Глава 8. С того момента, как в комнату вошел комиссар Бьорн, она словно бы сузилась

С того момента, как в комнату вошел комиссар Бьорн, она словно бы сузилась. Жозетта невольно подумала, что этот толстый прямоходящий медведь, явно недовольный тем, что его пробудили от спячки, смотрит на нее с таким видом, словно никак не может решить, под каким соусом ее лучше всего съесть. Впрочем, «толстый» было не совсем правильное слово: человек, сидящий на табурете, придвинутом к письменному столу, казался мощным и внушительным – настолько все в нем было непропорционально. Череп его имел коническую форму: широкий сверху, поросший короткими темными волосами, напоминающими щетину, он резко сужался книзу – косые линии скул образовывали острый угол, смыкаясь на подбородке. Широкий лоб, лицо с правильными, но слегка обрюзгшими чертами, острый подбородок, словно грубо стесанный топором, грубая выдубленная кожа – и, по контрасту, светлые серо‑голубые глаза, казавшиеся совершенно круглыми под густыми нависшими бровями. Невозможно было перехватить их взгляд: они смотрели прямо на собеседника и в то же время как будто сквозь него.

Торс Бьорна, обтянутый пиджаком из грубой шерсти, припорошенным пылью, казался величественным, словно у статуи национального героя, стоящей на городской площади. Перед тем как он сел, Жозетта успела обратить внимание на то, что его грудная клетка почти квадратная. Его одежда отчасти скрывала очертания мускулов, но природная мощь все равно ощущалась. Темные вельветовые брюки были усеяны давнишними и свежими жирными пятнами. Все части тела Бьорна казались скроенными по одной и той же – треугольной – модели. Угловатые плечи, выпирающие бицепсы, острые локти. Общее впечатление слегка нарушали толстые круглые ладони, похожие на медвежьи лапы: они казались дружелюбно‑уютными, но это было единственное в облике человека‑медведя, что не казалось угрожающим.

Жозетта чихнула и быстро подправила потекшую тушь. Комиссар, не вставая, подвинул ближе к ней электрический обогреватель. Сидевшая напротив него девушка – волосы ее слиплись от растаявшего снега, плечи поникли, а потекшая тушь образовала темные дорожки на ее щеках – выглядела совершенно жалкой – в ней не сохранилось ни капли юного задора капитана команды.

Бьорн, громоздящийся на табурете, совершенно исчезнувшем под ним, попытался выбросить из головы невольную ассоциацию с нескладным Гаврошем женского пола, у которого были глаза Пьеро. Игрушечный Пьеро до сих пор висел на двери его спальни. Когда‑то он с женой привез его дочери из Франции. Кажется, эта поездка была сто лет назад…

Он глубоко вздохнул и объявил об официальном начале допроса. Мажоретка дисциплинированно поднялась, выпрямилась и вытянула руки по швам. Если бы не казенная обстановка полицейского кабинета, ничто не говорило бы о том, что эта девушка – подозреваемая в убийстве, стоящая перед комиссаром полиции. Можно было подумать, что снисходительный дядюшка собирается отчитать племянницу, совершившую какую‑то неслыханную глупость.

– Я ничего не сделала! Ничего не сделала! Просто мы вчера слегка подрались! При чем здесь это? При чем здесь Анжела? При чем здесь я? Вы все – монстры! К тому же вы не понимаете ни слова из того, что я говорю! Это несправедливо!

Последние слова Жозетта проговорила со всхлипом. Неожиданно для нее комиссар произнес по‑французски:

– Действия моих коллег законны. Успокойся, мадемуазель. Я все понимаю. Смерть твоей подруги…

– Она мне не подруга!

– Не была, – поправил Бьорн.

– Да, простите. Не была моей подругой…

– Так, погоди. Не будем перескакивать с пятого на десятое – так у вас говорят?

Бьорн порылся в кармане пиджака и извлек оттуда сложенный листок. Развернув его перед глазами Жозетты, комиссар подождал некоторое время, чтобы она догадалась, о чем идет речь.

– Я тебе объясню, что это, – наконец сказал он. – Это распечатка данных с магнитных пропусков отеля. По последнему слову техники…

В глазах Жозетты отражались лишь удивление и страх.

– У меня с техникой некоторые проблемы, но… Короче говоря, когда кто‑то входит в свой номер в отеле «Европа» или выходит из него, машина считывает информацию с пропуска. Например, вчера ты вышла из своего номера в два пятьдесят пять ночи, а вернулась в три часа десять минут… Почему, Жозетта?

