Кипр: история и современность 3 page

Внешне греческий православный собор в Никосии похож на драгоценную шкатулку. Ни одного квадратного дюйма пустой поверхности – все стены и потолок покрыты затейливыми фресками, иконами и позолоченной резьбой. Сверху спускаются хрустальные люстры, и когда служитель собора зажег свет, внутреннее пространство заискрилось, заиграло и наполнилось мерцающей жизнью. В то время как католическая церковь воплощает в себе мужественный дух Римской империи, греческая православная церковь отражает неожиданные и эксцентричные, женственные по своей сути причуды Византии. Помню, как‑то одна моя приятельница, очень умная женщина, обронила такую фразу: «В Англии католицизм воспринимается как нечто экстравагантное, но чем дальше он продвигается на Восток, тем проще становится в своих внешних проявлениях. И наконец латинская церковь достигает такой точки, где она уже практически неотличима от пресвитерианства!»

Я вышел во дворик и осмотрелся. Старая лестница вела на галерею, где располагался вход в архиепископский дворец. Очень вежливый монах на хорошем английском сообщил мне, что в настоящий момент архиепископ в отъезде, но я могу осмотреть его апартаменты. Меня провели в длинную прохладную комнату, главным украшением которой являлись живописные портреты бывших архиепископов. Некоторое время мы развлекались обычной светской беседой, затем появился еще один молоденький монах с подносом, на котором стояли чашечки кофе, блюдце с вишневым вареньем, стаканы с водой и лежала пачка сигарет.

– Может, вам будет интересно осмотреть архиепископское одеяние? – спросил молодой человек. – Вы, наверное, знаете, что оно напрямую связано с находкой мощей святого Варнавы. Помните историю, приключившуюся во времена императора Зенона? Если желаете, я могу принести одежду.

Несколько минут спустя он вернулся с богато расшитым парчовым одеянием. За ним следовал второй монах, он нес митру архиепископа и пастырский посох. Они осторожно разложили свою драгоценную ношу на столе.

Тяжелая куполообразная митра была украшена финифтью, а также большим количеством рубинов, изумрудов и бриллиантов. Она напомнила мне корону, которую носит во время страстной недели Иерусалимский патриарх греческой православной церкви. Знаменитый епископский скипетр, дарованный архиепископу Кипра византийским императором почти полторы тысячи лет назад, имел в длину пять футов. Он был инкрустирован перламутром и заканчивался гранатовым навершием с золотым крестом.

Пока монахи раскладывали на столе одеяния архиепископа, раздавалось тихое серебристое позвякивание. Дело в том, что архиепископская риза и густо расшитая алая мантия украшены маленькими колокольчиками: их насчитывается двадцать штук, и каждый размером с вишню. Такие же колокольчики крепятся и к столе, или епитрахилеону, как называют ее греки. Обычай пришивать колокольцы к одежде священников был известен еще задолго до христианской эпохи. Доказательством тому – описание одеяния первосвященника, которое приводится в Книге Исход. Там тоже присутствуют нашитые колокольчики – «чтобы слышен был… звук, когда он будет входить во святилище перед лицом Господним и когда будет выходить»¹⁸. Первосвященники Израилевы носили колокольчики («позвонки») из чистого золота, числом семьдесят два. Сходные детали встречаются в языческих церемониях, в частности при описании культа Диониса и других языческих богов. Полагаю, назначение этих колокольчиков в том, чтобы отгонять злых духов. Собственно, в тех же целях использовался и систр, которым некогда размахивали жрицы Исиды и до сих пор продолжают размахивать абиссинские христиане в Иерусалиме.

После того, как мы обсудили эти удивительные связи с византийским христианством, монах повел речь о кипрских святых, среди которых явное предпочтение отдавалось Варнаве. Ежегодно 11 июня в память об этом святом устраивается большое празднество в монастыре рядом с Саламисом. Согласно заведенному порядку, проходит торжественная служба, на которой обязательно распевают акафист святому и благоверному апостолу Варнаве. Сняв с полки древнюю книгу, монах стал переводить мне ту часть службы, где излагалась история жизни апостола. Меня заинтересовала одна фраза, касающаяся уходящих вглубь веков традиций:

«Аристобул, который первый проповедовал евангелие в Британии, был, по слухам, братом Варнавы».

