так что почти все чиновники его

получали. (Хотя личные дворяне пользовались меньшими правами, чем потомственные,

законодательством подчеркивалось, что и те и другие принадлежат к единому

дворянскому сословию.) Несмотря на повышение планки чинов для доступа в высшее

сословие, приток в него оставался очень большим, поскольку и число гражданских

должностей, и сеть учебных заведений быстро увеличивались. В 1875–1896 гг. по

чинам и орденам были утверждены в правах потомственного дворянства 39 535

человек (при том, что далеко не все лица, имевшие на это право, обращались с

соответствующим ходатайством). Российское дворянство было одним из самых

малочисленных в Европе, составляя даже в конце XIX в. 1,5% населения (в т.ч.

треть — личные дворяне), тогда как во Франции в XVIII в. — 1,5%, в Испании и

Венгрии — более 4%, в Польше — более 10%. Однако и при таких условиях оно не

только не было замкнутой кастой, но в большей своей части состояло из недавних

разночинцев и их потомков, т.е. той самой «разночинной интеллигенции».

Наряду с тем, что большинство членов служилого слоя России вошли в него путем

собственных заслуг, их дети практически всегда наследовали статус своих

родителей, оставаясь в составе этого слоя. Особенно это касается офицерства.

Обычно, даже если родоначальник получал дворянство на гражданской службе, его

потомки служили офицерами, и род превращался в военный, гражданское же

чиновничество в значительной мере состояло из представителей служилого сословия

в первом поколении. В XIX в. дворянских родов, чьи представители находились

преимущественно на военной службе, было больше, чем тех, среди которых

преобладали гражданские чиновники (существовали роды, представители которых из

поколения в поколение служили только офицерами, во многих семьях все мужчины —

отец, братья, дяди, двоюродные братья и т.д. были офицерами); родов, где было

примерно равное число офицеров и гражданских чиновников, значительно меньше, чем

преимущественно военных или гражданских. Но к концу столетия эта тенденция

ослабела. Можно отметить, что дворянские роды даже недавнего происхождения, но

чисто служилые (чьи представители из поколения в поколение жили только на

жалованье, не имея недвижимости) обычно превосходили по проценту членов рода,

достигших высших чинов, более старые роды, владевшие собственностью. К началу XX

в., при том, что многие старые дворянские роды дали по нескольку сотен офицеров

и чиновников и на службе одновременно могло находиться до 20–30 представителей

одного такого рода, большинство служилого сословия составляли представители

родов, начавших служить не ранее середины XIX в., т.е. принадлежащих к нему в

первом-втором поколении. При этом важным показателем качественности этого слоя

является способность его полностью абсорбировать своих новых сочленов уже в

первом поколении. Принцип комплектования российского высшего сословия

(предполагавший, что он должен объединять все лучшее, что есть в обществе)

соединял наиболее удачные элементы европейской и восточной традиций, сочетая

принципы наследственного привилегированного статуса образованного сословия и

вхождения в его состав по основаниям личных способностей и достоинств.

Прозрачность сословных границ имела важное значение для социально-политической

стабильности. Когда набирается критическая масса образованных людей, путь

которым к более высокому статусу остается закрытым, это обычно бывает чревато

потрясениями (как во Франции, где в течение XVIII в. происходило окостенение

сословных барьеров и аноблирование было практически прекращено). Россия была

единственной европейской страной, где в XVIII–XIX вв. не только не произошло

окостенения сословных барьеров, но процесс пошел в прямо противоположном

направлении: если до того сословные границы были почти непроницаемы, то теперь

приток в дворянство постоянно возрастал, так что к началу XX в. 80–90% всех

дворянских родов оказались возникшими на основе принципов «Табели о рангах».

Обычно процесс перехода в высшее сословие происходил на протяжении двух-трех

поколений, иногда медленнее, но часто (на военной службе) быстрее. В начале

1720-х годов недворянское происхождение имели 30–40% офицеров, во второй

половине XVIII в. около 30%, в первой половине XIX в. примерно 26%, в 60-х годах

XIX в. — 44%, в конце XIX в. — начале XX вв. примерно половина (на 1912 г. 53,6%

офицеров, а в пехоте — 44,3 происходили из дворян, 25,7 — из мещан и крестьян,

13,6 — из почетных граждан, 3,6 — из духовенства и 3,5 — из купцов). Среди

чиновников лиц недворянского происхождения в середине XVIII в. было более 55%, в

начале — середине XIX в. — 60, в конце XIX в. — 70%, в начале XX более 80%.

Постоянное включение лучших элементов всех сословий в состав высшего и

доставление им тем самым почета и привилегированного положения, а с другой

стороны, включение их одновременно и в состав государственного аппарата, т.е.