– Это не я! Я не…

– Разумеется, это ты! Вот, взгляни…

И он продемонстрировал магнитный пропуск.

– Твой пропуск был при тебе, не ближе чем сегодня…

– Не далее чем…

– Что?

– Надо говорить не далее чем сегодня.

– Ну конечно. Вам, французам, всегда надо настоять на своем. Я и забыл.

Он почти физически ощущал страх, который испытывала допрашиваемая девушка. Но это был страх не преступника, а жертвы.

– Из‑за этого ты и подралась вчера с Адрианой? Вы повздорили, и тебе хотелось настоять на своем?..

– Она всем уши прожужжала, что уверена в своей победе! Ха! Да если бы она знала!.. Это мы должны были победить – наша команда! Это могли быть только мы, и никто другой! Ей бы помолчать!.. Хотя, конечно, то, что случилось после, – это ужасно…

Бьорн пристально смотрел на эту странную девушку: ее руки покрылись мелкими пупырышками от нервного возбуждения, но вместе с тем она так уверенно говорила о своей победе – и, казалось, была совершенно равнодушна к недавней драме…

– Меня интересует, что ты делала, когда отсутствовала в номере, в течение пятнадцати минут.

– Это не я! Не я – вы что, не слышите? Я спала! Я спала всю ночь! Что вы себе вообразили?

Лицо Жозетты стало пунцовым. Ложь. Ложь невиновной, подумал Бьорн, сосредоточенно перекатывая во рту жевательную резинку, которая служила ему для того, чтобы немного ослабить жажду.

Что ж, когда дичь нервничает, надо опустить ружье, это испытанный способ.

– Твоя крестная часто ездит с тобой на соревнования?

– Моя крестная тут вообще ни при чем! Спрашивайте уж с меня!.. Зачем вы вообще ее сюда привезли?

Бьорн вновь сунул ей под нос распечатку. Три строчки были подчеркнуты.

– Слушай, красотка… Мне хочется верить в твою невиновность – в данный момент, по крайней мере, – но обрати внимание, что ты, твоя крестная и несчастная итальянская девушка отсутствовали в своих номерах в одно и то же время.

– Я не знаю… мы не виделись…

Жозетта приоткрыла рот, о чем‑то размышляя. Да, на сей раз это была истина, высказанная устами младенца.

– Крестная вообще не хотела сопровождать нас, ее заставили.

– В сауну вчера вечером?

– Нет, я имею в виду в Норвегию.

– Заставили? Кто?

– Ее газета. Сказали, что иначе уволят… Анжела не выносит холода. Понимаете, это такая фобия. И к тому же она терпеть не может мажореток – после несчастного случая с ее сестрой. Она не знает, что я знаю, но моя мама мне рассказала.

– Несчастного случая?

– Ну, мама так сказала. Но все равно, Анжела – моя крестная, я не хочу, чтобы ее в это впутывали. Бедняжка! Девчонки и так уже говорят, что она принесла нам несчастье…

– Вот как? То есть вы теперь не выиграете, я так понял?

– Ну вот еще! Я – лучше всех! Кубок победительницы обещан мне!

«Нас привезли в Осло; там внизу, насколько я понимаю, порт, если вообще можно что‑то разобрать в этой вечной ночи… Я не на корабле, не на воде. Моя одиссея достигла верха несуразности…»

Постепенно Анжела начала различать внизу все больше огоньков. Как только глиссер пристал к берегу, Анжелу разлучили с ее крестницей, и сейчас она одна сидела в кабинете, напротив этого грузного человека, который смотрел на нее с явной подозрительностью. Позднее она узнала, что «Бьорн» означает «медведь», и это ее ничуть не удивило. Удивило другое: на комиссаре была поношенная и не слишком чистая одежда, однако обут он был в отличные новые зимние ботинки на меху – фасоном они напомнили ей грубые солдатские ботинки, которые отец носил зимой и летом.