Какое интригующее заявление! Хотя имя «Аристобул» было довольно распространенным в апостольские времена (его носили несколько членов рода Ирода), но мне сразу пришел на ум Аристобул, упоминающийся в конце Послания к Римлянам. Помните, как пишет святой Павел: «Приветствуйте верных из дома Аристовулова». Естественно предположить, что это некий римлянин или грек, который в то время проживал в Риме и имел в своем хозяйстве рабов‑христиан.

К сожалению, монах не мог просветить меня на сей счет. Единственное, что он мог утверждать, опираясь на традиции греческой православной церкви, – что действительно первого британского евангелиста звали Аристобул и жил он в одно время со святыми Павлом и Варнавой.

Утром я покинул Никосию в обществе своего друга‑киприота, который во что бы то ни стало желал показать мне остров. Решено было провести первую ночь в монастыре Кикко, стоявшем высоко в горах Троодос.

Мой друг с головой погрузился в изучение раннехристианской истории, он так и сыпал именами различных святых. Похоже, в этой области ему не было равных. От него я узнал, что, согласно местной традиции, интересующая меня компания – Павел, Варнава и Марк – пробыла на Кипре всего десять дней.

– Они высадились в порту Саламиса, – рассказывал друг, – встретились с членами тамошних синагог и после этого пешком отправились через весь остров в Пафос. В то время Пафос считался столицей Кипра, там находилась официальная резиденция римского проконсула. А Саламис играл роль торговой столицы.

У Варнавы наверняка было множество знакомых на острове, ведь он здесь родился и вырос. Довольно странно, что до нас не дошло никаких сведений о его семье или друзьях. Но вот апостольская миссия Павла и Варнавы описана достаточно подробно. Достоверно известно, что – независимо от первоначальных намерений Павла – трое святых не искали контактов с язычниками, а методично обходили синагоги острова. Даже их историческая встреча с римским проконсулом состоялась сугубо по инициативе последнего.

А теперь я вам расскажу местную историю, которую вы не найдете ни в одной книжке. Итак, трое миссионеров двигались от Саламиса к Китиуму, нынешней Ларнаке. По пути они отклонились от прибрежной дороги и решили посетить славный город Тамассос, который, к сожалению, не сохранился до наших дней. Сейчас мы, кстати, именно туда направляемся. Вы сами сможете убедиться, что от этого некогда процветавшего города не осталось ничего, кроме двух крошечных деревушек. Сведения относительно маршрута следования Павла можно считать вполне достоверными, ибо они вполне согласуются с историческими хрониками того времени. Так, нам известно, что император Август сдал в разработку богатейшие медные рудники Ироду Великому. А, поскольку горная промышленность концентрировалась как раз вокруг Тамассоса, то вполне естественно предположить, что в этой области проживала крупная еврейская община, которая и привлекла внимание Павла.

Пересекая выжженную равнину, мы проехали мимо оливковой рощи. Таких огромных деревьев мне никогда раньше не доводилось видеть.

– Сколько лет этим оливам? – поинтересовался я.

– Кто знает? – ответил мой друг. – Да и вообще, есть ли смысл обсуждать возраст оливкового дерева? Мне кажется, они никогда не умирают. Взгляните‑ка на это старое дерево. Да, оно засохло, но дало молодые побеги… Видите, как они тянутся к солнцу? В деревне Саламиу, что стоит на холмах за Пафосом, любят рассказывать, будто их оливы – а там деревья еще больше здешних – выросли на тех самых камнях, на которых сиживали Павел и Варнава, когда останавливались на обочине перекусить.

Мы свернули на проселочную дорогу, которая вела к деревушкам Политико и Пера – тем самым, которые сохранились на месте древнего Тамассоса. Между прочим, в европейских языках слово «медь» образовалось от искаженного названия острова Кипр. Древние называли этот металл «aes cyprium». Позже это название сократилось до «cyorium» и преобразовалось в «cupram», а отсюда уже рукой подать до английского «copper», французского «cuivre» и немецкого «Kupfer».

