По Галатии

Достопримечательности Антиохии Писидийской и Дервии, а также мое путешествие в горы, где находится потерянный город, и через равнину, где я увидел людей с жертвенным бараном. Позже, в тишине Икония, я перечитываю Послание к Галатам.

К тому моменту, как святые Павел и Варнава появились в Антиохии Писидийской с проповедью Евангелия, город уже на протяжении полувека являлся римской колонией. Это была одна из шести колоний, которые император Август избрал для утверждения закона и порядка в Южной Галатии. С некоторых пор в этой части империи развелось огромное количество разбойничьих шаек, и для борьбы с ними требовались стационарные опорные пункты.

Как и во всех римских колониях, в Антиохии Писидийской проживали немало бывших солдат: в основном это были алауды – ветераны Пятого легиона. Юлий Цезарь сформировал этот легион в основном из трансальпийских галлов, и легионеры носили на боках шлемов перья, напоминавшие хохолки жаворонков. На полковых штандартах также изображались эти птички, широко распространенные в северной Галлии. Следует отметить, что империя не забывала своих солдат, и бывшие легионеры, нынешние жители Антиохии, обладали рядом важных гражданских привилегий.

В Антиохии Писидийской римляне унаследовали город с долгой и интересной историей. Это была одна из шестнадцати Антиохий, которые Селевк Никатор основал на просторах эллинистического мира и назвал в честь своего отца Антиоха. Место для города было исключительно удачное – на холме над Антиохийской равниной, которая заканчивалась у подножия горного массива Султан‑Даг. Там, меж гигантскими пиками, залегали укромные лощины, в которых снег не таял даже в середине лета.

Переход в ранг римской колонии для Антиохии Писидийской означал конец демократической греческой традиции. Отныне городу предстояло развиваться по римскому образцу. Главенствующее положение занимали бывшие легионеры, которые – независимо от национального происхождения – считались в большей степени римлянами, чем сами коренные римляне. Свои постановления они издавали на латыни, вся муниципальная деятельность тоже строилась на римский лад. Тем не менее Антиохия оставалась многонациональным городом, и наверняка роль интеллектуальной элиты принадлежала греческому населению. Здесь также имелась еврейская торговая колония, которая сложилась еще в эллинистические времена. Недаром ведь старинная пословица гласила, что за флагами всегда следует торговля. Ну и, конечно же, в Антиохии было немало рабов – в основном из числа коренных анатолийцев.

Антиохия апостольской эпохи – достойное порождение воинственного Рима: неприступный, обнесенный высокими стенами город, служивший военной столицей провинции Галатия. Чтобы попасть сюда, Павлу пришлось проделать тяжелый многодневный путь по горной дороге. И вот он наконец‑то в Антиохии: ходит по улицам, рассматривает латинские надписи на многочисленных статуях и публичных зданиях. Можно было вообразить, что он попал в саму столицу мира, в великий Рим (или уж, во всяком случае, оказался ближе нему, чем когда‑либо прежде). К тому моменту Павел уже имел миссионерский опыт: он проповедовал в Сирии, в Киликии, на Кипре, но вот в римскую колонию попал впервые. Укладываясь спать в антиохийской гостинице, он слышал за окном громкие голоса – это перекликалась на латыни ночная стража. Здесь, на холмах Малой Азии, явственно ощущался отблеск величия далекого Рима.

Сразу по прибытии в Антиохию Павел и Варнава связались с местными евреями и получили приглашение выступить перед общиной на субботнем собрании. Две субботы подряд они говорили перед иудеями и вначале были приняты вполне благожелательно. Но затем ортодоксальные евреи резко воспротивились проповеди Евангелия. Вот тогда‑то апостолы и сделали заявление, которое стало переломным:

«Вам первым надлежало быть проповедану слову Божию; но как вы отвергаете его и сами себя делаете недостойными вечной жизни, то вот, мы обращаемся к язычникам»²².

Так далекая Антиохия Писидийская стала городом, где свершилось одно из важнейших событий христианской истории. Давайте проследим всю цепь событий с момента Распятия. Первый город в списке – Иерусалим, где принял смерть Стефан, первый христианский великомученик. За ним следует Дамаск, где произошло крещение Павла, и Яффа, где крестился Петр. Далее следует упомянуть Антиохию Сирийскую, где возникла первая миссионерская церковь. И вот теперь – Антиохия Писидийская, где Павел своим заявлением широко распахнул двери и всем желающим открыл доступ в христианскую религию. «То вот, мы обращаемся к язычникам». Отныне, чтобы стать христианином, не надо было сгибаться перед дверьми синагоги. Здесь, на этом маленьком клочке Рима, два проповедника «преисполнились смелости» и основали всеобщую христианскую церковь.

Я думаю, если бы Микеланджело взялся живописать эту сцену, то он изобразил бы Антиохию Писидийскую, а высоко в облаках над нею начертал образ святого Петра.

Если заглянуть в Деяния апостолов, мы увидим, что последние три стиха тринадцатой главы и первые четыре стиха главы четырнадцатой посвящены бегству Павла и Варнавы – сначала из Антиохии Писидийской, а затем из Икония, следующего города, который они посетили. В обоих случаях к бегству принудили ортодоксальные евреи, но любопытно, что в каждом случае они использовали различные методы, чтобы избавиться от неугодных проповедников.

Антиохийские иудеи действовали «подстрекнувши набожных и почетных женщин». Возникает закономерный вопрос, почему они прибегли к косвенному способу? А все дело в том, что жили они в римской колонии и попросту не посмели открыто выступить против христианских апостолов. Упомянутые «набожные и почетные женщины» принадлежали к числу прозелитов, группировавшихся вокруг антиохийских синагог. Многие из них были достаточно высокопоставленными особами, женами и дочерьми влиятельных чиновников. Евреи прекрасно понимали: если они прямо обратятся к городским властям с просьбой изгнать из города Павла и Варнаву, то, скорее всего, наткнутся на отказ. Их спросят: «А что, эти люди нарушили какие‑то законы?» И евреи вынуждены будут признать, что нет, никаких законов христианские проповедники не нарушали.

Поэтому они вынуждены были пойти на хитрость, которая оказалась весьма эффективной. Каждая женщина приставала дома к своему мужу с бесконечными просьбами избавить город от «богохульников». Ведь рабби – такой хороший человек и добрый друг Римского государства – объяснил ей, сколь опасны эти проповедники. Они не признают культа императора, а их рассказ о царе, который в будущем станет править всей землей, является прямым оскорблением цезаря! Недаром говорится, что вода камень точит. Вот и евреи тихо, без лишнего шума добились своей цели.

Теперь посмотрим, что же произошло в Иконии – городе, расположенном всего в шестидесяти милях от Антиохии. Здесь евреи действовали по‑другому, они не стали науськивать «набожных и почетных женщин». Вместо того чтобы использовать хитроумный косвенный подход к отцам города, они спровоцировали недовольство населения, которое вылилось чуть ли не в открытый мятеж. Впрочем, мнение горожан разделилось: «одни были на стороне иудеев, а другие на стороне апостолов». В результате Павел и Варнава, узнав, что готовится побиение камнями, сочли разумным покинуть Иконий и бежать в Листру, соседнюю римскую колонию.

В чем же дело? Почему столь разнилось поведение евреев в этих двух городах? А причина заключалась в том, что Иконий не являлся римской колонией. Он продолжал оставаться демократическим греческим городом, где власть принадлежала народу. В таких условиях наиболее эффективным способом борьбы с христианскими проповедниками было открытое противостояние. Евреи понимали: достаточно затеять публичный спор, восстановить против апостолов горожан, и потом можно преспокойно сидеть и ждать, когда демократия выполнит грязную работу.

Я думаю, эти несколько стихов Деяний, во‑первых, служат доказательством педантичной точности Луки, а во‑вторых, позволяют глубже проникнуть в смысл его сочинения. Даже если прямо и не сказано, что во времена Павла Антиохия являлась римской колонией, а Иконий – греческой демократией, столь различное поведение евреев в этих двух городах служит доказательством – не менее надежным, чем прямая запись на латыни или греческом языке.

