Из Фригии в Македонию

Мое путешествие в Измир, поездка в Митилену, а также на берега Македонии. Я вижу место, где Павел впервые ступил на землю Европы; поднимаюсь на холмы, чтобы побродить среди руин Филипп; стою на берегу ручья, в котором приняла крещение Лидия. В Салониках я становлюсь свидетелем странных похорон, а в Берее, которая ныне называется Верией, узнаю кое‑что новое о святом Павле.

Прошло почти полтора года с тех пор, как Павел вместе с Варнавой и Марком приплыл на Кипр. Это было весьма плодотворное время служения во имя Христа, однако на долю апостолов выпало немало испытаний: непомерные физические нагрузки, непонимание со стороны окружающих и даже реальная угроза жизни.

Период, когда апостолы пребывали в Антиохии, ознаменовался первым кризисом христианской церкви. Тот был связан с происками иудейских законников, которые требовали, чтобы язычники проходили через обряд обрезания и лишь после этого допускались в лоно церкви. Данный вопрос стал камнем преткновения, из‑за которого Павел впервые вступил в открытую схватку со своими извечными врагами – ортодоксальными евреями. Эти люди преследовали его всю жизнь, они буквально шли по пятам Павла, натравливали на него окружающих – и все ради того, чтобы навечно привязать христианство к иудейской традиции. Павел ясно видел цели врагов и сражался с ними, не жалея сил. Он верил: лишь освободившись от пут иудаизма, христианство может стать мировой религией.

Получив божественное указание, Павел решил передоверить решение данного вопроса иерусалимской церкви, которую в ту пору возглавлял святой Петр. Апостол надеялся на поддержку Петра и не ошибся в своих расчетах. Тот – тоже руководствуясь божественной волей – принял решение о крещении римского центуриона по имени Корнелий. Тем самым он открыл двери церкви перед необрезанными язычниками.

Воодушевленный этой победой Павел загорелся идеей нового миссионерского путешествия. Мыслями он постоянно возвращался к своим возлюбленным галатам. Как они живут в его отсутствие? Непосвященным трудно понять любовь миссионера к обращенным, это совершенно особое чувство. Но именно такая любовь наполняла сердце Павла на протяжении всей его апостольской жизни – с начала первой миссии и до мученической кончины в Риме.

И сказал Павел Варнаве: «Пойдем опять, посетим братьев наших по всем городам, в которых мы проповедали слово Господне, как они живут»²⁶.

Варнава полностью поддержал идею старшего товарища. Он тоже стремился в новое путешествие и хотел взять с собою Марка. Это позволяет предположить, что Марк мучился угрызениями совести. Он страстно стремился вернуть себе благорасположение Павла и изгладить из памяти тот страшный миг, когда слабость или неверие заставили его покинуть соратников в Пергии и вернуться домой. Я почти слышу голос Марка, умолявшего родича: «Пожалуйста, упроси его взять меня с собой. Скажи, что я сожалею о случившемся. Я знаю, он тебя любит и пойдет навстречу». Однако слишком долго Павел носил в сердце обиду; он не пожелал простить Марка. Его отказ взять юношу во второе миссионерское путешествие имел печальные последствия: испытанный тандем двух проповедников распался. Варнава предпочел остаться с родственником, и они с Марком отправились на Кипр. Павел же для путешествия в Малую Азию вынужден был искать себе нового компаньона.

Таким человеком стал Сила – тоже иудей, один из ведущих членов иерусалимской церкви. Считается (хотя письменных доказательств тому не сохранилось), что Сила, подобно Павлу, имел римское гражданство. В Деяниях он именуется именно укороченным греческим именем, хотя Павел в посланиях предпочитает называть его полным римским именем – Сильваний.

Итак, они вышли вместе и вновь посетили пункты первой миссии Павла: Дервию, Листру, Иконий и Антиохию Писидийскую. Точно неизвестно, в каком городе – Листре или Дервии – к ним присоединился молодой человек по имени Тимофей. Он происходил из смешанной семьи: отец его был греком, а мать еврейкой. Тимофею предстояло сыграть важную роль в дальнейшем развитии христианской церкви.

Вместе с двумя новыми последователями Павел отправился в путешествие, которое в Деяниях называется наиболее важным и значительным. Подробно его не описывают: вначале миссионеры находятся в центре Малой Азии, а в следующий момент мы их видим уже на берегу Эгейского моря, то есть в Европе. Не имея никаких указаний на маршрут следования, мы знаем точно: Павла вел Дух Святой, именно Он удержал апостола от проповеди в Азии. Известно, что Павел намеревался посетить Вифинию, но «Дух Иисуса» не допустил его туда. Руководствуясь наставлениями Духа, Павел воздержался от посещения крупных городов, куда, как можно представить, стремился попасть в первую очередь.

Почему, задаемся мы вопросом, Павла столь настойчиво удерживали от, казалось бы, вполне логичного посещения Эфеса? Одно из возможных объяснений дает теория Ракхэма: «То, что человеку кажется логичным и очевидным, не всегда совпадает с выбором Бога. Так и святому Павлу пришлось скорректировать свои планы. Ему не суждено было попасть в Эфес, куда он так стремился. “Асия” на тот момент являлась центром эллинизма, и создается впечатление, что апостолу потребовалась предварительная тренировка в сугубо греческой жизни. Точно так же Эфес – с его космополитическим смешением – стал подготовкой к Риму».

Таким образом, Павел в сопровождении Силы и Тимофея оказался на побережье Эгейского моря, в римской колонии Александрия Троада. Но возникает вопрос: действительно ли их было всего трое? Не было ли с ними четвертого товарища, который скромно умалчивает о своем присутствии? Дело в том, что именно с этого момента в повествовании появляется то самое местоимение «мы», которое вызвало столько споров у исследователей. Вслед за этим «мы» святой Лука, автор Деяний, естественно соскальзывает в так называемые «наши странствия». В этом мне видится прямое указание на то, что он присоединился к путешествию миссионеров. Если Лука был выходцем из Македонии (как принято считать), то вполне понятно, почему именно с этого момента он подчеркивает свою сопричастность. Ведь Македония стала следующим пунктом назначения странствующих миссионеров. В Писании говорится, что Павлу было видение: он узрел человека, который по всему был македонцем и умолял проповедников отправиться в Европу.

«И было ночью видение Павлу: предстал некий муж Македонянин, прося его и говоря: приди в Македонию и помоги нам»²⁷.

Утром апостол поведал товарищам о своем видении, и все усмотрели в этом перст Божий. Посему они пошли на пристань Троады и отыскали корабль, отправлявшийся в Македонию. Так Павел, Лука, Сила и Тимофей пересекли море и попали в Европу.

Выяснилось, что попасть в Александрию Троаду мне не удастся, поскольку развалины данного города располагались на территории турецкой военной зоны. Поразмыслив, я решил отправиться в Смирну (или Измир, как она теперь называется), а оттуда водным путем добираться до македонского побережья. Железнодорожное путешествие из Коньи в Измир занимало двадцать четыре часа.

Весь долгий день я провел у окна, рассматривая проносившиеся мимо холмы и однообразную голую равнину. Единственной деталью, хоть как‑то оживлявшей монотонный пейзаж, были аисты. Раньше я их видел лишь издалека – высоко в небе над Киликийскими Воротами, зато теперь получил возможность наблюдать вблизи и в неограниченных количествах. Эти гладкие, откормленные птицы обнаруживались повсюду: на каждом болотце, на каждой полоске свежевспаханной земли можно было видеть, как они стоят в задумчивой позе или методично вышагивают по пашне, то и дело что‑то склевывая у себя под ногами. Благодаря черно‑белому оперению, красным лапам и длинным клювам аисты выглядят очень живописно на фоне буро‑зеленых малоазийских равнин. Часть этих птиц прилетает по весне из Индии и Южной Африки, они вольготно чувствуют себя на турецких просторах и охотно вьют гнезда на деревенских печных трубах. Другие продолжают путь на север: летят над Палестиной вдоль Иордана, причем на такой высоте, что лишь солнечные блики на перьях выдают их присутствие в небе.