Сквозь оконное стекло, в которое ветер регулярно швырял пригоршни колючего снега, Анжела наблюдала за растущим оживлением в порту. У причала стояло несколько глиссеров. Фигурка в униформе двигалась вдоль них из стороны в сторону, расчищая снег широкой лопатой. За ней тянулся темный след – обнажившийся из‑под снега деревянный настил причала, почти сразу же вновь заметаемый снегом, который ветер наносил со стороны фьорда. Но полицейский продолжал неутомимо орудовать лопатой, расчищая подступы к глиссерам – на всякий случай. Ну и страна! Каким же упорством надо обладать ее жителям, чтобы шесть месяцев в году не расставаться со снеговыми лопатами! И не получать ни малейшей награды за свой сизифов труд!

Еще одной деталью, которая удивила Анжелу, была девственная чистота и пустота кабинета. Разумеется, на стеллажах громоздились коробки с папками архивных дел, хранящих в себе уже никому не интересные тайны. Но поверхность стола пустовала, полностью свободная от атрибутов какой‑либо служебной деятельности. Интересно, здесь хоть кто‑то работает?

Руки комиссара лежали на столе ладонями вниз, подлокотники кресла упирались в столешницу. «Без всякого сомнения, – подумала Анжела, глядя на пятна чернил и кофе, покрывавшие истертую поверхность стола, – это не единственные виды жидкости, которая здесь проливалась. Наверняка этому столу знакома и кровь». Длинные царапины, прорезывавшие поверхность стола, наводили на мрачные мысли о подозреваемых, в отчаянии или нетерпении скребущих ногтями по дереву.

Совсем окоченевшая от холода, Анжела уже смирилась с мыслью, что никогда больше не согреется. Это бесило ее даже больше, чем незаконный арест. Она боялась, как бы холод вновь не привел ее к нервному срыву, но нужно было держать себя в руках: здесь, как и раньше, по дороге сюда, нельзя было демонстрировать ни малейшего признака тревоги. Холод снаружи, холодность внутри. Глядишь, и получится вышибить клин клином…

«Куда все это меня приведет? – думала она. – В тюрьму? В камеру, где еще холоднее, чем здесь? Бедная Жозетта, в чем они тебя обвиняют?.. Будут ли нас бить, выколачивая признание?.. Или просто отправят домой? Господи боже, дом! Мой милый дом, в котором я умирала от тоски, – зачем меня заставили тебя покинуть? Теперь меня сфотографируют – добро пожаловать в ряды политых поливальщиков! – анфас и в профиль, как в кино: бандитская физиономия, в руках – табличка с номером… А потом? Обваляют в смоле и перьях?.. Черт, ну почему этот сквозной ветер раз за разом пролетает через всю комнату, ударяется о несгораемый шкаф и потом рикошетом попадает мне в шею? А если я подтяну покрывало выше, тогда холодно будет ногам. Да и голову я полностью не закрою в любом случае. И без того затылок уже, кажется, обледенел – скоро и мозг застынет, превратится в густой мармелад…»

Холодильник. Мармелад. Мармелад мозга. Она снова взглянула на три фотографии, которые молча разложил перед ней коп. После этого он больше не шелохнулся – сидел неподвижно, наблюдая за ней.

«Все молчит… Это что, такой прием? Гребаная нордическая стратегия? Старина, ты не знаешь, с кем имеешь дело! Если ты будешь молчать, то и я рта не открою. Хватит этих диалогов глухих! Как только мой прекрасный переводчик появится снова, я потребую адвоката и французского консула. Тогда и посмотрим, сколько у тебя останется звездочек на погонах…»

Кипящий внутри гнев, к сожалению, ничуть ее не согревал. Даже кресло, в котором она сидела, казалось ледяным. Анжела слегка приподнялась, чтобы удобнее устроиться. Сидящий напротив нее колосс едва заметно пошевелился. Взгляд его холодных глаз перемещался с лица француженки на фотографии, затем на папку, которую он пока не раскрывал, затем снова на Анжелу. Как ни странно, Анжела смутно чувствовала, что настроен мужчина благожелательно. Невольно сжимаясь под его испытующим взглядом, она все же различала среди этого колючего холода слабую искорку некоего сообщничества. Неожиданно она подумала, что они были созданы для того, чтобы встретиться. Так или иначе, они должны были встретиться.

Комиссар чихнул, верхняя часть его тела заколыхалась. Из груди донесся сипящий звук – как будто со свистом раздулись кузнечные меха. Можно подумать, этот человек готовится испустить последний вздох… Анжела тактично отвернулась.

– Kaffe? – хрипло спросил он.