В шестидесяти милях к западу от Коньи, рядом с турецким городком Ялова, на вершине голого холма сохранились обрушившиеся арки римского акведука. Это, пожалуй, и все, что осталось от некогда процветавшей Антиохии Писидийской, если не считать неестественной формы местных скал. А скалы здесь выглядят действительно необычно – сглаженные и уплощенные. Причем видно, что произошло это не под действием ледников или огненной стихии, а в результате медленной и планомерной работы мотыг и топоров.

В древние времена акведук тянулся поверх холмов и уходил в подножие Султан‑Дага. Здесь, в скальном туннеле, он наполнялся водой, которую нес затем в Антиохию Писидийскую.

Чем больше я исследовал разрушенных городов Малой Азии, тем более укреплялся во мнении, что история этой страны буквально написана водой. Порой, чтобы добраться до того или иного пункта, мне приходилось путешествовать по таким укромным горным лощинам, куда даже орлы нечасто заглядывают. И там, на диких горных склонах, я, к своему удивлению, обнаруживал, что когда‑то, давным‑давно здесь уже побывали люди. В этих, казалось бы, совершенно непроходимых местах они умудрились возвести беломраморные библиотеки и сидели в них, внимая словам Эсхила. Проезжая по выжженной солнцем равнине, я неожиданно натыкался на курган, покрытый белыми камнями, которые в изобилии были разбросаны по земле. Подобрав один из этих камней, я увидел, что это обломок мрамора, который столетия назад прибыл сюда на корабле из Греции. Другой камень имел красный цвет: он оказался египетским порфиром. Эти камни – единственное доказательство того, что столетия назад здесь стоял прекрасный город. Философы прогуливались под мраморными колоннами, окружавшими рыночную площадь; скульпторы трудились над великолепными дворцами; торговцы везли свои грузы – золото, специи и благовония для богатых покупательниц.

Поневоле задумаешься, каким образом эти скалистые утесы и знойные пустыни могли стать пристанищем для античного города? Ответ прост – благодаря воде. Сегодня ее, возможно, и не видно. За прошедшие века река могла пересохнуть или, изменив свое русло, уйти на другой склон холма. Но повсюду – даже в самой безжизненной и негостеприимной местности – если уж вы натыкаетесь на руины древних городов, то можете быть уверены: в свое время предприимчивые греки или римляне протянули сюда акведуки, которые снабжали города живительной влагой.

Однако цивилизация, основанная на акведуках, сильно рисковала. Если недоставало сил защищать «воздушные водопроводы», рано или поздно они становились жертвами варваров, которые за короткое время превращали дворцы и храмы в груду развалин. Разрушенный акведук означал гибель города. И тогда провалятся крыши домов, на останках агоры буйно разрастется златоцветник, обрушатся мраморные полки библиотек, в пересохших фонтанах устроят свои гнездовья птицы, а на месте бывших храмов будут бродить стаи шакалов.

Именно это и случилось с блестящими центрами эллинистической эпохи. Шайки варваров прервали живительный водоток, и вода свободно изливалась на землю в местах разломов. Пользуясь этим, разрушители возвели свои походные палатки возле разрушенных акведуков. А стены заброшенных городов постепенно осыпались. Мраморные постройки растаскивали на загоны для овец. Великолепные колонны, когда‑то доставленные на греческих кораблях, заносило песком. Древние гробницы с их мраморными и золотыми гробами подвергались разграблению. Резные саркофаги, в которых римляне хоронили усопших, в конце концов превратились в банальные поилки для коз.

И вот столетия спустя я стоял перед разрушенным акведуком Антиохии Писидийской, и передо мной разворачивалась трагическая история не только этого города, но и Эфеса, Милета, Пергама, Иераполиса и других блестящих городов Малой Азии, чьи имена славились на весь мир в античную эпоху.

Турецкое завоевание обернулось для Малой Азии тяжкими последствиями. Черные времена настали для античных малоазийских городов. Наиболее убедительным доказательством служит тот факт, что менее чем через столетие было забыто даже место, где некогда стояла блистательная Антиохия Писидийская. О Листре не вспоминали до 1885 года, Дервия оставалась в забвении до 1888 года.

Первым городом, который вновь открыли для себя неблагодарные потомки, стала Антиохия Писидийская. Случилось это в 1883 году благодаря корнуоллскому священнику Фрэнсису Вивьену Джаго Арунделлу, который – в бытность британским капелланом в Смирне – совершил путешествие по внутренним областям Турции.

Ныне этот человек, внесший неоценимый вклад в изучение географии Нового Завета, покоится на церковном кладбище Ландульфа. Этот маленький корнуоллский городок стоит на берегу реки Тамар, там, где она широко разливается на пути на запад и образует озеро Кингсмир. В той же самой церквушке захоронен прах Феодора Палеолога, потомка последнего императора Восточной империи. Если верить семейным хроникам, то благодаря брачным связям семейство Арунделлов находилось в отдаленном родстве с византийскими императорами.

Феодор был четвертым по счету потомком Фомы, родного брата императора Константина XIII, погибшего при защите Константинополя от турок. Вынужденный скрываться за границей, Феодор нашел себе пристанище в Англии. Здесь он женился на дочери Уильяма Боллса из Хэдли, в графстве Саффолк. Одна из их дочерей и стала женой Арунделла из Ландульфа. В 1636 году во время визита в Корнуолл Феодор Палеолог скончался и был похоронен в маленькой местной церквушке.

А нам остается лишь удивляться причудливости судьбы, которая свела вместе на корнуоллской земле (пусть и с интервалом в несколько столетий) человека, обнаружившего останки Антиохии Писидийской, и потомка христианского императора, сложившего голову в борьбе против ислама. Можно сказать, что в этом невероятном месте – на церковном кладбище далекого Корнуолла – сошлись воедино начало и конец христианства в Малой Азии.

Находясь по долгу службы в Смирне, Арунделл свел знакомство с семейством Морье. Это событие укрепило интерес к археологии и истории Востока, который жил в душе молодого корнуолльца. Джеймс Морье был выдающимся путешественником и дипломатом. Его перу принадлежали две книги о Персии и совершенно замечательный труд, посвященный быту и психологии Востока, – «Похождения Хаджи‑Бабы из Исфагана». Вскоре Арунделл женился на сестре Морье.

Открытие Антиохии Писидийской сыграло важную роль в процессе отыскания и остальных античных городов. Как только определилось местонахождение Антиохии, целая группа соседних городов обрела свое место на географической карте.

В планы Арунделла входили также поиски Листры и Дервии. Однако, уже выйдя с экспедицией, он вынужден был остановиться в однодневном переходе от Коньи. Близился сезон зимних дождей, когда почва превращалась в сплошное море грязи и всякое передвижение по дорогам останавливалась. Опасаясь, что не сможет вернуться в Смирну, Арунделл был вынужден прервать экспедицию.

Однако вернемся к Павлу и Варнаве. Изгнанные из Антиохии, они решили искать убежища в Иконии, что располагался в шестидесяти милях к юго‑востоку. В этом городе они задержались надолго. Любопытные и чуткие ко всем новым веяниям, греки с охотой слушали пришлых проповедников. Но и здесь мнения публики разделились. Миссионерской деятельности Павла и Варнавы посвящено пять коротких стихов из «Деяний», однако, увы, там ни слова не сказано о страстной и благородной девственнице по имени Фекла.

Эта чарующая и драматическая история излагается в апокрифе «Деяния Павла и Феклы», написанном неизвестным малоазийским священником предположительно во втором веке нашей эры. В свое время она пользовалась большой популярностью, а Фекла стала одной из самых знаменитых греческих святых. Император Юстиниан приказал воздвигнуть в ее честь церковь в Константинополе, рядом с Юлианскими воротами. Еще одна церковь Святой Феклы была построена в Риме – на Виа Остиенсис, неподалеку от базилики Святого‑Павла‑Вне‑стен. Ценность данного апокрифа не только в том, что он передает атмосферу апостолических времен. Благодаря исследованиям сэра Уильяма Рамсея современные ученые рассматривают историю Феклы в определенном ракурсе: либо как свидетельство имевших место событий, либо как доказательство прочного успеха миссионерской деятельности святого Павла.