Интереснее всего наблюдать этих птиц в поле. Аисты не боятся людей, и нередко мне приходилось наблюдать, как они неотступно следуют за пахарем, словно наблюдая за его работой и критически оценивая каждую проложенную борозду. Аист может часами стоять на месте. В такой медитативной позе он напоминает уважаемого президента научного общества, который мучительно пытается вспомнить, куда положил свой цилиндр. По правде говоря, шелковый цилиндр – единственное, чего не хватает аистам для завершенности образа.

Хассан сообщил мне, что в их стране аист считается символом удачи.

– Иногда деревенские жители выходят встречать их за околицу, – рассказывал он. – Глупо, конечно, но что взять с простых, суеверных крестьян? Они верят, что аисты приносят с собой весну. Человек, на чьей крыше аист устроит гнездо, считается счастливчиком. И, кстати, эти птицы подают отличный пример семейных отношений. Знаете, когда я жил в деревне – да‑да, не удивляйтесь, в моей жизни был такой период, – мне довелось стать свидетелем любопытной истории. Несколько мальчишек из озорства забрались в гнездо аистов и подменили их яйца на куриные. Настал срок, и в гнезде появились цыплята, Когда отец семейства – как назвать его по‑английски? Ну, скажем, аист‑самец – рассмотрел потомство, которое, мягко говоря, выглядело весьма странно, он очень, очень рассердился. Надо было видеть, как он отчитывал свою супругу! Этим дело не кончилось. Аист взмыл в воздух и вскоре вернулся со своими друзьями – чтобы все увидели, какую скверную шутку с ним сыграли! И стая напала на бедную – как там вы ее называете? – аистиху… Да, великолепный пример семейных отношений. Эти птицы любят себе подобных, но терпеть не могут цыплят.

Самому Хассану история казалась забавной, и он очень озаботился, когда я заметил, что в качестве «нового турка» он мог бы проявить больше сочувствия к женскому полу.

Я уже описывал выше, как ведут себя люди в турецких поездах. Уж не знаю почему, но такие поездки способствуют быстрому знакомству и плотному общению: не проходит и десяти минут, как вы уже предлагаете своему попутчику сваренное вкрутую яйцо, а взамен получаете от него кусочек холодного цыпленка или восхитительную домашнюю долму.

И на сей раз все было как обычно. На каждой станции нас осаждала ватага бойких ребятишек со сладостями и прохладительными напитками; вдоль перрона прохаживались старики, торговавшие традиционными симитами, а маленькие оборванные девочки стояли в стороне и молча тянули свои грязные кулачки, в которых были зажаты крутые яйца. С какой трогательной жадностью эти худые, маленькие пальчики хватали несколько пиастров, вырученных от продажи нехитрого товара! Я понимал, как ждали жители провинции этот дневной поезд с его десятиминутной стоянкой. Ведь для них это единственная возможность заработать хоть немного денег.

За первые восемь часов дороги у меня скопился изрядный запас продуктов: коричневый кувшин чистой родниковой воды, сетка яблок, кулек жареных каштанов, пара аппетитных симитов, порция поджаренной баранины, завернутая в обрывок газеты, берестяная коробочка халвы и с полдюжины яиц, сваренных вкрутую.

На одной из станций к нам в купе вошел маленький пухлый мужчина с крючковатым носом. Как выяснилось, это был еще один представитель новой Турции – местный бизнесмен. Я тут же угостил его вареным яйцом и получил взамен апельсин.

– Я говорить много плохо английский, – сообщил он.

– Я был бы счастлив, если б мог так же говорить по‑турецки.

– Вы есть много добрый, – ответил он, поднимаясь с места и вежливо кланяясь.

Наш попутчик сообщил, что занимается продажей машин. Я высказался в том смысле, что дороги должны опережать автомобили. Он, похоже, удивился и согласился, что мысль стоящая, хотя и несколько неожиданная. Затем бизнесмен упомянул, что бывал в Англии, и я, естественно, поинтересовался, как ему моя страна.

– Берлин лучше, – ответил он. – Лондон нет нравиться.

Мы углубились в обсуждение сравнительных достоинств обеих столиц, а за окном проплывали все те же бескрайние просторы Малой Азии. Я едва не пропустил миг, когда мы покинули пределы бывшей провинции Галатия и въехали на территорию, которая в эпоху Павла называлась Фригией.

Над равниной догорал закат. Наш поезд остановился на маленькой станции, позади которой вздымались могучие холмы. Мы зашли в привокзальное кафе выпить по чашечке обжигающе горячего сладкого кофе. Зал был заполнен молчаливыми ширококостными мужчинами – жителями окрестных гор. Они развлекались игрой в нарды и делали это на свой, турецкий лад. Игроки молча, с непроницаемыми лицами трясли кости, а их товарищи столь же невозмутимо наблюдали за игрой, задумчиво потягивая кальян.

Центральное место в комнате занимала большая печка, по стенам были развешаны цветные литографии, изображающие сцены охоты: прячась за соснами, люди в высоких меховых папахах целились в разъяренного медведя, тот поднялся на задние лапы и угрожающе надвигался на охотников.

В углу кафе жалась небольшая стайка сельских женщин, они нянчили многочисленных отпрысков. Несколько солдат‑пехотинцев разместились за столиком, убрав с прохода вещевые мешки. Они достали из карманов какие‑то пакеты и теперь сосредоточенно поедали нехитрый ужин, запивая его горячим кофе. Крошечные чашечки выглядели до смешного нелепыми в их огромных, огрубелых руках.

Звук колокола оповестил пассажиров о скором отправлении поезда, и мы поспешили вернуться в купе. За окном совсем уже стемнело. Наш поезд медленно полз по бесконечной равнине, далекие холмы терялись в ночной тьме. Дорожные разговоры как‑то незаметно стихли, все стали готовиться ко сну. Хассан улегся очень компактно – словно задремал в кавалерийском биваке с саблей под боком. Маленький продавец автомобилей тоже заснул и неожиданно будто превратился в толстого восьмилетнего мальчика. Его рот приоткрылся, на смуглом лице застыло довольно глупое выражение. Трудно было представить, что этот человек еще недавно говорил о бизнесе, планировал какие‑то сделки. Впрочем, я тут же одернул себя: не слишком‑то красиво подсматривать за спящими людьми. Посему я поспешил отвести любопытный взор от своих товарищей и, соорудив себе подушку (чудовищно неудобную) из собственной куртки, улегся спать.

Открыв поутру глаза, я не сразу сообразил, что же изменилось. Холодный свет заливал купе, проникая через запотевшие, заляпанные грязью окна. Обратив внимание на опустевшую койку напротив, я понял, что наш попутчик сошел ночью. В этот миг проснулся Хассан: он вырвался из пучин сна, как опытный пловец выныривает из морской глубины. Уже в следующее мгновение он обрел ясность мышления и заговорил:

– Ага, наш друг покинул нас в Алашере. Он просил передать вам наилучшие пожелания…

В Алашере! Я подумал: каким же надо быть оптимистом, чтобы рассчитывать развернуть автомобильный бизнес в этом захудалом городишке.

Я по привычке выглянул в окно. Оказалось, что мы едем по прибрежной равнине. Здесь было ощутимо теплее, буро‑коричневые тона сменились зелеными. Вокруг нас на многие мили тянулись колосящиеся посевы и фруктовые сады, солнце щедро заливало своими лучами плодородную долину. Окружающий пейзаж радовал глаз, вскоре на горизонте показалось море и на его берегу – город Измир.

Для меня картина Измира складывалась из нескольких составляющих. Прежде всего, это впечатление от посещения пароходства. Затем бесконечные поездки по городу на конных экипажах – запряженных парой лошадей арбах, которые бодро грохотали по булыжным мостовым Измира. Естественно, как и повсюду в Малой Азии, кофе: мне кажется, я пил его беспрестанно – чашку за чашкой. Ну и напоследок хочется выразить благодарность тому незнакомому фотографу, который щелкнул меня на измирской набережной и уже через полчаса принес готовые фотографии (они, кстати, очень пригодились для полицейского отчета, который в обязательном порядке составляется на всех отъезжающих).