– Все окрестные холмы, – рассказывал мой друг, – усеяны кучами шлака, невидимого под буйной растительностью. Это отходы деятельности древних шахт, функционировавших здесь во времена римлян. В деревне Катидата, на северо‑западе острова, я покажу тебе одну такую шахту. Ты увидишь цепочку ведер, спускающуюся под землю. С помощью этих ведер породу поднимают на поверхность. Когда‑то там работали рабы Ирода Великого, теперь то же самое делают рабочие американской компании…

Дорога привела нас в запущенный сад. Здесь среди апельсиновых деревьев стояла самая интересная из всех византийских церквей Кипра. В ней находится гробница святого Гераклеида, первого епископа Кипра, который был знаком Павлу и Варнаве.

На нашу беду, здание церкви оказалось запертым. Ключ, как выяснилось, был у кого‑то из местных крестьян, работавших в поле. Прямо рядом с входной дверью свисала веревка, уходившая на колокольню. Мы потянули за нее, и густой голос старого бронзового колокола поплыл над окрестными полями и оливковыми рощами.

Некоторое время спустя на наш зов явился крестьянин, одетый в рабочую одежду. Он представился Леонидом, и я искренне порадовался этому старинному имени. Кипр богат на подобные открытия: маленькую горничную в Никосии звали Антигоной, а официанта в Фамагусте – Фемистоклом.

Леонид отпер дверь, и мы прошли в полутемную, пыльную церковь, где традиционный блеск икон контрастировал с общей атмосферой упадка и небрежения. Казалось, сюда не заходят годами. Тем не менее на стуле обнаружился открытый деревянный ящик, внутри которого покоился пожелтевший человеческий череп. Я намеревался подойти поближе, чтобы разглядеть его, но Леонид меня опередил. Мягким, но решительным движением он закрыл ящик и отставил его в сторонку.

– Это череп святого Гераклеида, – пояснил он. – Вчера у нас был праздничный день, вот почему он стоит открытый. А так вообще‑то ящик хранится под креслом епископа.

Крестьянин опустился на колени и запечатлел благоговейный поцелуй на стеклянной крышке.

Позже мой друг пересказал мне историю этого святого.

– У нас на Кипре бытует легенда, – начал он, – что Гераклеид был сыном греческого священника в храме Аполлона в Тамассосе. Во время своего визита на остров Павел и Варнава встретились с этим человеком и обратили в христианство. Тогда же они назначили Гераклеида первым епископом Тамассоса. Он был очень хорошим христианином: строил церкви на Кипре, лечил болезни, умел даже творить чудеса. Но жизнь свою окончил на костре…

Тем временем Леонид отпер другую дверь, и нашему взору предстала боковая часовня, на вид еще более древняя, нежели сама церковь. Выяснилось, что это погребальная часовня, в которой похоронен святой Гераклеид и еще трое других святых. Я был поражен той степенью запустения, которая царила здесь. Толстый слой белой пыли – не иначе как столетней давности – покрывал все предметы в помещении. С потолка свисала огромная паутина. Полуистлевшие иконы давно уже утратили линии и краски.

Когда мои глаза привыкли к полумраку, я смог разглядеть четыре гробницы. Кто‑то проковырял в них отверстия, чтобы можно было заглянуть внутрь. Я не преминул воспользоваться такой возможностью и увидел нечто серое на комьях земли.

– Это могила святого Феодора, – сообщил Леонид.

Пока мы исследовали это царство гнили и пыли, в дверях появился древний старик. Он опирался на суковатый посох, голова его была обмотана цветной тряпкой. Это оказался сельский священник. Он медленно проследовал в комнату и указал своим посохом на один из саркофагов.

– Могила святого Мнасона, – проскрипел он.

– Вы имеете в виду того Мнасона, который упоминается в Деяниях апостолов? – поразился я.

Ответить на этот вопрос священник не мог, но тут вмешался мой друг.

– Да, – подтвердил он. – Мнасон был уроженцем этого острова.

Я припомнил соответствующие строки из Деяний:

«С нами шли и некоторые ученики из Кесарии, провожая нас к некоему давнему ученику, Мнасону Киприянину, у которого можно было бы нам жить»¹⁹.

Согласно распространенной на Кипре легенде, Мнасон крестился в Иерусалиме у самого Иоанна Богослова. Дом его располагался всего в одном дневном переходе от Иерусалима, и Мнасон принимал у себя Павла и Луку во время из последнего визита в столицу.