История начинается с бегства Павла из Антиохии Писидийской. Некий житель Икония по имени Онисифор знал, что апостол будет проходить через их город, и вышел встречать его на Царской дороге. Ранее Онисифор никогда не видел Павла, поэтому был вынужден опираться на его словесный портрет. Итак, Онисифор стоял в том месте, где дорога ответвлялась на Листру, и внимательно наблюдал за всеми путниками, проходившими мимо.

«И увидел он Павла шествующего, мужа низкорослого, лысого, с ногами кривыми, с осанкою достойною, с бровями сросшимися, с носом немного выступающим, полного милости; и то являлся Павел как человек, то ангела имел обличье»[28].

Поприветствовав апостола, Онисифор отправился с ним в Иконий, и «вошел Павел в дом Онисифоров; и была там радость великая, и колен преклонение, и хлебов преломление». И все, что тогда происходило, было видно и слышно в соседнем доме, где жила богатая женщина Феоклия со своей восемнадцатилетней дочерью Феклой. Жилища эти, подобно домам Помпеи и Геркуланума, разделялись дорогой шириной всего в несколько футов. Поэтому Фекла, сидя у своего окна, вполне могла расслышать проповедь апостола, посвященную целомудрию. «…И не отходила она от оконца, но в вере исполнилась ликованием. Видя же многих жен и дев, к Павлу приходивших, желала и она сподобиться стоять пред лицом Павловым и слушать слово Христово; обличия же Павлова она еще не видала, а только слово слышала».

Мать Феклы была сильно обеспокоена такой переменой в умонастроении дочери. А что уж говорить о женихе девушки – молодом греке по имени Фамирид! Рассказ же Феоклии только подлил масла в огонь:

«Новое имею поведать тебе, Фамирид; ибо три дня и три ночи не отходит Фекла от оконца своего, ни есть не хочет, ни пить, но как уставилась в оконце, так и сидит, словно ей в том радость некая, и слушает мужа чужестранного, обманным и хитрым словесам поучающего; и дивлюсь я, как это девица столь стыдливая так тяжко честь свою роняет…»

И они оба направились к окну, возле которого, словно зачарованная, сидела Фекла.

– Фекла, мне обрученная! – воскликнул Фамирид. – Что сидишь ты так и что за страсть обуревает тебя?

Но девушка, казалось, даже не слышала своего жениха. Тогда и мать принялась ее увещевать:

– Чадо, что сидишь ты, в землю глядя, и ничего не ответишь, но вне себя пребываешь?

Однако Фекла все так же молчала и напряженно прислушивалась к звукам Павлова голоса.

И Фамирид, преисполнившись гнева, решил жаловаться на апостола правителю города. Римский проконсул повелел схватить смутьяна и бросить в тюрьму. Это известие вывело Феклу из отрешенности: робкая мечтательная девушка обратилась в своевольную молодую женщину. Тайком она выбралась ночью из дома (для этого ей пришлось отдать привратнику драгоценный браслет) и, подкупив с помощью серебряного зеркальца тюремного стражника, проникла в камеру к Павлу.

«Вошла она к самому Павлу и слушала, сидя у ног его, о дивных делах Божиих. И ничего не страшился Павел, но вещал в свободе Божией; у нее же возрастала вера. И лобызала она оковы его».

Родственники, обнаружив поутру пропажу девушки, кинулись на поиски. В результате Павел снова, на сей раз вместе с Феклой, предстал перед проконсулом. Апостола подвергли бичеванию, а после изгнали из города. Феклу же приговорили к сожжению на костре – в назидание остальным женщинам Икония.

«Меж тем отроки и девицы носили дрова и сено, дабы сожечь Феклу огнем. Когда ввели ее нагую, заплакал игемон[29]и подивился сущей в ней силе. Палачи же сложили костер и повелели ей взойти на него; сотворив знамение креста, поднялась она на дрова, они же подожгли. И разгорелся огонь великий; но не жег ее огонь, затем что Бог, умилосердясь о ней, шум сотворил подземельный, и осенил ее свыше облак, влаги исполненный и града, и излилось все вместилище его, отчего многие в опасность пришли и живота лишились. Огонь же угас, и Фекла спасена была».

Сэр Уильям Рамсей, который проанализировал историю Феклы в своей книге «Церковь Римской империи», утверждает, что весь эпизод судилища и сожжения в Иконии является более поздней вставкой. Дело в том, что в ту пору в Иконии не было римского правителя, и суд должны были вершить магистраты греческого города. Однако анализ текста убедил сэра Уильяма, что основа была создана в первом веке нашей эры и в дальнейшем переписана. Он подвергает сомнению реальность сцены сожжения, которую я позволил себе процитировать, но указывает на реалистичность и живость, с какой описаны дальнейшие похождения Феклы в Антиохии Писидийской.

Однако вернемся к апостолу Павлу. После суда он укрылся в тайном склепе где‑то на окраине Икония. Не зная исхода казни, он горько оплакивал судьбу девушки. Апостола поддерживали находившиеся с ним Онисифор и его семья. А Фекла тем временем бродила по городу и разыскивала Павла. Случайно она повстречала сына Онисифора, которого послали за хлебом. Он же и привел девушку в тайное убежище апостола. И тогда сказала Фекла:

«Обрежу власы мои и последую за тобою, куда бы ни пошел ты».

Павел долго не соглашался, но в конце концов сдался.

Онисифор с семьей вернулся в Иконий, а Павел и Фекла отправились вместе в Антиохию Писидийскую. В город они прибыли накануне праздника. По такому случаю в амфитеатре было устроено представление с дикими зверями. Когда Павел с девушкой вошли в Антиохию, они столкнулись с процессией, в которой участвовал «некий наместник Сирии» по имени Александр. Сраженный красотой Феклы, он остановился и попытался обнять девушку. Более того, он попытался выкупить ее у Павла. Затем произошло то, что сэр Уильям Рамсей охарактеризовал как «отвратительный со стороны Павла инцидент – отречение и предательство Феклы». Впрочем, данный эпизод сэр Уильям также относит к позднейшему вкраплению.

«Не ведаю, о какой женщине ты говоришь! Не моя она!» – якобы сказал Павел, прежде чем скрыться в толпе. Сэр Уильям Рамсей настаивает, что в более ранней версии изложении Павел и вовсе отсутствовал при этой встрече. Попав в беду, Фекла просто воззвала к имени апостола, а «тупые умы более позднего времени истолковали это как его физическое присутствие».

Итак, Фекла помимо своей воли оказалась в объятиях незнакомца. Как же она отреагировала? «И сорвала она хламиду с Александра и разодрала ее; и венок сняла с главы его. И так торжествовала она победу свою». Согласитесь, серьезная обида для пылкого влюбленного. Ситуация осложнялась тем, что она оскорбила сирийского первосвященника во время церемонии, так сказать, при исполнении обязанностей. Проступок Феклы истолковали как святотатство, и девушке вынесли суровый приговор: во время праздника ее должны были выставить на арену к диким зверям.

Следует отметить редкостный реализм, с которым автор передает ярость, охватившую антиохийских женщин, когда они услышали о принятом решении. Дело в том, что город только недавно стал римской колонией, и его жители еще не успели привыкнуть к этому кровавому виду спорта, никогда не пользовавшемуся популярностью у греков. Еще одно свидетельство подлинности истории заключается в том, что в ней участвует царица Трифена, которая приютила у себя Феклу. Это реальное историческое лицо: Трифена действительно являлась понтийской царицей, и во время описываемых событий ей было около шестидесяти лет. Мы узнаем, что царица прониклась участием к несчастной девушке и горько оплакивала, «что предстоит такой красоте кинутой быть зверям на пожрание».

Сцена на арене представлена очень колоритно и жизненно – с шумом и ропотом в толпе, с ревом голодных животных. Некоторые зрители кричали: «Выводи святотатицу!» Другие же, в особенности женщины, возражали: «Да погибнет город наш за беззаконие сие! Казни всех нас, проконсул! Горькое зрелище! Кривой суд!»