теснейшее привязывание к государству, предотвращало формирование оппозиционного

государству образованного и политически дееспособного «третьего» сословия,

отделяющего себя от государственной власти и требующего себе сначала

экономических и политических уступок, а потом и подчиняющего себе само

государство (как это в острой форме проявилось во Франции и в более мягкой —

путем постоянного давления, в других европейских странах).

Это и позволило Российскому государству сохранить в неприкосновенности свой

внутренний строй дольше любой другой европейской страны. В России

соответствующие настроения вылились всего лишь в формирование специфического

ублюдочного, по сути своей отщепенческого слоя т.н. интеллигенции, которая не

только не совпадала с «образованным сословием», культурно-интеллектуальной

элитой страны, но (как хорошо показано ещё в «Вехах») являлась их антиподом. Она

была чрезвычайно криклива (и потому заметна; этим объясняется тот факт, что в

глазах современных публицистов, да и современников несколько десятков

террористов, несколько сотен, максимум тысяч писавших журналистов затмевают

сотни тысяч молчавших, но законопослушных и верных трону чиновников, офицеров,

инженеров, врачей, преподавателей гимназий и т.д.), но политически и

экономически совершенно бессильна, и никогда бы не могла рассчитывать на

политический успех, если бы обстоятельства военного времени не позволили

иностранной агентуре поднять социальные низы.

Российская элита представляла собой уникальный сплав носителей исторического

опыта разных культурно-национальных традиций — как западных, так и восточных.

Присутствие в составе дворянства, чиновничества, офицерского корпуса и вообще

всего культурно-интеллектуального слоя выходцев из европейских стран не только

облегчало заимствование передового опыта, но и обеспечивало непосредственное его

применение. Целые отрасли промышленности были созданы ими, им же преимущественно

обязана своим возникновением и развитием и российская наука. (Особенно важную

роль закономерно играл такой уникальный по качеству служилый элемент, как

остзейское рыцарство. Во второй половине XVIII — первой половине XIX в., т.е. в

период наивысшего триумфа русского оружия его доля среди высшего комсостава

никогда не опускалась ниже трети, а временами доходила до половины. Из этой

среды на протяжении двух столетий вышло также множество деятелей, прославивших

Россию в сфере науки и культуры.) Характерно, что эти элементы и вообще

иностранные выходцы, принявшие русское подданство, отличались преданностью

российской короне и давали существенно более низкий по отношению к своей

численности процент участников антиправительственных организаций. Убожеству

советской эпохи в значительной мере способствовало, кстати, и то обстоятельство,

что в ходе революции именно европейский элемент в наибольшей степени —

практически полностью оказался вне пределов России.

Служилое сословие было в целом наиболее образованной частью общества. Не только

до 90% деятелей российской науки и культуры происходило из этой среды, но и

подавляющее большинство их сами были чиновниками и офицерами. Известное

противопоставление «дворяне — это помещики, интеллигенты — это разночинцы» или

«теория» о происхождении интеллигенции из противостояния «образованных

разночинцев» и «невежественных чиновников» (не пускавших первых в свою «касту»),

не выдерживает никакой критики, поскольку на самом деле как раз этими

«образованными разночинцами» чиновничество главным образом и комплектовалось.

Разумеется, уровень образования государственных служащих связан с общим

состоянием образования в стране. Но ни в одной другой стране на государственной

службе не было таких льгот по образованию, как в России, и нигде столь большая

доля образованных людей не находилась на государственной службе. Уже с 1737 г.

трижды — в возрасте 12, 16 и 20 лет осуществлялась проверка знаний всех молодых

дворян, причем имеющие достаточное образование могли 16 лет поступать на

гражданскую службу, а оставшиеся необученными до 20 сдавались в матросы без

права выслуги. В дальнейшем именно уровень образования служил важнейшим

фактором, обеспечивавшим быстроту чиновной карьеры в России. В то время, как все

лица, независимо от происхождения (в том числе и дворяне), обязаны были начинать

службу канцеляристами (то есть не получали даже чина низшего XIV класса), то

выпускники классических гимназий получали чин XIV класса сразу, а высших учебных

заведений — сразу получали чин XII класса (окончившие со званием действительного

студента) и даже Х класса (окончившие со званием кандидата). Имевшие ученую

степень магистра (а также врачи при поступлении на службу) получали сразу чин IX

класса, а доктора — VIII класса. И вся система чинопроизводства базировалась на

льготах по образованию: по закону 1834 года сроки производства в следующие чины

для лиц с высшим образованием были более чем вдвое короче.

Скорее, имела место другая крайность. Преимущества по службе образованным людям

были настолько велики, что это вызывало беспокойство за другие сферы жизни

общества. Департамент законов в 1856 году констатировал, что такое положение