Среди многих чудес, которые творил этот человек, следует отметить одно – когда он парализовал руку бессовестного вымогателя‑ростовщика.

Гора Троодос возвышается над островом подобно зеленой башне, подпирающей безоблачное небо. Именно здесь, на могучей вершине Троодоса, собираются по осени серые тучи – верный знак того, что в скором времени на иссушенную с мая землю падут животворные дожди.

Местный путеводитель информирует туристов:

Гора Троодос, она же древняя гора Олимп, на которой некогда собирался внушительный конклав богов и богинь, ныне является летней резиденцией правительства Кипра.

Оцените неподражаемую иронию этого сообщения: вот она, преемственность правящих кругов! Правда, остается неясным: выставили ли богов и богинь вон или же они благоразумно удалились по собственному желанию, как только на горизонте появились королева Виктория и Дизраэли? В скупых сточках путеводителя кроется и легкая предостерегающая нотка. Они как бы предупреждают путешественника: не стоит ждать, что за ближайшим углом он натолкнется на божественную Персефону, забавляющуюся на клумбе с гиацинтами. Скорее ему надо ответственно подготовиться к встрече с миссис Брауни‑Джонс, чей супруг подвизается в отделе контроля и учета.

Солнце уж садилось на западе, когда мы покинули долину и начали подъем среди виноградников и крошечных деревушек, которые подобно гнездам диких пчел прилепились к горным склонам. Теперь вокруг нас расстилался совершенно другой мир. Дышащий прохладой мир папоротников и молчаливых лесов, где звук шагов поглощался густым ковром сосновой хвои, а мысли невольно улетали к тенистым лощинам Борнмута.

Как странно, что эти рощи и леса, где некогда бродили ясноокая Афина, воинственная Артемида и прелестная Афродита, ныне превратились в уютные декорации для отдыха правительственных чиновников. И странность эта достигала своего апофеоза на вершине горы: там, где в древности Зевс‑громовержец оттачивал свои огненные стрелы, изумленный путешественник находит ныне теннисные корты. Уединенные горные долины, ранее предназначенные для смелых эскапад языческих богов, теперь слуги его величества монополизировали для своих чинных развлечений.

Ближе к вечеру в поле нашего зрения показалась группа зданий, подобно орлиному гнезду взгромоздившаяся на самом гребне горы. Странное и неожиданное зрелище представляло собой скопление куполообразных крыш и печных труб, четко вырисовывавшихся на фоне закатного неба. Здесь, над бездной, им было явно не место.

Горный монастырь Кикко – самый знаменитый из всех древних монастырей Кипра – расположился на высоте 3800 футов над уровнем моря. И сам факт его мирного сосуществования с теннисными кортами выглядит таким же абсурдом, как если бы мы сделали попытку усадить за один стол Томаса Бекета и «Банни» Остина[22]. Нелепо, невозможно! И тем не менее вот он – перед моими глазами.

Кикко – средневековый монастырь и ничем другим быть не желает. Его внешний вид, его местоположение и распорядок жизни – все остается неизменным с тринадцатого века. Равно как и привычка систематически гореть. Первый пожар случился здесь в 1365 году, когда один из местных жителей пытался выкурить диких пчел из гнезда. В следующий раз монастырь горел в 1542‑м, затем в 1751‑м, и наконец, в 1813 году. И всякий раз после катастрофы деревянные здания отстраивались заново, причем воссоздавалась точная копия сгоревшего монастыря.

Тем вечером, когда я впервые увидел величественные ворота монастыря, возле них собралась оживленная толпа погонщиков мулов. Они устраивали своих животных возле специальных железных столбов, привычным движением накидывая уздечки на крючья. Глядя на них, я подумал: подобная картина характерна для какого угодно столетия, но только не для двадцатого! В воздухе стоял острый запах стряпни и горящих дров. Заглянув в ворота, я увидел, как целая шеренга греческих монахов пересекает двор с блюдами в руках; какой‑то мужчина вел под уздцы мула, навьюченного винными мехами.