«Фекла же, из руки Трифениной взятая, была совлечена одежд своих и препоясана поясом, только прикрывавшим срам ее, и так брошена на ристалище. И выпустили на нее львов и медведей; и лютая львица, подбежав, к ногам ее прилегла, и толпа жен возопияла громко. И выбежала на нее медведица; но львица кинулась навстречу и растерзала медведицу. Затем лев, приученный терзать людей, что принадлежал Александру, выбежал на нее; и тогда львица, соплетшись со львом тем в борьбе, испустила дух вместе с ним. И возопияли жены громче прежнего, видя, что и львица, защитница Феклина, погибла. После того выпущены были на нее звери многие; она же стояла, простерши руки свои в молитве».

Молитва Феклы не приводится в греческой версии текста, знакомой мне в переводе Дж. Джеймса («Апокрифы Нового Завета»), но ее можно найти в сирийском варианте текста. Она подкупает своей красотой и искренностью:

«Господи, Боже мой, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Ты – Помощник преследуемых, Ты – спутник бедных, взгляни на служительницу Твою, ибо вот обнажен у меня стыд женский, и стою я посреди народа этого всего. Боже мой, вспомяни служительницу Твою в сей час».

«Когда же окончила она молитву свою, обернулась она и увидела водоем, полный воды многой, и сказала: “Ныне пора мне омыться”. И вверглась она в воду рекши: “Во имя Иисуса Христа, крещусь в последний мой день!” Видя это, жены и весь народ стали вопиять с плачем: “Не ввергайся в воду ту!” Сам игемон прослезился, что такую красоту, и тюлени пожрут. Она же вверглась в воду, призвав имя Иисуса Христа; и тюлени, ослепленные блистанием огня молнийного, замертво всплыли. И был вокруг нее как бы облак пламенный, так что ни звери ее не касались, ни нагота ее видима не была.

Когда же пустили в водоем иных зверей, лютее прежних, возопияли жены и принялись кидать кто листья, кто нард, кто касию, кто амом, так что благовоний было премного. А все звери, пущенные в водоем, словно дремой были обуяны и Феклы не трогали. И сказал Александр игемону: “Есть у меня быки весьма грозные; привяжем звероборицу к ним”. С отвращением ответствовал игемон: “Делай как пожелаешь”. И привязали ее за ноги между быков, быкам же принялись подкладывать к мужскому их естеству железа раскаленные, чтобы они сильнее взбесились и умертвили ее. И вот быки прянули, однако жар от желез пережег веревки, и встала Фекла, словно бы и не вязали ее.

Это стало последним испытанием Феклы. После этого правитель города призвал ее и спросил: “Кто ты?” И дева ответила: “Я есмь раба Бога Живого”.

Тогда игемон повелел принести ризы и сказал: “Облеки себя в ризы!” Фекла же молвила: “Облекший наготу мою пред зверями, Сей облечает меня в день суда спасением Своим”».

Она облачилась в принесенные одежды, после чего правитель освободил ее. И возрадовались все жены Антиохии Писидийской и, славя Бога, закричали «гласом великим, и словно бы едиными устами», так что «сотрясся от гласа ликования их весь город».

Фекла же, переодевшись мальчиком, отправилась на поиски Павла. Долго он блуждала, пока не отыскала его в городе Миры. И слова ее приветствия кажутся мне апогеем этой наивной и прелестной истории.

– Омыта я, Павел, – сказала Фекла. – Тот, Кто привел тебя к благовестию, привел и меня к купели.

После этого пути их разделились: Павел отправился дальше со своей миссией, а Фекла вернулась в родной город, где проповедовала землякам Евангелие. Легенда гласит, что в дальнейшем Фекла жила в Селевкии Исаврийской и Риме.

Сегодня трудно установить, в какой степени это романтическое сказание соответствует исторической действительности. Но полагаю, всякий, кто прочитал «Деяния Павла и Феклы», согласится со мной, по крайней мере, в том, что автору апокрифа – кем бы он ни был – наверняка доводилось сидеть в амфитеатре и наблюдать за римскими играми.

Думаю, большинство читателей воспринимает историю Феклы как красивую легенду, имеющую под собой некое историческое основание. Лично меня в этой истории подкупают ее искренность и безыскусность, которая возвращают нас к эпохе зарождения христианства.

Каждое утро в Конье начиналось одинаково: не успевал я подняться с постели, как объявлялись мои друзья. Откуда ни возьмись возникали маленькие подносы с дымящимися кофейными чашечками, несколько человек рассаживались на моей постели, и я чувствовал себя царствующей особой на утреннем приеме. Друзья разворачивали мои карты и с энтузиазмом обсуждали неизвестные мне маршруты, планируя поездки в места, которые я вовсе не собирался посещать. Постепенно я проникся симпатией к этим туркам. Они выглядели простодушными и на редкость ребячливыми. Я был приятно удивлен, обнаружив, что им совершенно не свойственны пороки, которые молва обычно приписывает левантийцам, а именно – алчность, леность и лицемерие.

Теперь я уже горько жалел, что не понимаю ни слова по‑турецки. Стоило бы выучить этот язык, хотя бы для того, чтобы вести археологические беседы со страстным энтузиастом этого ремесла, престарелым школьным учителем, который, казалось, никогда не удалялся от моего гостиничного номера. Он был единственным археологом в Конье, и – несмотря на языковый барьер – между нами тотчас же возникли узы профессионального братства. Этого человека звали Гаффар Тотайсалгир, и мне навсегда запомнилось его коричневое пальто, мягкий взгляд карих глаз, окруженных сетью морщинок, его кроткая непритязательность, которая чудесным образом сменялась на непреклонный фанатизм при одном только слове «хетты».

Наша маленькая компания – Хассан, Гаффар и я – трижды предпринимала попытки добраться на автомобиле до Листры, и каждый раз внезапный ливень расстраивал наши планы. Подобные ливни – ужасающие по силе и возникающие без всяких предупреждений – нередко случаются в Малой Азии и заставляют вспомнить о чудодейственных вмешательствах свыше, которыми изобилуют апокрифические евангелия. Представьте себе: ясный день, вы, доверившись безоблачному небу, отправляетесь по своим делам, и вдруг все вмиг меняется. На вас неожиданно обрушивается водная стихия, вы беспомощно мечетесь под проливным дождем, который безжалостно поливает землю в радиусе мили от вас, в то время как остальная округа по‑прежнему наслаждается сухой и солнечной погодой.

Мне очень хотелось, следуя своему плану, попасть в Листру, ведь именно туда вели следы святого Павла. Городок этот располагался всего в двадцати пяти милях от Коньи, и тем не менее путешествие оставалось проблематичным до тех пор, пока летнее солнце не подсушит и как следует не прожарит размокшую землю.

Мне посчастливилось заполучить превосходного водителя – огромного турка, носившего рубашки без воротничков. Его основное достоинство заключалось в неизменной готовности, невзирая на все трудности, доставить меня чуда, куда гнала фантазия путешественника. Средством передвижения нам служил превосходный американский автомобиль типа «седан», который неизвестно каким образом оказался в собственности у моего водителя.

Дороги в этой части Турции обладают одним неприятным свойством: начинаясь в каком‑нибудь городке, они поначалу выглядят вполне прилично и бодро разбегаются во всех направлениях, но уже через полчаса изменяются до неузнаваемости, вырождаясь в обычные протоптанные мулами или верблюдами тропы. Однако подобные трудности нисколько не обескураживали моего шофера. Напротив, они лишь подогревали его беспримерный энтузиазм. Столкнувшись с очередным препятствием, он издавал воинственный клич и безжалостно гнал вперед своего «железного коня». Наш многострадальный седан послушно карабкался по скалистым склонам, аккуратно катил вдоль кромки распаханного поля, объезжал невесть откуда взявшиеся валуны и лихо форсировал горные ручьи, встречавшиеся у нас на пути. Запах горелой резины – кошмар всех водителей – у моего шофера вызывал лишь пренебрежительный смех. Когда мы, совершив лихой прыжок, приземлялись на пределе возможностей рессор, он с удивленным видом потирал ушибленную макушку и мчался дальше. Расплачиваясь в конце каждого рабочего дня, я чувствовал себя неловко, ибо осознавал, что одна только стоимость амортизации несчастного автомобиля намного превышает оговоренную сумму.