Измир может похвастать совершенно великолепным месторасположением: он лежит у подножия горы Паг в окружении многочисленных холмов, которые спускаются к побережью. Эгейское море образует гавань, где на рейде стоят корабли с Родоса, Пирея, Салоник и прочих древних городов.

Однако что касается коммерческого благополучия Измира, о котором я столько читал и которое подспудно ожидал увидеть, здесь меня ожидало горькое разочарование. От былого величия не осталось и следа. По решению союзников после Первой мировой войны город перешел к Греции на правах колонии. Такое положение вещей сохранялось до 1922 года, когда турки захватили Измир, что вылилось в жуткую массовую резню. В ту ночь город был сожжен дотла на глазах у союзного флота. Я разговаривал с людьми, которые стали свидетелями тех трагических событий. У них до сих пор перед глазами стоит ужасная картина: вся береговая линия превратилась в сплошное пожарище, и на фоне бушующего пламени мечутся тысячи фигур – они сражались, сопротивлялись и умирали. Кому‑то повезло: они сумели попасть на одну из перегруженных шлюпок, которые бежали под защиту военных кораблей. Но тысячи людей – греков, армян, евреев – погибли в ту ночь.

Измир так до сих пор и не оправился от той трагедии. Его, конечно, отстроили заново, но это уже другой город. Он не только утратил былое богатство, но и лишился своей деловой аристократии. Те, кому удалось пережить резню двадцать второго года, навсегда покинули город. Некогда могущественные европейские компании сегодня переживают не лучшие времена: они лишились всех привилегий, постоянно терпят притеснения со стороны государства и в условиях повальной паранойи и шпиономании отчаянно пытаются спасти хотя бы остатки своего финансового благополучия.

В одной из кофеен мне поведали историю, связанную с бриджем – любимейшей игрой европейской знати. По словам рассказчика, бридж зародился в Измире на базе карточной игры под названием «хедив». Якобы в конце девятнадцатого века прародитель современного бриджа просочился в лондонские клубы, но уже под другим именем – «русский вист» или «бирич».

В Измире мы распрощались с Хассаном.

– Когда‑нибудь ты вернешься, – сказал он, – и мы организуем экспедицию в Милет и Галикарнасс.

– От всего сердца надеюсь, что так и будет.

После этого я отправился в рекомендованную гостиницу – она стояла возле вокзала и называлась «Английский пансион». Затем мне пришлось заниматься неотложными делами, которые заняли у меня большую часть дня. Освободился я уже к вечеру и испытывал лишь одно желание – поскорее добраться до постели. Я вошел в отведенный мне номер и замер в удивлении. Если бы мы перенеслись на двадцать лет назад, то эта комната вполне могла бы принадлежать какой‑нибудь английской школьнице. Обстановку ее составляла покрытая белой эмалью мебель, которую дополняли плетеные журнальные столики. На одной стене висела литография, изображавшая встречу Данте и Беатриче; на другой принимала ванну Психея. Сэр Лоуренс Альма‑Тадема тоже внес свой вклад – с репродукцией картины «Вопрос».

Скажу честно: за все время путешествий я не встречал ничего подобного. Мне приходилось снова и снова повторять себе, что я нахожусь в Измире, на берегу Эгейского моря. Что совсем рядом возвышается громада Пага, со склонов которого наверняка можно разглядеть береговые огни Митилены. Что город со всех сторон окружен холмами, которые постепенно повышаются, пока не достигают высокогорного центрального плато Малой Азии. На одном из журнальных столиков я обнаружил экземпляр «Байстендер» двухмесячной давности. Судя по сгибам, журнал аккуратно упаковали в Англии и отправили сюда по почте.

Нет, что ни говори, это была невероятная комната! Создавалось впечатление, будто кто‑то – упорно не желавший расставаться с прошлым – взял и перенес частичку своей юности в самое сердце Турции. По сути, время здесь остановилось на Альма‑Тадеме и лорде Лейтоне. Странно был наблюдать кусочек викторианской Англии, перенесенный на эту пропитанную кровью землю.

В семь утра меня разбудил осторожный стук в дверь. Заботливые смуглые руки поставили чайный поднос. Помимо чайника, на нем стояла тарелка с печеньем. Чайную ложечку украшал незнакомый мне герб и одно‑единственное слово «Скегнесс».

Я поспешил спуститься вниз в столовую, поскольку намеревался с утра пораньше отправиться в порт и искать судно, отправлявшееся в Митилену. Пока я поглощал традиционный английский завтрак, в комнату вошла одетая во все черное англичанка средних лет.

– Доброе утро, – поздоровалась она. – Меня зовут сестра Грейс. Очень жаль, что вы так скоро уезжаете.

Она носила оригинальную брошку в виде трех древнеримских денариев – три цезаря бок о бок разместились на тщедушной груди сестры Грейс. Монахиня олицетворяла собой тот тип немолодых англичанок, которые способны воссоздать стерильную атмосферу британской больницы даже в условиях безжизненной пустыни или гибельного болота. Такие женщины решительно шагают под открытым зонтиком через мятежи и революции, стремясь везде, где возможно, восстановить изначальный порядок. Они – порождение нашей нации. И не важно, насколько хорошо они знают иностранный язык и насколько глубоко проникли в тонкости чужой психологии. Все равно: такие, как сестра Грейс, во всех ситуациях остаются англичанками до мозга костей. И куда бы их ни забросила судьба, они повсюду – даже в самые отдаленные и гиблые места – привносят маленький кусочек Танбридж‑Уэллса и Истборна.

Сестра Грейс рассказала мне, что это здание построил Артур Хитченс, родной брат писателя Роберта Хитченса. Оказывается, в довоенные годы он служил в Измире капелланом. Я поинтересовался у своей собеседницы, присутствовала ли она при трагических событиях 1922 года.

О да, конечно, она была здесь и собственными глазами наблюдала, как погибал старый мир в пламени пожарищ. Вместе с другими англичанами сестре Грейс пришлось бежать на борту «Железного герцога». В пустом доме она оставила тело мертвого англичанина, упокой Господь его душу. Это было ужасно, но в тот миг она не могла поступить иначе. Через несколько лет сестра Грейс вернулась. В доме царил страшный беспорядок, но, слава богу, он уцелел. Надо отдать должное туркам, они ничего здесь не тронули.

– Ну что ж, – улыбнулась женщина, – всего вам хорошего. Напишите мне, расскажите, как поживаете. Вы ведь не забудете это сделать?

Как я мог забыть эту маленькую отважную англичанку, которая носит на своей груди сразу трех цезарей?

Маленькая гребная лодка вышла из Измирской бухты и направилась на север – туда, где вырисовывались контуры Митилены. В предвкушении встречи с Македонией и Грецией я испытывал небывалый подъем. Скоро, совсем скоро, повторял я про себя, я пройду по разрушенным улочкам Филипп, мне предстоит увидеть Фессалонику и Берею, передо мной откроются Афины и Коринф. Несись вперед, моя лодочка, – вперед, по морской глади, уже тронутой колдовскими чарами лета. Предстоящее путешествие я не променяю ни на что на свете.

В Кастро мы прибыли незадолго до обеда. Издали этот городок, удачно вписавшийся в окружающий холмистый пейзаж, завораживал своей солнечной, по‑южному гостеприимной и щедрой красотой. Однако при ближайшем рассмотрении обнаружился ряд деталей, которые, мягко говоря, диссонировали с обликом средиземноморского курортного городка. Крохотная гавань была завалена емкостями с маслом, приготовленными к отправке. В воздухе стоял раздражающий запах мыла – неизбежные издержки местного мыловаренного производства. Сам Кастро представлял собой скопление узких улочек вокруг порта. Здесь царила атмосфера турецкого города – несмотря на обилие шумных смуглолицых греков на улицах. Я наблюдал за этими подвижными, говорливыми людьми и думал, как же они отличаются от сдержанных и замкнутых турок.