Наше появление не вызвало особого удивления у обитателей монастыря, ведь начиная с тринадцатого столетия Кикко постоянно принимает у себя странников. Просторный монастырский двор со всех сторон окружен галереей, на которой обустроено свыше семидесяти гостевых комнат. Пилигримы со всего греческого православного мира стремятся в Кикко. Мы с моим другом присоединились к толпе у ворот. Ждать нам пришлось недолго. Один из погонщиков мулов вежливо подергал за веревку колокола, и где‑то во внутренних помещениях раздался довольно громкий и пронзительный перезвон. Тотчас появился пожилой чернобородый монах, который жестами пригласил нас войти. Я ожидал, что нас сразу же отведут в приготовленные помещения, однако здесь царили иные порядки. Старый монах повел нас какими‑то темными переходами, вверх и вниз по стертым каменным лестницам. В конце концов он привел нас к какой‑то комнате и, распахнув тяжелые деревянные двери, молча указал на плюшевые канапе, расставленные вдоль стен. Очевидно, нам предлагалось подождать.

В комнате было сумрачно и прохладно, в воздухе ощущался слабый запах ладана и кофе. По стенам были развешаны портреты бывших архиепископов: неизменно бородатые мужчины в блестящих одеяниях задумчиво смотрели на нас с фотографий.

Внезапно перегораживавший комнату тяжелый занавес раздвинулся и пропустил вперед бородатого священника средних лет с лучистыми глазами. На его черной рясе отсвечивал золотом пектораль. Я обратил внимание, что одежда его была из более дорогой и качественной ткани, чем у остальных монахов, а рука, протянутая в приветствии, выглядела мягкой и ухоженной. Перед нами стоял настоятель Киккского монастыря, один из самых влиятельных иерархов на Кипре.

Следует отметить, что в греческой православной церкви существует колоссальная дистанция между рядовым монахом и настоятелем монастыря. Путешественник, который прежде встречался только с простыми сельскими священниками, может решить, что церковь рекрутирует своих служителей исключительно из грубых малограмотных крестьян. Однако дело обстоит совершенно иначе, и чтобы осознать свою ошибку, достаточно познакомиться с кем‑нибудь из высших церковных чинов.

Настоятель был весьма опытным руководителем. По мере того, как мы обменивались вежливыми приветствиями, я чувствовал, что он должным образом ведет дела монастыря. Ежегодный финансовый баланс, рекордные урожаи пшеницы и винограда, показатели прироста поголовья овец и крупного рогатого скота – все у него было в порядке, и самый строгий аудитор не нашел бы, к чему придраться. Во время нашей беседы тяжелый занавес снова раздвинулся, и молодой монах внес традиционное угощение: на подносе стояли стаканы с водой и блюдечко с вишневым вареньем.

Настоятель с дружелюбной улыбкой предложил мне освежиться. Греческие монастыри всегда отличаются гостеприимством и предлагают своим посетителям легкую закуску. Как правило, это консервированные фрукты – вишня, айва, фиги, иногда засахаренные грецкие орехи. Я съел ложечку варенья и пригубил стакан с водой.

– Насколько я понял, вы пишете книгу о святом Павле, – продолжил беседу настоятель. – Тогда скажите, – улыбнулся он, – вы верите в то, что Павла подвергли бичеванию в Пафосе?

Я знал, что эта легенда давно бытует на Кипре, и мне не хотелось бы обижать своего собеседника. Однако, памятуя, что лучший способ избегнуть серьезных проблем – говорить, по возможности, правду, я решил рискнуть и ответил:

– Нет, не верю.

– Вот и я не верю.

У меня словно гора свалилась с плеч.

Вскоре я обнаружил, что мне выделили личного слугу – молодого послушника с буйной копной черных волос и черными усиками, прибивающимися над верхней губой. Он рассказал, что родился в Пафосе и в какой‑то миг ощутил потребность посвятить себя служению церкви. Послушник провел меня по каменным лестницам и бесконечным галереям, пока мы не достигли двери в конце балкона.

С низким поклоном юноша ввел меня в огромную комнату со сводчатым потолком. По моим подсчетам, в этой комнате легко могли разместиться пятьдесят человек. Обстановку составляли умывальник, диван с плюшевым покрывалом и небольшой круглый столик, вокруг которого стояли простые стулья. Как выяснилось, моего друга устроили в другом месте, а все эти хоромы предназначались исключительно мне.