На самом деле идея автопробега в этой стране выглядит достаточно абсурдной, и я – если б не побоялся выглядеть сумасшедшим – предпочел бы передвигаться на лошади или на хорошем муле. Беда в том, что турецкая экономика грешит досадной диспропорцией: продажи автомобилей здесь намного опережают дорожное строительство. А поскольку местные водители даже понятия не имеют о нормальном шоссе, они ежедневно спокойно выполняют такие трюки, которые заставили бы побледнеть от страха американских каскадеров.

После долгого ожидания наконец‑то выдалось утро, когда все мои друзья и советчики согласились с лихачом‑водителем и решили, что можно отправляться в путь. Мы стартовали в южном направлении. Дорога была очень приличная, вокруг расстилалась равнина, которую оживляли лишь вздымавшиеся в пяти милях к юго‑западу пики Святого Филиппа и Святой Феклы.

Однако вскоре случилось неизбежное: нам пришлось расстаться с удобным шоссе и свернуть на разбитый копытами проселок, уходивший вверх по склону холма. Трясло немилосердно, но когда мы наконец одолели подъем, то были вознаграждены в полной мере. Далеко на юге маячил величественный горный массив, и должен признаться, что ничего подобного мне не доводилось наблюдать ни в одной части света. Это были все те же Таврские горы – голубые, с белыми шапками льда, ослепительно сверкавшими сквозь окутывавшие их облака. Если раньше, находясь в Тарсе, я видел их с юга, то теперь рассматривал Тавр с северной стороны, и горы ничуть от этого не проигрывали. Я вспомнил, как выглядели Таврские горы с Кипра, когда их отделяло от меня шестьдесят миль водной поверхности. А со склонов Троодоса они напоминали огромные айсберги, плавающие на горизонте. Тавр – своеобразное чудо природы: удивительно разнообразное и одинаково прекрасное в любом ракурсе.

Вволю налюбовавшись, мы покатили дальше. Миновали относительно ровный участок пути, кое‑как преодолели вспаханное поле, с трудом продрались сквозь каменистые холмы и наконец‑то снова очутились на хорошей дороге. В этот самый миг выяснилось, что в самом начале мы свернули не в ту сторону.

Гаффар пришел в совершеннейший восторг! Оказывается, всего в шести милях отсюда в горах стоит чудная деревушка, где есть замечательные развалины… просто замечательные! Это колоссальное везение, утверждал он, что мы заблудились. В конце концов, Листра мало чем нас порадует. Никакого сравнения с тем местом, куда он нас отвезет. Вот там уж есть на что посмотреть! Надо только проехать шесть миль к подножию гор, а там он знает одного человека, который предоставит нам лошадей или мулов. Машину, конечно же, придется оставить, поскольку дальше дорога не такая хорошая, как эта. Тут нас основательно тряхануло. Гаффар ударился о крышу автомобиля, и шляпа слетела у него с головы. Выбор был сделан: мы отправились навстречу новому приключению.

Нам пришлось подниматься по крутой тропе, которая по несчастной случайности оказалась залитой водами горного ручья. В результате сама тропа превратилась в мелкую речушку. Стоит ли удивляться, что вскоре наша машина остановилась. Мотор работал вхолостую, колеса вертелись на месте – короче, мы застряли. Автомобиль был весь забрызган грязью, колеса ушли под воду. Нам пришлось заняться сбором валежника, который мы выкладывали перед машиной. Мы набросали также кучу камней в русло ручья. После этого водитель подошел к задней части машины, где, как выяснилось, среди запасных деталей у него хранилась лопата. Он прокопал две новые дорожки для колес, мы тут же завалили их ветками и для надежности придавили мелкими камнями. Усевшись за руль, шофер медленно подал машину назад, отыскал опору для колес и мощным рывком выбрался на берег ручья. Это был великолепный пример езды по пересеченной местности.

Следующие полчаса у нас занял спуск в маленькую зеленую лощину. Ее склоны были из какого‑то хрупкого скального грунта, который, разрушаясь, образовывал конструкции наподобие колонн. Миля за милей эти странные образования тянулись вдоль нашего пути. В конце ущелье упиралось в одиноко стоящую гору, представлявшую весьма эффектное зрелище. Издали серая громада напоминала удивительный город крестоносцев. В ней просматривались могучие крепостные стены, окружавшие скопление кривых улочек, башенки, церковные шпили и зубчатые укрепления с круглыми бойницами. Однако при ближайшем рассмотрении стало ясно, что это невероятное впечатление создается все теми же колоннообразными скальными образованиями. Весь холм был сложен из вулканического туфа, который на протяжении столетий противостоял разрушительной стихии, прорезавшей в горах узкую теснину. Серые скалы местами поросли темно‑зеленым лишайником, из‑за чего весь холм приобрел странную пятнистую окраску. На его вершине приютилась турецкая деревушка, которая благодаря грязно‑серому цвету домов сливалась с холмом и становилась практически невидимой уже на расстоянии пары миль. Зато отсюда нам были хорошо видны круглые черные отверстия, проделанные в отвесной туфовой стене на высоте нескольких сот футов от земли. Мне объяснили, что это – входы в многочисленные пещеры, которые в древности служили жилищем местным обитателям.

Мы решили обследовать необычный холм и, оставив машину у его подножия, начали нелегкий подъем. От Гаффара я узнал, что деревушка называется Килистра. Если мне не изменяет память, сэр Чарльз Уилсон и сэр Уильям Рамсей посетили эти места в 1883 году. Кроме того, деревне с таким названием посвящены семь строчек в книге профессора Стеррита «Экспедиция Вульфа в Малую Азию». Больше, насколько мне известно, она нигде не упоминается.

Мы обнаружили множество пещер, которые некогда были обитаемы, и маленькие византийские церквушки с греческими крестами, вырезанными над входом. Внутри некоторых из них сохранились следы древних фресок. Мое внимание привлекла миниатюрная церковь, высеченная в стоявшей особняком колонне из туфа. Здание, крестообразное в плане, могло вместить приблизительно двадцать человек. Центральная башня, как и западный и восточный концы церкви, имела квадратную форму, поперечные же нефы были закруглены. За долгие годы сюда набилось изрядно сухих веток и листьев, поэтому, чтобы попасть внутрь, пришлось ползти на четвереньках. Здание – само по себе любопытное, поскольку было вырезано в отдельном куске скалы – поражало тем, что выглядело миниатюрным макетом более крупного строения. Его пропорции и конструкция были бы идеальны для здания примерно в сто раз крупнее.

Вначале я подумал, что эти пещеры служили убежищем для кучки мирных анахоретов, но с другой стороны холма обнаружился длинный наклонный скат, который спускался в долину. С двух сторон его обрамляли сторожевые башни, вырезанные в твердой скале. И мне подумалось: если создателями этого пещерного города являлись христианские монахи, то они должны были принадлежать к какому‑то воинственному ордену. Уж больно неприступной выглядела крепость на скале, а единственное уязвимое место охранялось по всем законам военной науки того времени.

Похожие пещерные города существуют в Каппадокии, в регионе Ургуба. Один мой друг посетил те места и прислал мне фотографии, которые удостоверяют несомненное сходство этих диковинных городов. Там тоже скалы сложены из легкого, но прочного вулканического туфа, да и в архитектуре церквей видны общие черты. Сомневаюсь, чтобы когда‑либо предпринимались серьезные попытки датировать эти постройки. Ясно одно: люди, которые некогда селились здесь, либо были изгнаны из более комфортных мест проживания, либо сами удалились сюда в поисках убежища от враждебного окружения.