За баррикадой ящиков и бочек я обнаружил контору по аренде судов. Клерк – маленький темноволосый человечек, распространявший запах чеснока – объявил, что мне неслыханно повезло. Мне не придется три дня сидеть на этом богом забытом острове (сам он был из Афин) и дожидаться оказии. Дело в том, что одно из рейсовых судов задержалось на пятнадцать часов и уходит на Салоники ровно сегодня вечером. Довольные друг другом мы отправились в маленький кафенейон – выпить по чашечке кофе и выкурить по хорошей македонской сигарете. Усевшись за столик, маленький афинянин пустился в долгое и нудное обсуждение политической ситуации в Греции.

Митилена – это, конечно же, античный Лесбос, однако мой собеседник не интересовался античностью и наверняка даже не слышал имени Сапфо. Зато он проявил завидную осведомленность во всем, что касалось оливкового масла. Он рассказал мне, что в древности на острове выращивали виноград, но сейчас полностью перешли на оливки. Это оказалось куда прибыльнее.

Из боязни пропустить свое судно я не решился далеко уходить от города. Никогда ведь не знаешь, что взбредет в голову капитану греческого грузового судна, которое опаздывает на пятнадцать часов. Поэтому я решил ограничиться осмотром развалин генуэзской крепости, которые высились на вершине холма. Как выяснилось, смотреть там особенно не на что, поскольку от крепости остались лишь внешние стены. Зато отсюда, с высоты открывался замечательный вид на холмы Малой Азии, которые от нашего острова отделяло десять миль морской поверхности. Холмы эти, розовые в закатных лучах, неровной цепью окружали Пергам. По вечернему небу плыли облака – медленно дрейфовали в направлении холмов, чтобы осесть там на ночь, а утром растаять без следа. В воздухе пахло летом – тем восхитительным, устойчивым летом, которое отличает средиземноморский климат. Я предвкушал приближение долгих безоблачных дней, когда над головой расстилается безупречно‑синее небо, а коричневые острова вздымают свои вершины на фоне блестящего голубого моря.

Отчалили мы с наступлением темноты, на небе сияла почти полная луна. В каюте, на мой взгляд, было слишком душно, поэтому я постелил себе на палубе и лежал, любуясь лунной дорожкой на темной поверхности моря. Возможно, точно такой же ночью Павел, Лука, Сила и Тимофей покинули Троаду и поплыли в Кавалу, которая в ту пору носила название фракийского Неаполя.

«Итак, отправившись из Троады, мы прямо прибыли в Самофракию, а на другой день в Неаполь, оттуда же в Филиппы: это первый город в той части Македонии, колония; в этом городе мы пробыли несколько дней…»²⁸

Мнение, что Лука являлся уроженцем Филипп, кажется мне вполне обоснованным, ибо его рассказы об этом городе не только отличаются подробностью и живостью, но и обнаруживают законную гордость местного жителя. Если дело обстоит именно так, то можно предположить, что Лука сообщил Павлу много интересных сведений, которые, несомненно, оказались полезными для миссионера.

Думаю, и судно, на котором плыл Павел, не сильно отличалось от нашего корабля – маленькое судно для каботажного плавания, совершавшее рейсы между островами Эгейского моря и принимавшее грузы в дюжине мелких портовых городов. Выйдя из Троады, проповедники проплыли мимо острова Тенедос, вошли в Дарданеллы и, миновав мыс Геллес, на всех парусах устремились в южном направлении – благо им удалось поймать попутный ветер. Впереди по курсу лежал остров Имброс, за ним высились горы Самофракии. Прошли века с тех пор, как Павел совершал свои миссионерские путешествия. Некоторые города, например Листра и Дервия, обратились в руины; другие – как Иконий и Антиохия Сирийская – изменились до неузнаваемости. Что касается береговой линии Эгейского моря, она осталась прежней, и современный путешественник проходит тем же путем, которым в первом веке нашей эры двигался апостол.

Я прислушивался к ритмичному плеску волн о борт корабля и наблюдал, как на горизонте вырастают темные холмы, окружающие Адрамитскую гавань. Здесь нам предстояло сделать остановку на пути к Лемносу.

Хотя было раннее утро, солнце уже изрядно припекало. Наш корабль стоял на якоре, покачиваясь на зеленых, как бутылочное стекло, волнах. Обращая взгляд на берег, я видел прекрасный город, раскинувшийся у подножия горы. Высокая скала выдавалась далеко в море, на ее террасах лепились жилые дома, а на вершине расположился древний замок с крепостными стенами и сторожевыми башнями. Двойные арки римского акведука соединяли эту скалу с окрестными холмами.

Так выглядела Кавала, или Неаполь Фракийский, как его называли во времена святого Павла. Здесь, в этой маленькой гавани, апостол впервые ступил на европейскую землю. Это один из важнейших и драматических моментов его великой миссии. Христианство наконец‑то преодолело невидимую границу между Востоком и Западом! Однако сам Павел вряд ли осознавал важность текущего мгновения. Он не разделял Европу и Азию – так, как это делаем мы. Он просто сошел на берег в Македонии, еще одной римской колонии. Перебрался из римской Троады в римский Неаполь. Перед ним тянулась Виа Эгнатиа, но вела она не на другой континент, а просто в римские колонии и эллинистические города – такие же, как те, что остались у него за спиной в Азии. Египетские и сирийские города олицетворяли великую энергию и богатство, в Малой Азии остались города с крупными библиотеками и великими храмами. Впереди Павла ждали измученные, разрушенные Афины – город, живущий былой славой, – и Рим – олицетворение жизненной энергии, великий повелитель мира. К западу от Рима жили чуждые, непонятные племена германцев и галлов, а еще дальше, почти у пределов обитаемого мира, лежал маленький и дикий остров Британия, лишь недавно присоединенный императором Клавдием к Римской империи.

С точки зрения Павла, Неаполь был небольшим лагерем в тени холма, почти островом, на гребне которого стоял храм, построенный по образцу афинского Парфенона. В нем хранилась известная статуя Венеры Неапольской. Эти места уже в эпоху Павла хранили множество исторических воспоминаний. Во время битвы при Филиппах в здешней гавани стоял на рейде флот Брута и Кассия. А в нескольких милях от Кавалы лежит чудесный островок Тасос, куда Брут отправил для погребения тело погибшего Кассия. Он вынужден был так поступить, дабы не уронить моральный дух армии.

Полагаю, тот Неаполь, который посетил Павел во время своего второго миссионерского путешествия, был весьма схож с Кавалой, какой она предстала моим глазам этим солнечным утром. К сожалению, храм на гребне холма не сохранился, на его месте выстроена византийско‑турецкая крепость. Но маленькие белые домики, крытые красной черепицей, все так же – ряд за рядом – стоят на склоне холма и отражаются в водах залива.

И линия горизонта наверняка сохранилась со времен Павла – просто потому, что не меняются дикие горы Македонии. Они все так же начинаются у самой кромки изумрудной бухты и тянутся на север, туда, где в тридцати милях проходит болгарская граница. А далеко на западе – почти неразличимый в жарком мареве – маячит силуэт горы Афон…

Всякий отъезд скрывает в себе некую драму. Но, наверное, ни один из вариантов отбытия не несет такого отпечатка окончательности и безысходности, как отправление гребной шлюпки. Когда вы видите, как ваш багаж сбрасывают лодочнику, стоящему в тени корабля; когда вы собираетесь с духом, чтобы спуститься по ненадежному, прямо‑таки самоубийственному трапу – в такие минуты вам кажется, что суша, этот прочный и твердый мир, куда‑то отступает. И вы ощущаете такое всеобъемлющее, безнадежное одиночество, какое переживал лишь Робинзон Крузо на необитаемом острове.