Не раздумывая, Анжела кивнула. Этой неожиданной любезности оказалось достаточно, чтобы она тут же забыла о своем возмущении. Бьорн протянул руку к двери, распахнул ее движением указательного пальца и крикнул в коридор, чтобы принесли кофе, сию же секунду. Два кофе.

В ожидании бодрящего горячего напитка Анжела снова взглянула на три лежащие перед ней на столе фотографии и вздрогнула от отвращения. Таких снимков ей делать не доводилось. Ничего не скажешь, они были сделаны профессионально в плане освещения и контрастности, но отображали под разными углами одну и ту же жуткую действительность: проломленный череп итальянской чемпионки, лежащей на скамье в сауне.

Странно, но эти глянцевые черно‑белые снимки вызвали у нее ощущение дежавю. Она отогнала эту мысль и уже хотела протянуть руку, чтобы перевернуть фотографии, но ей это не удалось.

С некоторым недоумением она смотрела на свою застывшую руку, лежащую на подлокотнике кресла. Только сейчас Анжела заметила, что снова дрожит, постукивая зубами. Ну конечно. Чтобы хоть как‑то размять руку, она с трудом достала носовой платок и шумно высморкалась.

Принесли кофе в высоких картонных стаканчиках с пластиковыми крышками. Напиток оказался некрепким, но горячим; у него был легкий привкус картона. Анжела медленно пила, глядя на Бьорна так пристально, словно хотела взглядом пригвоздить его к стене.

Когда она почувствовала в его дыхании слабый запах алкоголя, все то невольное уважение, которое он внушал ей до сих пор, тут же испарилось. «Не ищите со мной ссор», – словно говорили ее глаза.

Бьорн едва пригубил кофе. Он лишь осторожно поворачивал свой стаканчик в ладонях. Через некоторое время он, медленно двигая пальцами, перевернул фотографии; некий этап бессловесного диалога был пройден, и уже не было необходимости к нему возвращаться.

Обычно фотографии таят в себе ответы, которые становятся очевидными после спокойного размышления, – вначале же преобладает потрясение от вида преступления. Бьорн придавал большое значение фотографиям жертв, обстановке, мелким деталям. Он пропитывался всем этим, словно мысленно расхаживая по своей частной галерее. Обнаружив очередной шедевр, он принимался тщательно изучать его, при необходимости счищать пыль и паутину, чтобы изображение предстало перед ним в изначальном виде.

Что касается нынешнего расследования, то фотограф‑стажер сделал довольно убогие снимки. Но, к счастью, у Бьорна по‑прежнему сохранялось чутье медведя, и сейчас он вынюхивал детали обстановки, призвав на помощь интуицию, долгие годы бесполезно пылившуюся в книжном шкафу рядом с детективами в мягких обложках. «Эркюль Пуаро». Да, они правы: он и правда все похерил… Хотя нет – иначе он не открыл бы коробку со своими любимыми архивными делами, стоявшую на стеллаже с краю. Если как следует разглядеть клапан на крышке коробки, видно, что ее открывали множество раз. И другие безнадежно забытые коробки были доставлены к нему в кабинет. Кроме того, достаточно было протянуть руку, чтобы нашарить в ящике стола фляжку с водкой. Но сейчас ему совсем не хотелось спиртного. Его язык и нёбо не требовали «законного глоточка».

Бьорн думал: «Проклятые жизни, которые мы все должны проживать… они ведут нас куда придется – и в результате заводят в никуда… проклятые жизни, которые сами находят себе смысл, когда мы его им не находим. Проклятая моя жизнь, забравшая счастье, которое сама же и принесла. Проклятая жизнь, сделавшая из меня Гулливера в том мире, где я чувствовал себя таким маленьким, которая приучила меня к унизительной зависимости… И вот вдруг у меня пропала эта зависимость, эта жажда. Во имя чего ты в один миг сделала меня самым трезвым из людей? Зачем требуешь от меня – я это чувствую, – чтобы я спас эту несчастную душу, которая каким‑то образом проникла в приоткрытую дверь моих воспоминаний?»

Он небрежно оттолкнул картонную папку, лежавшую перед ним на столе, как если бы внутри не было ничего для него интересного. В папке лежал один лишь паспорт Анжелы.

– Небогатое досье, – не удержавшись, съязвила она.

– Вообще‑то, мадемуазель, я приношу тебе извинения за… излишнее рвение моих коллег. Такая спешка совершенно неуместна, тут я с тобой согласен.