Маленькая турецкая деревушка Килистра расположилась на самом гребне холма. Жители ее ведут образ жизни более примитивный, чем я наблюдал в остальных районах Турции. Европейская одежда здесь не пользуется успехом, хотя я и заметил несколько мальчишек в остроконечных шапках, что предполагает их принадлежность к начальной школе. Все девушки и большая часть женщин носят старомодные мешковатые шаровары и самодельные кожаные чувяки с загнутыми носами. Мужчины, как и везде, обезображены ужасными матерчатыми кепками.

Позади деревни возвышается темный купол горы Али‑Сумасу‑Даг. На заднем фоне высятся заснеженные вершины Таврских гор. Выяснилось, что Али‑Сумасу‑Даг и была той горой, которую предлагал штурмовать оптимист Гаффар. Мне хватило одного взгляда на эту громаду, чтобы понять, чем закончится такая попытка. В лучшем случае мы обречены на ночевку под открытым небом, о худших перспективах не хотелось и думать. К моему удивлению, на сей раз Гаффар не стал спорить. Поэтому после осмотра необычной сталагмитовой деревни мы уточнили дорогу и направились прямиком к Листре.

Местонахождение этого древнего города известно с 1885 года, когда американскому профессору Дж. Р. Ситлингтону Стеррету в ходе археологических раскопок повезло установить его изначальное расположение. Тогда же профессор обнаружил и зарисовал знаменитый алтарь, который дал Листре имя, а позже и статус древнеримской колонии.

С этим городом связан один из самых ярких и колоритных эпизодов Деяний апостолов. Как известно, в Иконии Павел и Варнава столкнулись с ожесточенным сопротивлением местной еврейской общины. Опасаясь физической расправы, которую вполне могли спровоцировать иудеи, апостолы благоразумно удалились в Листру, каковая на тот момент являлась римской колонией и не разделяла предубеждений своего греческого соседа.

Проходя по улицам Листры, они обратили внимание на калеку, которые тогда во множестве встречались на Востоке. Этот человек был парализован от рождения и никогда не обладал счастьем самостоятельно ходить. Несчастный обычно сидел в пыли возле городских ворот и клянчил милостыню у прохожих. Павел, взглянув на этого человека, увидел, что «он имеет веру для получения исцеления». Он велел калеке встать на ноги, и тот действительно поднялся. Люди вокруг были поражены. Они вообразили, что боги в человеческом обличье сошли на землю.

Статного и представительного Варнаву они приняли за Зевса, царя богов, а более разговорчивому Павлу отвели роль Гермеса, посланца богов. В таком повороте событий нет ничего удивительного, ибо как раз неподалеку приключилась весьма поучительная история с Филемоном и Бавкидой. Естественно, что все жители Листры – мужчины, женщины и дети – знали эту притчу наизусть: как Зевс и Гермес спустились на землю под видом простых смертных, и как все, кроме Филемона и Бавкиды, прогнали их прочь. Овидий пересказал эту историю в «Метаморфозах»:

Есть там болото вблизи, – обитаемый прежде участок;

Ныне – желанный приют для нырка и лысухи болотной.

В смертном обличье туда сам Юпитер пришел, при отце же

Был отвязавший крыла жезлоносец, Атлантов потомок.

Сотни домов обошли, о приюте прося и покое,

Сотни к дверям приткнули колы; единственный – принял,

Малый, однако же, дом, тростником и соломою крытый…

Лишь подошли божества под кров неприметных пенатов,

Только успели главой под притолкой низкой склониться,

Старец придвинул скамью, отдохнуть предлагая пришельцам.

Грубую ткань на нее поспешила накинуть Бавкида[30].

Особо значительным для крестьян Листры выглядел финал истории, ибо, по легенде, вскоре после появления богов последовало страшное наводнение, и все, кто отказал Зевсу и Гермесу в приюте, исчезли с лица земли. А пожилые супруги – Филемон и Бавкида – не только благополучно пережили бедствие, но и получили заслуженную награду: их скромная хижина превратилась в великолепный храм, а сами они стали в нем жрецами.

Стоит ли удивляться, что, увидев чудесное исцеление калеки, суеверные жители Листры решили: история повторяется, Зевс и Гермес (Юпитер и Меркурий) снова спустились с Олимпа. И уж на сей раз они не сваляют дурака и как следует встретят богов!

«Боги в образе человеческом сошли к нам!»²³ – кричали они, «говоря по‑ликаонски». Это, кстати, единственный отмеченный в Деяниях случай, когда Павел и Варнава оказываются среди обитателей Малой Азии, говорящих на родном языке. Во всех прочих ситуациях апостолы общались с грекоговорящими слушателями. Что же взять с жителей Листры, ведь они были коренными ликаонийцами, так сказать, необразованными провинциалами Римской империи!

С удивлением и растущей тревогой наблюдали апостолы, как толпа бросилась к храму Юпитера. Вскоре все прояснилось, когда появился жрец с быком для жертвоприношения. Тут оба – Павел и Варнава – лишились самообладания: разодрали свои одежды и бросились к народу, громогласно крича: «Мужи! Что вы это делаете? И мы – подобные вам человеки…»

С большим трудом удалось им удержать простодушных жителей Листры от жертвоприношения в свою честь.

Конец же их пребывания в Листре был внезапным и вовсе не таким забавным. Евреи из Икония продолжали преследовать апостолов, не поленились приехать в соседний город и возмутить его население. Те самые люди, которые недавно готовы были славить апостолов, как богов, теперь видели в них врагов. Павла побили камнями и, посчитав мертвым, бросили на окраине города. Благо, ученики разыскали апостола и оказали ему помощь. Так или иначе, на следующий день Павел вместе с Варнавой покинул негостеприимную Листру и отправился в Дервию.

Мы спустились с холмов в тихий, пасторальный край. Вдоль дороги стояли ряды стройных тополей. В полях зеленела рожь. Целая компания аистов разгуливала по заболоченной низине, выискивая лягушек. Мы подъехали к покосившемуся мосту через ручей. В нем было семь пролетов, и каждый камень был взят из какого‑нибудь древнего города. Эти огромные каменные глыбы некогда являлись частью величественных зданий римской и византийской эпох. В основании моста виднелись несколько перевернутых надгробных камней. Миновав мост, мы подъехали к турецкой деревне с названием Хатын‑Серай. Навстречу нам бросилась стая деревенских собак: они злобно лаяли, а за их спиной плотным кольцом стояли местные ребятишки – молчаливые, но не менее возбужденные.

Появился староста деревни и отогнал собак, детишки же боязливо жались поблизости. Всякий раз, как кто‑нибудь из нас оглядывался в их сторону, они ударялись в паническое бегство. Затем, подобно стаду осторожных диких оленей, снова шаг за шагом подкрадывались ближе – до следующего косого взгляда незнакомцев, когда вся ватага вновь прыскала за ближайший угол – лишь босые пятки сверкали, да мелькали на ветру поношенные одежки.

Староста предложил нам осмотреть место, где некогда располагалась Листра, примерно в миле от деревни. Нашему взору предстал длинный невысокий холм, усеянный камнями и мелкими осколками древней керамики. Поковырявшись палкой в земле, я откопал ободок и днище кубка из красной глины. К сожалению, время не пощадило античных построек: на поверхности не сохранилось ни одного здания, однако можно предположить, что под землей скрывается множество удивительных находок. На склоне холма стоял загон для овец, стенки которого были сложены из массивных коричневых камней, некоторые достигали трех – четырех футов в длину. Соломенная крыша опиралась на коньковый брус. Только в одной стене я насчитал свыше пятидесяти крупных кубических камней, которые ранее явно принадлежали либо крепостной стене Листры, либо какой‑нибудь значительной постройке древнего города.

Единственной несомненной достопримечательностью этого дикого, заброшенного места является алтарь – он возвышается на вершине холма, там же, где его обнаружил в 1885 году профессор Стеррет. Для меня этот объект представлял исключительный интерес, поскольку он наверняка присутствовал в городе во время достопамятного визита Павла и Варнавы. Алтарь представляет собой тяжелый резной камень около трех с половиной футов в высоту и двенадцати дюймов в толщину. Он, конечно, изрядно побит и поврежден, но все еще можно различить надпись, высеченную четкими латинскими символами. Она гласит:

DIV AUG (ustum)

COL (onia) IUL (ia)

FELIX GEMINA LUSTRA CONSECRAVIT

D (erecto) D (ecurionum).