Нечто подобное пережил и я, оказавшись на борту гребной лодки. Сидевшие на веслах лодочники громко распевали на два голоса, но я, как ни старался, не мог разобрать ни слова. Это тем более странно, что пели они по‑гречески, хотя мелодия была явно турецкого происхождения. Наконец мы причалили к маленькому песчаному пятачку, где толпились люди и ослики. Загорелые босоногие грузчики бегали вверх и вниз по сходням, спуская на берег древесину с Фасоса и мешки с углем, доставленные с горы Афон. Дальше поклажу перегружали на осликов и отправляли в город.

Неподалеку, всего в нескольких ярдах, расположился рыбный рынок, игравший чрезвычайно важную роль в жизни города. Я никогда не упускал возможности посетить такой рынок, да еще в столь отдаленной местности. Мне всегда хотелось взглянуть на экзотическую рыбу, которую люди вылавливали в чужих водах. Здешние экземпляры выглядели настолько странными, что их следовало бы отправить в аквариум, а не на рынок. Я даже не знал их названия: нечто необычное, плоское, ярко окрашенное; а рядом с ними – длинная, тонкая, серебристая рыба. На прилавках стояли подносы с черными и зелеными осьминогами – насколько мне известно, их ловят на всем средиземноморском побережье и на островах Эгейского моря. Рядом с ними громоздились кучи кальмаров и каракатиц, имевших удручающе‑обвислый вид после смерти. Ужаснее всего выглядели красные устрицы в своих огромных шишковатых раковинах. Заметив мой интерес, продавец выбрал одну из самых уродливых раковин и с вежливым поклоном протянул мне. Увы, мне не хватило смелости прикоснуться к этой штуке. Тогда – очевидно, желая показать пример – продавец ловким движением ножа вскрыл раковину и тут же, у меня на глазах проглотил ее содержимое.

Мне показалось, что Кавала – как и многие прибрежные города в этой части света – не оправдывает своей древней репутации. Я не обнаружил в ней ни особой красоты, ни гражданского величия. В новой части города доминировали большие каменные склады, выстроившиеся вдоль набережной. Старый город был похож на муравейник – узкие пыльные улочки с невзрачными домишками, со всех сторон обступавшие холм с крепостью.

Мне повезло свести знакомство с молодым археологом по имени Георгиос Бакалакис. Его бескорыстная любовь к древнему Неаполю вызывала живейший отклик в моем сердце. Сколь скучен и мрачен был бы наш мир без таких вот юных энтузиастов, которые готовы разнести десять ратуш, чтобы обнаружить одну древнюю надпись. Георгиос привел меня в пыльный сарай, где среди паутины и крысиного помета хранились его находки – все, что осталось от беломраморного города павловской эпохи.

Затем мы решили прогуляться по городу. По дороге Георгиос поведал мне, что Кавала является центром табачной промышленности Македонии. Табак собирают вручную и раскладывают на просушку в просторных сараях, выстроенных в портовом районе. Я узнал много интересного, в частности, где выращивают самый популярный сорт табака (его до сих пор называют «турецким»), а также кто является основным импортером македонских сигарет. Среди всего прочего выяснил, что рабочие‑табачники единственные на выборах в парламент голосовали за коммунистов.

Посреди маленького городского парка я увидел скромный военный мемориал. Его трудно было назвать вдохновенным кенотафом, где традиционный лев буйствовал бы на каменном пьедестале. Но меня заинтересовала надпись, выполненная греческими буквами: «Посвящается тем, кто умер в 1912–1922 гг.»

У нас в Британии тоже немало военных памятников с высеченными на них цифрами «1914–1918», в них увековечен короткий, но насыщенный болью и страданиями период. На долю же Македонии выпало целое десятилетие войны. В 1912 году разразилась Первая Балканская война, страна в тот момент находилась под властью Турции. Позже, когда турок изгнали, Кавалу заняли болгары. Вскорости началась Вторая Балканская война, и город перешел в руки греков. В ходе Первой мировой болгары снова захватили Кавалу, период их оккупации ознаменовался ужасными зверствами. В 1918 году Греция вернула себе свои владения, но, чтобы отстоять их, ей пришлось в 1921 году ввязаться в войну с Турцией.

Я пожелал осмотреть крепость, для чего нам пришлось подняться на холм. Увы, тут меня ждало разочарование: замок только с моря выглядел великолепной цитаделью, на деле же оказался пустой скорлупкой – от крепости сохранился эффектный фасад, за которым зияла пустота. Здесь же, на вершине холма, я обнаружил любопытный памятник. На одной из террас, обращенных в сторону острова Фасос, стоит укрытая от любопытных глаз конная статуя бывшего египетского правителя Мегемета‑Али. Много лет она замаскирована и скрыта от глаз широкой публики. Придя к власти, египетский король Фуад торжественно пообещал легализовать памятник, но так и не сдержал своего обещания.

Собственно, единственной достопримечательностью Кавалы является дом, в котором в 1769 году родился Мегемет‑Али. Сейчас это строение находится в собственности египетского правительства, что подтверждает наличие смотрителя в феске. Музей произвел на меня приятное впечатление: старинный турецкий дом с решетками на окнах гарема и скрипучими деревянными полами. Я раньше как‑то не задумывался, что Мегемет‑Али – до того, как в тридцатилетнем возрасте стать вице‑королем Египта – был рядовым жителем Кавалы, зарабатывавшим на жизнь торговлей табаком.

Спустившись с холма, мы очутились на маленькой площади в припортовом районе. Здесь под матерчатым навесом собралась та часть мужского населения Кавалы, которая не была занята упаковкой табака, разгрузкой судов или продажей рыбы. Сидя за столиками, мужчины попивали кофе и, в соответствии с турецкими традициями, играли в нарды. Но стоило мне присоединиться к этой праздной толпе, как я сразу же стал объектом внимания целой ватаги маленьких оборванцев, жаждавших почистить мои ботинки. Похватав свои нехитрые принадлежности, с пронзительными криками «Loostro verneeki!» они бросились мне навстречу. У моих ног немедленно завязалась потасовка. Я смотрел на этих мальчишек и думал, что подавляющее число юных греков начинает свою трудовую жизнь в качестве «loostro verneeki».

Неподалеку от набережной я обнаружил греческую церковь, с которой была связана любопытная история. В прошлом эта церковь была посвящена святому Павлу, затем превратилась в мечеть, а сейчас вновь обрела христианский статус, но уже называется церковью Святого Николая. Священником в ней был высокий грек с окладистой, как у еврейского пророка, бородой. Он бурно отреагировал на мое замечание о том, что позор для всей Кавалы не иметь церкви, посвященной святому Павлу.

– Ах, как вы правы! – воскликнул священник. – Да ведь в прежние времена все так и было. Церковь возведена как раз на том месте, где святой апостол Павел ступил на берег. В древности здесь как раз была набережная, потом море отступило. Пойдемте, я покажу вам!

Он провел меня на задворки церкви, где на мощеной дорожке виднелась круглая отметина.

– Вот то самое место, где апостол Павел высадился на берег Македонии. Раньше здесь рос великолепный платан, – сообщил священник и добавил дрогнувшим голосом: – Но болгары его срубили!

– Вы говорите, что прежде церковь была посвящена святому Павлу. Как же так получилась, что она сменила своего покровителя?

Оказывается, когда турки покинули Кавалу, мечеть решили переоборудовать в место христианского культа. Для этого нужны были средства. Местные рыбаки соглашались собрать деньги, но и слышать не желали о святом Павле. Что поделать, столетия мусульманского засилья сильно поколебали христианские традиции. Имя Павла утратило свое значение, в особенности для греческих моряков, которые традиционно считали своим покровителем и заступником святого Николая.

Вот так и вышло, что церковь, которая в византийской традиции прочно связывается с первыми шагами Павла на западной земле, носит имя Николая.