Я изъявил желание умыться, и послушник тут же принес кувшин с водой и чистое полотенце. Вместо того чтобы налить воду в таз, он стал осторожно поливать мне на руки. Я вспомнил, что именно так поступали в древности.

В углу комнаты находилась лестница, которая вела в расположенную на втором этаже спальню. Здесь обнаружилось несколько кушеток, а возле зарешеченного окна стояла широкая кровать с москитной сеткой. Комната была обставлена очень просто – ни ковров на деревянных полах, ни картин на беленых стенах. Выглянув в окно, я увидел сосновый лес, на несколько сот футов простиравшийся вокруг монастыря. Лунный свет лежал на ветвях подобно серебряному туману.

Ни единый звук не нарушал ночной тишины, действовавшей почти гипнотически. Каждые несколько секунд мимо окна с писком пролетала летучая мышь, но этот едва слышный звук лишь подчеркивал синее безмолвие, окутавшее местность.

Я немного посидел, наслаждаясь безмолвным пейзажем, затем спустился в гостиную. Послушник тем временем накрывал стол к позднему ужину. Он зажег парафиновую лампу, но ее слабый свет едва дотягивался до углов необъятной комнаты. Я узнал, что мой друг, с которым мы приехали в монастырь, ужинает с кем‑то из знакомых.

Паренек поставил на стол бутылку вина, приготовленного из монастырского винограда, положил буханку хлеба – опять же из монастырской пшеницы. Затем отправился на кухню, а я уселся посреди каменной комнаты, ощущая себя странником‑богомольцем из средневекового романа. На первое мне подали бобы со спаржей. Послушник все время стоял за моей спиной, упреждая каждое мое желание: услужливо нарезал хлеб и передавал мне солонку.

Он выглядел довольно странно – сумрачная фигура в неверном свете лампы. Буйная шевелюра стянута в хвост на затылке, черная шапка пирожком, на круглом юношеском лице залегли темные тени. Мне он напоминал озорную школьницу, загримировавшуюся для роли Яго в школьном спектакле.

Послушник проворно выскочил за дверь, чтобы вернуться через пару минут с дымящимся пловом и тушеным цыпленком.

По окончании обеда я предложил ему сигарету, но юноша молча помотал головой.

Вскоре меня снова пригласили к отцу‑настоятелю. При моем появлении он с улыбкой приподнялся из‑за стола, любезно предложил мне кофе и крепкие македонские сигареты. Я чувствовал себя довольно странно, сидя при свечах в этой незнакомой комнате и обсуждая визит святого Павла на Кипр. Мы поговорили о том, как римский проконсул был обращен в христианство, святой отец поведал мне несколько местных легенд.

В одной из них рассказывалось, как во время своего путешествия апостолы натолкнулись на группу молодых язычников. Юноши и девушки намеревались затеять какие‑то состязания и по такому поводу разделись донага. Эта картина якобы настолько смутила Павла и его спутников, что те повернули обратно. Честно говоря, данная история вызвала у меня большие сомнения. Святые Павел и Варнава достаточно долго проживали в развращенной Антиохии, чтобы вид обнаженных юных тел мог их напугать.

Распрощавшись с настоятелем, я вернулся в свои покои и стал готовиться ко сну. За окном уже совсем стемнело, ночную тишину нарушала лишь какая‑то беспокойная дворняга, которая выла на луну. На рассвете меня разбудил колокольный перезвон. Если верить часам, было пять утра. Монах на колокольне без устали дергал за веревку, и радостные, ликующие звуки разносились над округой. Это были не простые монотонные удары колокола, а мощный переливающийся поток звука, который плыл над поросшими лесами горными склонами и докатывался до отдаленных деревушек в долине.

Из келий один за другим стали появляться монахи. Проходя мимо меня, они улыбались и кланялись. Я решил уточнить, по какому поводу был устроен перезвон.

– Сегодня, наверное, праздник? – поинтересовался я у молодого монаха.

– Нет, – просто ответил он. – Эти колокола в вашу честь.

Это сообщение повергло меня в растерянность. При мысли, что по моей вине добрую половину Троодоса перебудили на рассвете, я пришел в ужас.

Кроме того, я осознал, что просто обязан присутствовать на службе, а потому быстро оделся и спустился в церковь. Монахи уже все стояли по своим местам и низкими голосами тянули «Kyrie eleison».