Ошеломленная французским языком комиссара, Анжела не могла понять, куда он клонит. Обычно ее спасало чувство юмора, и сейчас она подыскивала какой‑то вариант высказывания, менее обидный, чем ее предыдущая фраза; но юмор, подобно любви и порывам страстей, разбивается о стену невозмутимости.

– Вы хорошо говорите по‑французски, sjef.

Это произнесенное по‑норвежски слово «шеф» не содержало в себе иронии – скорее было данью вежливости собеседнику, который дал понять, что пока находится на ее стороне.

– Ты убила эту девушку?

– Нет…

При мысли о том, что ее хотят связать с этой ужасной смертью, Анжела вновь почувствовала, что ее как будто парализовало. Холод и огромное расстояние, отделявшие ее от дома, лишили ее той привычной бесстрастности (по сути, сформировавшейся лишь от нехватки страстей), которую надежно защищали стены старого родительского дома, где по‑прежнему ощущалось присутствие родителей. Она потеряла все ориентиры – в одну эту фразу полностью уложилось бы ее описание ее нынешнего состояния.

– Ты должна говорить правду. Ты убила эту девушку?

«Возьми себя в руки. Он, кажется, злится, несмотря на эту его нордическую улыбочку. Ты заставляешь его повторять дважды, а это не очень‑то разумно». Этот монументальный коп то нравился ей, то не нравился.

Пытаясь успокоиться, Анжела лихорадочно размышляла: «Да, я паникую, это нормально… Эти проклятые фотки – вроде тех катастроф, которые каждый день видишь по ящику… ничего общего со смертью красотки Адрианы. При чем здесь это убийство? Какое оно имеет отношение ко мне? Меня просто послали в командировку, фотографировать… Фотографии – я – убийство… Не нравится мне такая цепочка. И фотографии они сделали никудышные. Я бы добавила красных оттенков в печать – вышло бы куда эффектнее!»

За спиной Бьорна задребезжал телефон – трясся он даже сильнее, чем звонил. Бьорн подался назад и снял трубку.

Последовал короткий обмен фразами с кем‑то из соотечественников.

Внимание комиссара вновь сосредоточилось на Анжеле. Он что‑то переспросил собеседника и осторожно положил трубку на рычаг. Все время разговора он сидел на самом краю стула. Внезапно он одним рывком поднялся:

– Это ваш переводчик, он же водитель автобуса. Имир.

Лицо Бьорна было абсолютно непроницаемым. Так, теперь ее ход… Имир… Значит, он «признался» Жозетте, что провел с ней ночь? Что ж, этот розыгрыш как нельзя кстати. С необыкновенной легкостью с языка Анжелы полилась ложь:

– Я сделала глупость, комиссар. Конечно, я предпочла бы, чтобы он об этом умолчал… Это получилось так спонтанно… Что теперь об этом подумают?.. Вы понимаете, о чем я?

– Понимаю.

Его глаза требовали более подробных объяснений.

– В самом деле, комиссар, после моего недолгого похода в сауну…

– С двух тридцати пяти до трех ночи. Ровно двадцать пять минут.

Анжела почувствовала, что краснеет.

– Я просто прошлась туда‑обратно – только зря потеряла время. Сауна, очевидно, не работает по ночам. Так вот, после этого я вернулась к своему любовнику, и мы вместе провели остаток ночи. Вы знаете, что говорят о французских женщинах?..

– Моя жена была француженка…

Лицо комиссара стал еще более замкнутым. Словно какая‑то маленькая неприметная дверца сама собой захлопнулась от сквозняка, вызванного одним‑единственным, произнесенным на выдохе словом: глаголом в прошедшем времени. «Была».

– Sann!.. Как говорят у вас, вуаля!

Анжела не знала, как реагировать на этот неожиданный шутливый тон. Бьорн раскрыл перед собой ее паспорт и, делая громкие глотки, допил свой кофе.

Анжела не отрываясь смотрела, как ритмично движется кадык комиссара. Затем кадык замер. Послышался булькающий звук. Бьорн поднял паспорт на уровень глаз и всмотрелся в него с каким‑то странным выражением лица.

– Анжела, я отлично знаю город, откуда ты родом.

Паспорт легко спланировал на стол. Бьорн сейчас напоминал медведя, который вдруг оказался перед мировыми запасами меда. Комиссар схватил Анжелу за руку и притянул к себе, вынудив ее встать. Затем сделал несколько шагов, таща ее за собой, и остановился у стены, сказав:

– Смотри.