Между прочим, святой Николай покровительствует не только морякам, путешественникам, торговцам и детям. Ростовщики, ссужающие деньги под залог, тоже считают его своим «профессиональным» святым. Если верить легенде, то в Параре, родном городе Николая, приключилась такая история. Некий аристократ внезапно разорился и страшно горевал по этому поводу: ведь три его дочери‑красавицы оказались бесприданницами. Прознав о его беде, Николай решил помочь безутешному отцу. Поздно ночью он пришел к его дому и забросил в окно три мешка с золотом. Это был богатый дар, позволявший обеспечить девушек достойным приданым. На ранних иконах эти три мешка символически изображаются в виде трех золотых яблок. Со временем золотые яблоки святого Николая стали профессиональным символом ростовщиков.

Следующим пунктом моей программы числилось посещение Филипп. По такому случаю я нанял старую машину, в которой окна были затянуты целлулоидной пленкой, и отправился в девятимильную поездку по холмам.

Дорога делала неожиданный изгиб и выводила к серой громаде горы Симбол, которая служила природным барьером между морем и долиной Филипп. Эта гора является продолжением Пангейского кряжа, в древности знаменитого серебряными рудниками. Высота Симбола составляет 1670 футов, и с его склонов открывается вид на безбрежную плоскую равнину, где зеленые участки зерновых посевов сменяются унылыми бурыми пятнами болот. Дорогу покрывал толстый слой пыли, и каждая подвода, каждый всадник или пеший путник двигались в собственном облаке коричневой пыли.

На этих обширных равнинах, посреди предательских заболоченных участков давным‑давно – за сорок один год до рождения Христа – наступил крах Римской республики. В решающей битве легионы Антония и молодого Октавия нанесли поражение войскам Брута и Кассия. И именно здесь, на смертном ложе Республики, триумвиры заложили новую колонию, которую назвали Филиппами.

Уверен, что всякий, кому довелось исполнять роль Брута в школьной постановке шекспировского «Юлия Цезаря», с особым, жгучим интересом рассматривал бы эту пустынную плоскую равнину. Вот она, реальность, говорил я себе. Та самая, которую мы стремились воссоздать на маленькой пыльной сцене в директорском кабинете. Как часто я пытался представить себе это место – далекую равнину при Филиппах, где сражались и погибали живые люди, где в реальности разыгрывалась одна из величайших в истории человечества драм. И сейчас, когда я оказался на арене исторических событий, мне казалось, будто я снова слышу голос моего школьного партнера, игравшего Цезаря (этому пареньку предстояло совсем скоро погибнуть во Франции): стоя в лучах рампы, он обещал мне, что мы еще встретимся в Филиппах…

Проехав восемь миль, мы увидели на обочине дороги сельскую гостиницу. Обследовав здание, я обнаружил остатки римского памятника, вделанные в ее стену. Это был установленный на цоколь могильный камень примерно двенадцати футов в высоту. На нем было высечено имя римского легионера К. Фибия. Пока я изучал надпись, из гостиницы вышел крестьянин. Видя мой интерес, он стал давать советы, где лучше встать и под каким ракурсом лучше рассматривать камень. В книге Дж. Ф. Эббота «Македонский фольклор» я читал, что местное население до сих пор бережно хранит память об Александре Македонском, но, по правде говоря, не ожидал так скоро получить подтверждение этой мысли.

– А что это за памятник? – поинтересовался я.

– Мы называем его Кормушкой Буцефала.

– И кто такой этот Буцефал? – спросил я, подозревая, что он, как попугай, просто повторяет незнакомое имя.

– Буцефалом звали коня царя Александра, – тут же не задумываясь ответил мужчина.

Я попросил его рассказать какие‑нибудь истории из жизни «царя Александра», но крестьянин отказался, угрюмо покачав головой. Наверное, решил, что я над ним насмехаюсь.

Мы проехали еще около мили, прежде чем наткнулись на холм конической формы, на вершине которого возвышалась древняя башня. Я оглянулся и неожиданно обнаружил вокруг себя развалины древних Филипп. Современная дорога следовала вдоль Виа Эгнатия и, следовательно, проходила прямо через древний город. Его развалины лежали на глубине десяти – пятнадцати футов. Покинув шоссе, я спустился на место античного форума: благодаря недавним раскопкам французских археологов здесь обнажились основания мраморных колонн, остатки водосточного желоба и несколько акров булыжной мостовой.

Единственным современным строением была хижина сторожа. Она скромно стояла на обочине дороги, а вокруг нее раскинулись безлюдные руины города, который святой Лука с гордостью описывал как «первый город в той части Македонии».

В сопровождении сторожа я обошел развалины мертвого города. Наибольшее впечатление на меня произвели остатки византийской базилики – дверной проем с колоннами, который ранее ошибочно принимали за триумфальную арку. На самом деле это был греческий собор, несомненно, посвященный святому Павлу. До начала археологической экспедиции эти развалины были единственным наземным ориентиром на территории древних Филипп. Местные жители хорошо его знали и, по словам смотрителя, называли «дворцом Александра Македонского».

Интересно, какова история этой церкви? Может, ее возвели на месте темницы, где держали Павла? Или же на месте дома Лидии, в котором апостол останавливался? Судя по масштабам строения и его торжественному характеру, это был один из главных храмов Филипп.

С особым интересом я исследовал форум – центральную площадь города, где в свое время собирался рынок и проходили наиболее значительные общественные мероприятия. В любом древнеримском городе форум являлся самым посещаемым местом, и апостол Павел не мог обойти его стороной. Большая часть площади уже раскопана, и я поразился совершенству ее планировки. Каменные водостоки настолько хорошо сохранились, что и в наши дни исправно исполняли свою функцию. От форума вверх вели каменные ступени. Мраморные полы и остатки колонн на верхних ярусах обозначали место, где некогда стояли великолепные храмы и публичные здания – они кольцом окружали центральную площадь.

Повсюду лежали извлеченные из земли камни с высеченными на них надписями. Я попытался расшифровать одну, самую сложную, и понял лишь, что речь идет о посвящении какого‑то храма. Другие надписи носили более личный характер, и из них можно было заключить, что жители Филипп отнюдь не являлись долгожителями. Вот рядом два надгробия. Одно из них удостоверяет смерть Кассии Гемеллы и Антония Александра – оба скончались, не дожив до двадцати пяти лет; второй камень повествует о неком Веллее Платоне, который умер в 36‑летнем возрасте, но перед смертью успел построить гробницу для себя и для своего родственника (врача по профессии).

Наиболее интересной оказалась надпись, сделанная на пьедестале статуи. Тринадцать строк на латыни великолепно сохранились: они выглядели так, будто высечены лишь вчера. Надпись гласила, что статуя возведена легионерами под командованием Л. Татиния, который начинал свою воинскую карьеру в качестве простого рядового, а в конце дослужился до звания центуриона.

Далее сторож повел меня к одному из разрушенных домов, и по его важному и довольному виду я сделал вывод, что сейчас мне продемонстрируют особо ценную реликвию. Так и оказалось. Вооружившись метлой, сторож удалил слой песка в несколько дюймов, который покрывал пол здания. При этом обнажилась прелестная мозаика, составленная из красных, белых и черных плиток.

– Перед вами стены Филипп! – торжественно объявил сторож.

Присмотревшись, я действительно обнаружил план‑схему крепости. На мозаике четко просматривались квадратики укрепленных башен, дуги арочных ворот и прямые стены с навесными бойницами.

Я вспомнил, с какой нескрываемой гордостью Лука отзывался о родных Филиппах – «первом городе в той части Македонии», – и понял, что и здесь проявляется тот же патриотизм. Человек, давным‑давно живший в Филиппах, решил украсить свое жилище. И какой же сюжет он выбрал для мозаики на полу? Самое прекрасное, что знал в своей жизни – план родного города с его стенами и башнями.

Сторож дал мне вволю налюбоваться картинкой, а затем принялся снова наметать песок на разноцветные плитки. Глядя, как он орудует метлой, я почему‑то подумал о неотвратимости смерти. Потребовалось совсем немного фантазии, чтобы преобразовать безобидную метлу в смертоносную косу, а самого сторожа – в старца, олицетворяющего время.