Мне отвели центральное место напротив иконостаса, который слегка накренился вперед, словно под тяжестью драгоценных икон. Я без труда распознал чудотворную икону Божьей Матери, благодаря которой Киккский монастырь славится на весь православный мир. Говорят, это одна из трех икон, собственноручно написанных святым Лукой. Изображение обрамляла богатая резная рама, сверху спускалась бархатная пелена, скрывающая сияющий лик Богородицы.

По окончании службы церковь заполнилась крестьянами. Среди них были две женщины, которые простерлись ниц перед иконой. Помолившись, они поднялись с колен и перед уходом оставили дар – повесили вышитую рубашку на бронзовую руку, выступавшую из ширмы с одной стороны от иконы. Мне показалось забавным такое подношение.

Двое молодых монахов сдвинули в сторону бархатную пелену, но под ней обнаружилась дополнительная драпировка. Когда конец ее приподняли, я увидел, что почти всю поверхность иконы – за исключением небольшого кусочка размером со спичечный коробок – скрывает посеребренный оклад. В отверстии открылось несколько дюймов деревянной доски, покрытой древней, уже пошедшей пузырьками живописью.

На протяжении нескольких столетий никто не видел знаменитого изображения. Считается, что того, кто попытается это сделать, поразит неминуемая болезнь. Последнюю такую попытку предпринял в 1776 году один монах с Родоса. В Кикко до сих пор пересказывают эту историю: как он умолял настоятеля дозволить ему провести ночь в церкви и как, поддавшись любопытству, протянул руку, дабы открыть икону. Легенда гласит, что в тот же миг в нечестивца ударила жаркая волна, которая поразила его и оставила лежать бесчувственным на полу церкви.

Пресвятая Дева Мария Киккская почитается как дарительница дождя. В былые дни во время засухи устраивалась торжественная процессия, во время которой чудодейственную икону в окружении горящих свечей выносили из церкви и разворачивали лицом к небу, в ту сторону, откуда ожидался дождь. И меня уверяли, будто Пресвятая Дева ни разу не обманула ожиданий киприотов.

– А что за бронзовая рука торчит возле иконы? – поинтересовался я.

– А это рука турка, – ответили мне, – который попытался прикурить сигарету от святой свечи.

На моих глазах все новые и новые крестьяне входили в церковь и склонялись в поклонах перед святыней.

Мы тепло попрощались с отцом‑настоятелем и остальными монахами. Я отдельно поблагодарил послушника, который так трогательно обо мне заботился.

Во дворе монастыря царило привычное оживление. Одна партия паломников покидала Кикко, другая только прибыла – люди спешивались и привязывали своих мулов возле железных столбов. Мой пышноволосый послушник вышел нас проводить за ворота монастыря.

– Пожалуйста, – обратился он ко мне. – Вы ведь пришлете мне мою фотографию?

– Malista [23].

– Efcharisto! [24]– ответил он с сияющей улыбкой.

Уже изрядно отъехав, я оглянулся и увидел, что парень стоит на повороте, машет нам вслед и кричит:

– Chaerete! [25]

По пути в Пафос мы остановились у придорожного кафе залить воды в автомобиль. Пока мы с моим другом отдыхали за чашечкой кофе в тени виноградника, вышел хозяин кафе и разговорился с нами.

Он представлял собой удивительное зрелище – вылитый разбойник из какой‑нибудь комической оперы. Казалось, будто каждая деталь его одежды обладала собственной трагической историей. Мужчина был одет в мешковатые турецкие штаны, старомодный европейский жилет, полосатую рубашку, заправленную под широкий пояс‑кушак. На ногах у него красовались приспущенные полосатые гетры, выглядевшие реликтами бурного финала Кубка Англии по футболу. Каким‑то странным и необъяснимым образом все компоненты его костюма – нелепые по отдельности – складывались в довольно яркое и гармоничное одеяние.

Человек, который сидел рядом с нами, допил свой кофе и не спеша зашагал по тропинке, ведущей в холмы. На нем была турецкая одежда, и я обратил внимание, что, беседуя с погонщиком волов, он непрерывно перебирал янтарные четки. По всем этим признакам я принял его за турка. Но хозяин кафе, пошептавшись с моим другом, безапелляционно объявил, что это один из линобамбако.