В буквальном переводе это означает: «Будучи юлианской колонией, город Лустра посвящает божественному Августу Цезарю (этот алтарь), возведенный по решению городского совета».

Интересно, что в этом чудом уцелевшем реликте древней Листры сохранилось римское название города – Лустра, встречающееся также на монетах, в античные времена чеканившихся в колонии. Принятый ныне вариант произношения – Листра – скорее всего, является эллинизированной формой местного анатолийского названия (подобно Килистре и Илистре). Римляне же предпочитали называть колонию словом «Лустра», в чем сэр Уильям Рамсей усматривает очевидную связь с латинским «Lustrum» – «берлога, нора».

Насколько мне известно, холм никогда не раскапывали, как и не предпринимали попыток сохранить то, что осталось от античной Листры. Древнему городу просто позволили разрушиться, а затем все крупные обломки растащили по соседним деревням в строительных целях. Однако же капитель массивной мраморной колонны, торчавшая из земли, разожгла мое воображение. Я долго стоял над этим камнем и размышлял над тем, какие чудесные открытия сулит грядущим поколениям археологов этот заброшенный холм.

По деревне Хатын‑Серай тем временем распространился слух, что объявился очередной чужестранец, интересующийся древними камнями. Мне с готовностью устроили экскурсию по овчарням и задворкам деревенских домов. Пока я рассматривал старинные камни с сохранившимися надписями, местное общество разглядывало меня. На плоских крышах соседних домов неизменно собиралась ватага сельских ребятишек в сопровождении одетых в черное старух: сохраняя полную серьезность, они бросали в мою сторону любопытные взгляды и о чем‑то тихо перешептывались.

Как я и подозревал, вернуться в Конью засветло нам не удалось. Хлынувший ливень превратил узкую дорогу, по которой мы ехали, в вязкую красную кашу. Со всевозможными мерами предосторожности мы двинулись к обочине. Пришлось включить фары, лучи которых едва пробивались сквозь сплошную пелену дождя. Кое‑как добравшись до берега этой кашеобразной реки, мы попытались его форсировать. Машина сначала забуксовала, но затем каким‑то чудом сумела преодолеть препятствие. Мы едва не потеряли равновесие и не завалились на бок, однако все обошлось. Даже выбравшись наконец на относительно твердую почву, мы оказались, что называется, «по колено» в размокшей почве. И одного взгляда на наш увязший автомобиль было достаточно, чтобы понять: бесполезно даже пытаться столкнуть его собственными силами.

Гаффар припомнил, что ближайшее здание – заброшенный хан – находится в шести милях отсюда. Еды тоже оставалось немного: два крутых яйца, кусок хлеба и три апельсина. Мы уныло стояли на обочине, наблюдая, как наш водитель с помощью многострадальной лопаты пытается проложить новую дорогу. Он велел нам закидывать вырытые канавки камнями, и мы принялись усердно заполнять русло двух ручьев всем, что могло обеспечить хоть какое‑то сцепление шин с дорогой. Покончив с этой задачей, мы затаили дыхание, а наш сногсшибательный водитель потихоньку, полегоньку продвигал вперед авто. В условиях, когда один неверный дюйм угрожал неминуемой катастрофой, он демонстрировал, на мой взгляд, чудеса виртуозной езды.

В конце концов ему удалось спасти машину и нас всех. Через час вдалеке замаячили городские огни. Я почувствовал колоссальное облегчение. Конья, которая прежде выглядела довольно‑таки убогим местом, теперь показалась мне едва ли не метрополией.

Пока мы размещали промокшую одежду возле огня, Гаффар признал, что попытка восхождения на Али‑Сумасу‑Даг стала бы большой ошибкой. Водитель же воздержался от комментариев. Он молча опрокинул стаканчик ракии и, выкручивая свою кепку, поинтересовался, нужно ли ему приезжать завтра с утра. Великолепный пример самообладания. Если говорить о данном качестве, то я бы поместил турок где‑то между шотландцами и китайцами.

На следующее утро солнце снова вовсю сияло над Ликаонийской равниной, и мы катили на юго‑восток – туда, где некогда стояла древняя Дервия.

Раньше мне доводилось пересекать эту равнину на поезде. Однако на сей раз – при более близком контакте с местностью – появилась возможность лучше прочувствовать ее дикий характер: бьющий в лицо холодный ветер, вид дороги, извивающейся среди разбросанных скал и валунов, и постоянное опасение, что вновь обрушится ливень и погребет меня посреди многих миль жидкой грязи.

И снова я задумался над тем, какое это было странное решение: покинуть комфортное субтропическое побережье Малой Азии и направиться сюда – в дикий край, где горы, подобно часовым, стоят на пустынной равнине, на уровне четырех тысяч футов над уровнем моря.

Слева от нас возвышался Кара‑Даг, местные жители весьма романтично зовут его «горой тысячи и одной церкви» – за развалины византийских церквей, покрывающие склоны. Это действительно романтическая, но и зловещая гора, ее великолепные очертания вздымаются посреди бурой равнины. На вершине гнездятся облака. В силу какого‑то особого преломления света вся эта облачная масса приобретает необычный черно‑фиолетовый цвет. В общем, я понимаю, почему турки назвали эту гору Кара‑Даг, что в переводе означает Черная Гора.

Я всегда буду жалеть, что мне не хватило времени исследовать Кара‑Даг. Руины византийских церквей заслуживают самого подробного осмотра – может, более всего на свете. Они датируются пятым – одиннадцатым веками, и нигде больше нет такой великолепной возможности проследить развитие христианской архитектуры на протяжении шести столетий.

На протяжении многих миль темная громада неизменно высилась слева от нас, пока наконец на юге не возникли другие горы – огромные, своими вершинами подпирающие небо. На этих вершинах лежали снежные шапки, которые постепенно таяли и стекали вниз животворными ручьями, а по их берегам на нижних склонах гор лепились крохотные грязные деревушки, напоминавшие лагеря кочевников.

Единственными признаками жизни на этой бескрайней равнине были овечьи отары, которые медленно перемещались с места на место в поисках скудного корма. Охраняли их злобные белые псы, по своей величине не уступающие большим датским догам. Непривычный вид нашего автомобиля пробуждал их ярость, и псы, покидая сторожевые посты, с низким горловым рыком кидались нам навстречу и злобно скалили зубы.

Здешние пастушьи собаки носят ошейники с устрашающего вида четырехдюймовыми шипами. Это необходимая защита от волков, которые всегда стремятся вцепиться собаке в горло. Мне известно, что подобные шипастые штуки раньше повсеместно использовались и в Европе. Нынешние медные заклепки на ошейниках наших бульдогов – напоминания о тех далеких временах, когда стаи волков бродили по Англии.

Многие путешественники, вернувшиеся из Малой Азии, рассказывали о лютой злобе пастушьих собак, однако мало кто удосужился похвалить их великолепное сложение и характерные морды. А между тем у этих собак необычная расцветка: шерсть кремового цвета, лишь под глазами темные полосы, да на висках – уходящие к ушам светло‑коричневые пятна. В зрелом возрасте у этих собак нижняя челюсть утяжеляется, придавая им неуловимое сходство с мастиффами, а вокруг глаз появляются интеллектуальные морщинки. Несмотря на свой внушительный вес, эти животные способны развивать на бегу поистине удивительную скорость. Они абсолютно бесстрашны, и за одну схватку способны загрызть двух‑трех волков. В наше время барсы и медведи встречаются довольно редко, да и то чаще в верхних отрогах Таврских гор, а вот волки по‑прежнему водятся повсюду и доставляют множество хлопот пастухам. Так что именно волки – главные враги турецких овчарок.