Виа Эгнатиа, открывшаяся в результате раскопок, проходит на глубине от десяти до пятнадцати футов под землей, почти в точности повторяя очертания современной дороги. Она сложена из огромных камней (некоторые из них достигают шести дюймов в толщину), причем верхний слой в три‑четыре дюйма изрядно разбит лошадиными копытами и колесами экипажей. Виа Эгнатиа тянулась от самого Неаполя, пересекала гору Симбол, с запада огибала холм, на котором стоял старый город, и в конце концов приводила к форуму Филипп. Таким образом, путешественник, двигавшийся по этой дороге, оказывался в самом центре Филипп. Любопытно, что на одной из каменных плит я обнаружил нацарапанную схему для игры в кости. Наверное, когда‑то здесь стояло караульное помещение, и легионеры развлекались подобным образом во время дежурства. Игровое поле представляло собой круг, поделенный на девять сегментов. Каждый из сегментов помечен полукругом, нарисованным в расширяющемся конце сегмента.

Прогуливаясь по пустынным развалинам древнего города, я пытался представить, каким увидели Филиппы Павел, Лука, Сила и Тимофей, пришедшие по Виа Эгнатиа из Неаполя. Старый город, построенный еще Филиппом Македонским, отцом Александра, был похож на остальные древнегреческие города. Он располагался на холме, узкие улочки круто карабкались в гору, мраморные храмы ярко сверкали на солнце и благодаря этому были видны за многие мили. А на плоской равнине у подножия холма раскинулась новая римская колония, основанная императором Августом. Эта часть города имела совсем иной вид – типично римский полис, очень официальный, величавый и надменный. Населяли его в основном старые солдаты – бывшие легионеры, а также их подросшие сыновья и внуки.

Идея подарить ветеранам собственный город показалась Августу удачной. Таким образом он выразил благодарность воинам, которые помогли ему победить Брута. Десять лет спустя к старожилам Филипп добавились новые жители – ветераны морского сражения при Акции, в котором Август разгромил объединенные силы Антония и Клеопатры. Описанные события происходили за восемьдесят лет, до того как Павел пришел в Филиппы проповедовать христианство. Внуки августовских ветеранов повзрослели, обзавелись собственными семьями и теперь входили в число уважаемых отцов города.

Евреев в Филиппах было совсем немного, в этом отношении город напоминал уже знакомую Павлу Листру, еще одну римскую колонию. Иудеи в основном ориентировались на коммерческую деятельность, и молодые военные поселения до поры до времени не привлекали их внимания. Таким образом, придя в Филиппы, Павел не обнаружил традиционной синагоги и решил в ближайшую субботу отправиться на берег реки, «где по обыкновению был молитвенный дом»²⁹. Я имел возможность посетить этот «берег реки» – местечко примерно в миле на север от разрушенного города. Река здесь имеет в ширину десять‑двенадцать ярдов, дно чистое, неглубокое, зато течение довольно быстрое. Спутать это место ни с чем нельзя, поскольку в округе нет других рек такого размера.

Итак, четверо миссионеров ушли за город и там, на песчаном берегу реки, обнаружили группу местных женщин, собравшихся для молитвы. Среди них была уроженка города Фиатир – довольно богатая и влиятельная женщина по имени Лидия. Она занималась тем, что торговала багряницей – дорогой тканью, которую производили в ее родных местах. Эта Лидия и стала первой новообращенной христианкой в Европе. Павел крестил женщину и ее домочадцев в водах мелкого ручья, который до сих пор протекает по широкой безлюдной равнине. В благодарность Лидия пригласила апостолов остановиться в ее доме. Так, собственно, и возникла первая в Европе христианская церковь.

Затем в Деяниях описывается яркий эпизод – вот, пожалуйста, зарисовка из античной жизни – с бродячей пророчицей. Случилось так, что, направляясь на место молитвы, апостолы натолкнулись на группу людей, каких нередко можно было встретить на дорогах в ту эпоху. Полубезумная девушка‑рабыня, наделенная даром прорицания, бродила по окрестностям Филипп, бормоча предсказания. Хозяева ходили следом и за умеренную плату толковали ее невнятные речи. Подобные персонажи – пифии, чревовещательницы и стерноманты[31]– находились на нижней ступени пророческого ремесла. Во главе же культа стоял Дельфийский оракул с его таинственными жрицами, чьи предсказания славились на весь античный мир. Его советов спрашивали, основывая новые колонии и затевая великие военные походы. Самые влиятельные и богатые люди хоть раз в жизни, но совершали паломничество к знаменитой расселине в скале. Девушка‑рабыня, о которой мы повествуем, не могла даже мечтать о том, чтобы приблизиться к великому оракулу. Ее удел сводился к пророчествам на сельских дорогах под присмотром хозяев, которые якобы умели толковать ее предсказания.

Увидев Павла, она последовала за ним. День за днем девушка ходила за проповедниками, выкрикивая одни и те же слова: «Сии человеки – рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения. Это она делала много дней. Павел, вознегодовав, обратился и сказал духу: именем Иисуса Христа повелеваю тебе выйти из нее. И дух вышел тот же час».

Хозяева рабыни, увидев, что она не может больше пророчествовать, очень рассердились, ибо лишились дармового заработка. Они схватили Павла и Силу (Лука и Тимофей, очевидно, в тот момент отсутствовали) и «повлекли на площадь к начальникам» – полагаю, это была та самая площадь, которая в наши дни расчищена французскими археологами. Здесь они выдвинули обвинения против миссионеров: якобы те принадлежат к иудейскому племени и в таковом качестве распространяют учение, которое римлянам не подобает ни слушать, ни соблюдать. Они доказывали, что христианство является опасной ересью, которая несет угрозу официально принятому культу правящего императора. А поскольку власти колонии были обязаны поддерживать честь и престиж Рима, вопрос решился быстро. Непонятно другое: по какой причине Павел и Сила не сопротивлялись, в общем‑то, противоправным действиям ликторов. Почему позволили сорвать с себя одежды и бить палками? Они либо хранили гордое молчание, либо же – и это кажется более вероятным в свете их дальнейшего поведения – кричали: «Civic Romanus sum!»[32], но их протесты потонули в криках разъяренной толпы. Не исключено, конечно, что римское гражданство было только у Павла, и апостол не пожелал в одиночку воспользоваться иммунитетом, который не распространялся на его товарища. Как бы то ни было, обоих проповедников избили и бросили в темницу.

Итак, Павел и Сила оказались в подземной камере, да еще и закованные в колодки. Полночи они молились и распевали гимны, а остальные узники их слушали.

«Вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебалось основание темницы; тотчас отворились все двери, и у всех узы ослабели».

Вот как комментирует это событие сэр Уильям Рамсей:

Тот, кто хоть однажды побывал в турецкой тюрьме, не станет удивляться легкости, с которой двери отворились. Дело в том, что камеры, как правило, запираются на плохонькие засовы. Случись землетрясение, дверные косяки придут в движение, и засов попросту выскользнет из захвата, и двери действительно откроются. Далее, узников поместили в деревянные колодки, которые, скорее всего, были вмонтированы в стену. Во время землетрясения камни расшатываются, между ними возникают зазоры, и колодки с цепями могут выпасть из стены.

Несчастный тюремщик, увидев открытые двери камер, решил, что узники разбежались. Дабы доказать свою невиновность, он извлек меч и хотел, по традициям Филипп, умертвить себя. Но тут он услышал голос Павла: «Не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь!»

После этого и стражник, и вся его семья уверовали в Иисуса Христа и крестились. Прекрасным и трогательным завершением истории служит картина: тюремщик, вчерашний враг апостола, собственноручно омывает его раны. За сим последовала благодарственная трапеза, на которой новообращенный страж доказал: хоть он и немногое узнал о христианстве, но полученные семена упали на благодатную почву.