Пытаясь изобразить на лице интерес, чтобы не разозлить своего нового знакомого, Анжела некоторое время смотрела на прикрепленную к стене фотографию.

Это был портрет, черно‑белый, с нечеткими контурами. Улыбающаяся пара. В мужчине легко можно было узнать Бьорна, хотя с того момента, когда была сделана фотография, прошло, вероятно, лет двадцать. Он был таким же высоким, как сейчас, хотя не настолько грузным. На пожелтевшем снимке Бьорн выглядел таким же радостным, как жаворонок в весеннем небе. Одной рукой он обнимал молодую женщину, бережно, словно букет хрупких цветов, прижимая ее к себе.

Бьорн молчал. Анжела не пыталась привлечь к себе его внимание. Она прекрасно знала, что любая фотография, даже самая заурядная, хранит в себе некую истину.

Бьорн и его спутница, одетые в униформу, молодые и худощавые, стояли возле решетки, за которой виднелась церковь. Эта церковь была знакома Анжеле с детства. Да, именно там ее крестили. И вот перед оградой этой самой церкви стояла просто до неприличия счастливая пара. На фотографии не было надписи с указанием места и даты – она представляла собой обычный любительский снимок послевоенной поры. Ее отец делал такие снимки сотнями.

– Вот это новость, комиссар… – прошептала Анжела без всякой иронии.

«Папа, это твои шуточки? Ты мне подмигиваешь? Хочешь сказать, что ты здесь? Что ты все время со мной? Или это простое совпадение? Что делать с совпадениями?..»

Затем Бьорн слегка приоткрыл дверь, и на мгновение Анжела увидела длинный серый коридор.

– Йохансен!

Бьорн выкрикнул эту фамилию дважды, и после второго раза в коридоре показался его коллега. Йохансен был из тех заурядных людей, само упоминание фамилии которых вслух, да еще громко, кажется чем‑то необычным.

Инспектор казался высоким и в то же время маленьким – такое впечатление создалось у Анжелы при первом взгляде на него. Вроде бы все с его фигурой было в порядке – нечто неправильное замечалось лишь в пропорциях. Ничего уродливого или нелепого, никаких конкретных недостатков. Хотя телосложение инспектора было, пожалуй, более хрупким, чем даже у Анжелы. Рядом с Бьорном он вообще выглядел, выражаясь математическим термином, исчезающе малой величиной. Лицо у него было по‑детски розовым, белесые ресницы были редкими и короткими. Казалось, сама судьба избрала его на роль вечного доктора Ватсона. Светлые усы – без сомнения, объект постоянной бережной заботы – нависали над верхней губой, которую Йохансен часто прикусывал в минуты раздумья. На щеках заметна была россыпь веснушек, словно у девочки‑подростка. Хрупкие руки свисали вдоль тела, чуть согнутые в локтях, словно он стеснялся их длины.

«Удивительно, как много сразу можно понять о человеке, если хоть ненадолго задержать взгляд на его физиономии», – подумала Анжела, между тем как оба полицейских о чем‑то беседовали. Йохансену слабо удавалось скрывать свое изумление: казалось, он не уверен, в здравом ли уме его шеф, отдающий ему приказы.

Но, кажется, все уладилось. Бьорн, больше не обращая внимания на подозреваемую в убийстве Анжелу, распорядился отпустить ее – так же как и Жозетту, спавшую в соседнем кабинете. Вновь увидев крестную, девушка бросилась к ней и крепко обняла ее, не произнося ни слова, не радуясь и не плача. Бьорн велел дать им чистые пледы и снова вызвал глиссер.

– Не беспокойся, Анжела, – прокричал он с набережной ей вслед. – Я…

Продолжения она не услышала – глиссер быстро устремился в непроглядную темноту ее первого «дня» в этой стране вечного холода. Бьорн продолжал выкрикивать какие‑то слова – судя по интонации, он хотел ее подбодрить. Затем его силуэт скрылся в облаке взметнувшегося снега и пропал из виду.

Анжела и Жозетта переглянулись и, не сговариваясь, рассмеялись почти беззвучным смехом, не слышным остальным за ревом мотора. Что на самом деле произошло? Ведь ничего? Какой‑то мрачный фарс, вот и все. Нелепый, дурной сон…