Обычно маленькие щенки пастушьих собак выглядят милыми и очаровательными созданиями. Вспомните, как они трогательно поскуливают и тыкаются носами, стоит их взять на руки. Однако щенки турецких овчарок почему‑то не производят подобного впечатления. Как правило, в младенчестве морды у них коричневато‑черного цвета, словно щенок залез носом в миску с золой.

На краю равнины возвышается припорошенная снегом гора под названием Хаджи‑Баба, что в переводе означает «Отец паломника». У ее подножия некогда и стояла Дервия. Здесь, как и в Листре, от города ничего не осталось, кроме большого кургана, усеянного керамическими черепками. Местные жители называют этот курган Гуделесин.

Взбираясь на холм, я заметил множество осколков гранита, мрамора и порфира. Все это доказывает, что в древности на этом месте стояли великолепные храмы и статуи. Здесь (как и в Листре) никогда не проводились археологические исследования. Надеюсь, когда‑нибудь такой день настанет и значительно расширит наши знания по географии Нового Завета.

Жители Дервии оказались благодарными слушателями. Они с энтузиазмом восприняли евангелическую весть и ни о каких гонениях на апостолов даже не помышляли. Кроме того, Дервия стала последним пунктом в первом миссионерском путешествии Павла. Вместо того чтобы отсюда двинуться на юго‑восток исхоженным торговым путем (который вел через Киликийские Ворота прямиком в Тарс), апостолы после посещения Дервии повернули назад и с беспримерным мужеством и храбростью снова направили свои стопы в края, где их бичевали и забрасывали камнями. Они пришли сначала в Пергию, а затем в прибрежную Анталию, где сели на корабль, отправлявшийся в Антиохию Сирийскую.

Так завершился первый миссионерский поход Павла к язычникам.

Примерно в трех милях от этого безлюдного места располагалась турецкая деревня под названием Зоста. Отсюда, с высоты холма, она выглядела как неряшливое скопление низких крыш и обшарпанных каменных стен. В самом центре селения возвышался купол мечети – как выяснилось позже, сельджукской.

Местные жители вышли нам навстречу – отогнать собак и поприветствовать приезжих. Выяснилось, что не так давно деревня поменяла свое название: теперь ее называли Акар‑Куей, то есть «Белая деревня». Как всегда бывает в подобных случаях, вокруг нас собралась любопытная толпа: женщины украдкой выглядывали из‑за каменных стен, детишки радостно бегали между взрослыми, оглашая окрестности визгом.

Мое внимание привлекло удивительное зрелище. По улице двигалась группа мужчин, перед собой они гнали упиравшегося и возмущенно блеявшего барана. Рога его были перевиты венком из полевых цветов, в шерсти поблескивали мониста, а вдоль спины свисали яркие цветные ленты.

– Ого, да это свадьба! – воскликнул Хассан. – Они собираются совершить жертвоприношение, чтобы удача сопутствовала браку.

Мне доводилось читать, что в отдаленных районах Турции крестьяне до сих пор придерживаются тех суеверий и диковинных обычаев, которые сохранились со времен Греции и Древнего Рима. И тем не менее я был немало удивлен, воочию увидев украшенное для жертвоприношения животное. Почти две тысячи лет назад Павел и Варнава наблюдали такую же картину всего в нескольких милях отсюда, в Листре.

И вот я стою на деревенской улице и наблюдаю, как крестьяне – потомки того народа, о котором рассказывается в Новом Завете, – гонят жертвенного барана к дому жениха. Мы присоединились к толпе, собравшейся во дворе. Навстречу вышел мужчина, который пригласил войти в дом.

– Хотите посмотреть? – спросил Хассан. – Они приглашают вас присутствовать на свадебном торжестве.

Поднявшись по каменным ступеням, я оказался перед низенькой дверью. Я разулся и прошел внутрь. Моему взору предстала комната размером примерно пять ярдов на четыре. Вдоль стен были расстелены полосатые коврики из верблюжьей шерсти, на которых разместились, по меньшей мере, пятьдесят человек. Середина комнаты оставалась свободной.

Несколько старейшин поднялись со своего места и поприветствовали нас со сдержанной учтивостью, которая выгодно отличает турок от шумных и темпераментных арабов. Гости потеснились, и мы, усевшись, приступили к обычному обмену приветствиями и поздравлениями.

– Какой национальности этот господин? – спросили Хассана.

– Он из Англии.

И старики, которые наверняка не умели ни читать, ни писать и, уж конечно, за всю свою жизнь не встречали ни единого англичанина, спокойно и серьезно кивали в ответ – будто гости из далекой Англии представляли собой обычное явление в их деревенской жизни.

По правде говоря, я нахожу в турках множество черт, которые роднят их с англичанами. И одна из них – достойное приятие всякого рода неожиданностей и упорное нежелание публично проявлять удивление. Вот и сейчас, окидывая взглядом живописное общество, собравшееся в этой маленькой турецкой хижине, я отметил довольно любопытную особенность. Если закрыть глаза на местную экзотику – полосатые коврики, жалкие лохмотья и неуловимый налет какой‑то естественной дикости на лицах, – добрая половина присутствующих мужчин, светловолосых и голубоглазых, вполне могла бы сойти за англичан.

Тем временем в комнату вошел молодой турок, на подносе он нес чашечки кофе, которые на Востоке, словно по волшебству, появляются даже в пустыне. Пока мы с удовольствием потягивали дымящийся напиток, ожила группа музыкантов, сидевших в углу. В их арсенал входили гитара, однострунная скрипка ‑рабаба и барабан. Зрители поплотнее сдвинулись к стенам, на освободившуюся середину комнаты вышел танцор.

Вначале мне показалось, что это женщина. Но, внимательнее присмотревшись к фигуре – узкие бедра, плоская грудь, – я понял, что перед нами молодой человек в женской одежде. На нем было красное шелковое платье, глаза и брови жирно подведены кохлом, щеки ярко подцвечены румянами. Двигался юноша с грацией дикой кошки.

Раздалась нервная дробь тамтамов, в которую вплетался высокий диссонирующий плач скрипки. Изгибаясь и тряся плечами, танцор принялся притоптывать и медленно поворачиваться вокруг своей оси; глаза его были полузакрыты. Резким движением он откинул волосы со лба, но они тут же снова упали ему на лицо. Вся фигура выражала гротеск, и тем не менее юноша не выглядел смешным. Во всяком случае, у меня он не вызывал улыбки. Скорее он напоминал опасное дикое животное, наряженное для выступления в цирке.

Шаги юноши ускорялись, глаза сверкали, дыхание сделалось прерывистым. Всякий раз, когда танцор резко поворачивался, юбка взлетала в воздух, обнажая высокие, заляпанные грязью сапоги. На юноше были серые шерстяные носки домашней вязки – настолько длинные, что их приходилось заворачивать на голенища. Наблюдая, как сельский танцор кружится и притопывает, я подумал: должно быть, и дикие кочевники Чингисхана вот так плясали вокруг костра.

Восточные люди всегда вызывали у меня живой интерес. Они интриговали меня своей непроницаемостью и непредсказуемостью реакций. Сейчас они никак не выказывали своего отношения к происходящему: не смеялись, не шумели, выражая одобрение или, напротив, неодобрение. Просто сидели с отстраненным видом и наблюдали за танцем соплеменника. Так кошка пристально следит немигающим взором за резвящейся мышью. Время от времени кто‑нибудь молча стряхивал пепел с сигареты – прямо на пол, едва ли не под ноги танцующему. Завершив номер, юноша остановился. И тут кто‑то подал голос; судя по тону, танцора просили продолжать.

– Сейчас будет танец с ножами, – шепотом пояснил Хассан. – Если танцор подойдет к вам, постарайтесь не выказать волнения.

Я понял, что первый танец был всего лишь прелюдией к «гвоздю программы» – танцу с ножами. В руках у юноши появились два тонких кинжала примерно в фут длиной, и он принялся ими размахивать и с лязгом чиркать друг о друга. Одновременно он стремительно двигался, совершал невероятные прыжки, протыкал невидимого противника. В самые напряженные мгновения, когда сталь сверкала в каком‑нибудь дюйме от лиц зрителей, танцор что‑то приглушенно приговаривал гортанным голосо