На следующее утро появились ликторы с приказом об освобождении узников. Похоже, городские власти к тому времени осознали, насколько серьезную ошибку допустили. При их попустительстве унизили достоинство римских граждан, и если пострадавшие решат жаловаться в вышестоящие инстанции, их проступок может обернуться крупными неприятностями. Павел тоже это понимал. И не собирался безропотно сносить оскорбление: его, римского гражданина, «без суда всенародно били и бросили в темницу, а теперь тайно выпускают?» Он отказался покидать тюрьму, пока городские власти не принесут публичных извинений. Те вынуждены были согласиться. «И, пришедши, извинились пред ними и, выведши, просили удалиться из города». Павел и Сила распрощались с членами христианской церкви в Филиппах и, оставив где‑то Луку и Тимофея, направились в сторону Фессалоники.

Я шел по тропинке вдоль того ручья, где некогда крестили Лидию. Сторож сообщил, что современные турки называют его Бунарбаши, что переводится как «верховье, исток реки».

Усевшись на песчаной отмели, я наблюдал за стадом буйволов, которые мирно паслись в зарослях кресс‑салата. В этот момент на берегу появилась крепкая босоногая девушка. Не замечая меня, она вела себя без всякого стеснения: подоткнула повыше юбки, вошла в ручей и принялась срезать стебли салата. Мне захотелось сфотографировать юную крестьянку, но тут она наконец‑то меня увидела и впала в совершенную панику. Девушка побросала срезанный кресс‑салат и с громкими, испуганными воплями выскочила на берег. В удаленных деревнях Турции и Македонии до сих пор живут люди, которые верят, что злые иностранцы могут похитить их душу и спрятать в маленькую черную коробочку. И, честно говоря, я не уверен, что у нас есть право смеяться над их суевериями.

В своем гневе девушка выглядела очаровательной. Я даже и не догадывался, что в массивном, мускулистом теле может скрываться столько юной девичьей грации. Она топала босыми ногами и раздраженно размахивала ножом. Я отправил сторожа, чтобы тот попытался успокоить девушку, но это лишь еще больше разожгло ее гнев. Наконец мне надоело. Я достал книгу и углубился в чтение. Это произвело неожиданный эффект: местная фурия моментально успокоилась и вновь вернулась к своим делам. Казалось, она вовсе забыла о моем существовании.

Свое Послание к Филиппийцам Павел адресовал к христианам, которых он крестил в этом ручье в 50 году.

Письмо это появилось на свет через несколько лет после визита Павла в Филиппы. По ряду признаков можно предположить, что апостол писал письмо, сидя в темнице. Большинство исследователей сходятся на том, что это происходило в Риме – когда Павел сидел в тюремной камере и дожидался ответа цезаря на апелляцию. Однако некоторые ученые полагают, что речь может идти о неизвестном (во всяком случае, не зафиксированном в Деяниях) случае пленения в Эфесе. Приступая к посланию, апостол намеревался выразить благодарность христианам Филипп за деньги, которые те собрали и отправили попавшему в беду апостолу. Собранные средства были переданы через человека по имени Епафродит, жителя Филипп, которому удалось поднять дух Павла, находившегося в заключении. Во время своей миссии Епафродит серьезно заболел, однако в конце концов смог вернуться в Филиппы и доставить своим землякам павловское послание.

«Благодарю Бога моего при всяком воспоминании о вас, – писал Павел, – всегда во всякой молитве моей за всех вас принося с радостью молитву (мою), за ваше участие в благовествовании от первого дня даже доныне… Как и должно мне помышлять всех вас, потому что я имею вас в сердце в узах моих, при защищении и утверждении благовествования, вас всех, как соучастников моих в благодати, Бог – свидетель, что я люблю всех вас любовью Иисуса Христа…

Желаю, братия, чтобы вы знали, что обстоятельства мои послужили к большему успеху благовествования, так что узы мои о Христе сделались известными всей претории и всем прочим, и большая часть из братьев в Господе, ободрившись узами моими, начали с большей смелостью безбоязненно проповедывать слово Божие»³⁰.

В этом месте послания мы ощущаем некую нотку усталости. Ну, что ж, Павел уже немолод. За спиной у него долгие годы физических и моральных трудностей, и сейчас, вынужденный переносить тяготы заключения, он мечтает об отдыхе.

«Ибо знаю, что это послужит мне во спасение… при уверенности и надежде моей, что я ни в чем посрамлен не буду, но при всяком дерзновении, и ныне, как и всегда, возвеличится Христос в теле моем, жизнью ли то, или смертью! Ибо для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение. Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня и то, и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас. И я верно знаю, что останусь и пребуду со всеми вами для вашего успеха и радости в вере, дабы похвала ваша во Христе Иисусе умножилась чрез меня, при моем вторичном к вам пришествии.

Только живите достойно благовествования Христова, чтобы мне, приду ли я и увижу вас, или не приду, слышать о вас, что вы стоите в одном духе, подвизаясь единодушно за веру евангельскую. И не страшитесь ни в чем противников; это для них есть предзнаменование погибели, а для вас – спасения. И сие от Бога; потому что вам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него. Таким же подвигом, какой вы видели во мне и ныне слышите о мне».

Далее Павел сообщал, что Тимофей, его возлюбленный товарищ, находится рядом с ним, и напоминал, что тот «как сын отцу, служил мне в благовествовании». Павел выражал надежду, что скоро – как только разрешится судебное дело – сумеет послать Тимофея в Филиппы, чтобы получить через него известия о тамошней христианской церкви, и добавлял: «ибо я уверен в Господе, что и сам скоро приду (к вам)».

Теплота, с которой Павел относился к филиппийцам, освещала последние главы его послания. Вслушайтесь, какими словами он называл свою паству – «радость и венец мой»! Он давал советы, которые с неослабевающей силой звучат сквозь столетия.

«Наконец, братия (мои), что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте. Чему вы научились, что приняли и слышали и видели во мне, то исполняйте, – и Бог мира будет с вами».

Апостол завершил свое послание благодарностью за ту материальную поддержку, которую филиппийская церковь ему оказала. Кстати, эта часть письма характеризует самого святого.

«Я весьма возрадовался в Господе, что вы уже вновь начали заботиться о мне; вы и прежде заботились, но вам не благоприятствовали обстоятельства. Говорю это не потому, что нуждаюсь; ибо я научился быть довольным тем, что у меня есть: умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть в изобилии и в недостатке; все могу в укрепляющем меня (Иисусе) Христе. Впрочем вы хорошо поступили, принявши участие в моей скорби.

Вы знаете, Филиппийцы, что в начале благовествования, когда я вышел из Македонии, ни одна церковь не оказала мне участия подаянием и принятием, кроме вас одних; вы и в Фессалонику и раз и два присылали мне на нужду. Говорю это не потому, чтобы я искал даяния; но ищу плода, умножающегося в пользу вашу. Я получил все и избыточествую; я доволен, получив от Епафродита посланное вами, как благовонное курение, жертву приятную, благоугодную Богу…»

Так – с достоинством, благодарностью, любовью и христианской премудростью – обращался Павел из темницы к первой в Европе и, возможно, самой его любимой христианской общине.

Я бросил прощальный взор на развалины, притаившиеся в тени холма. Многие поколения людей рождались и умирали на этой земле. Они исчезали, не оставив после себя никакого следа на равнине, где некогда стояла римская колония Филиппы. Но слова, обращенные Павлом к этому городу, сохранились и остались такими же живыми и теплыми, какими были почти две тысячи лет назад – в те времена, когда по Виа Эгнатиа шли путники и катились подводы, а на улицах Филипп – ныне холодных и безжизненных – звучали голоса жителей…

Я прибыл на конечную станцию в Драме с тем, чтобы продолжить свой путь по Греции. Мне казалось, что этот пыльный македонский городок стоит на краю света. На вокзале я увидел нескольких солдат, возвращавшихся из отпуска – они сидели в станционном кафе и вяло отмахивались от маленького армянина, безуспешно пытавшегося продать им ковер.

Мне предстояло два часа прождать поезда на Салоники. Поэтому я уселся рядом