Интервью с Владимиром Павловичем Эфроимсоном 5 page

В 1937 арестуют и расстреляют Соломона Григорьевича Левита.

Меллер уедет в Америку и в 1946 году получит Нобелевскую премию за работы по мутагенезу.

А Эфроимсон до 1935 года останется в лагере.

«Это была чудовищная жизнь. Мы страшно голодали. Проголодать слишком долго и слишком сильно было очень опасно, потому что после этого было бы очень трудно вырабатывать норму. Работа была очень тяжелая: прокладывалась дорога в Горную Шорию. Надо было срывать целые холмы земли и заваливать ею ущелья. Тачка, лопата… Зимой – аммонал, потому что глина смерзалась, взять ее можно было только ломом. Надо было вырабаты­вать норму, вернее 125% нормы, чтобы получить 1100 г хлеба. 1100 г. хлеба – это 1870 калорий. Приварок был ничтожный, может быть 600 калорий. А за день работы расходовалось 4,5–5 тысяч калорий. Была прямая зависимость между тем, сколько человек съест и сколько «сработает», поэтому все силы уходили только на работу. Ничего, никаких человеческих чувств не остава­лось… Самое унизительное в голоде это то, что он не дает ни о чем думать, кроме голода…»

Между первым лагерем и войной, меньше, чем за пять лет, он завер­шил работу над двумя диссертациями. Об этом периоде нужно рассказывать очень подробно, но я ограничусь самым минимумом.

Кандидатскую делал сначала в Ташкенте, куда разрешили поехать. В Среднеазиатском институте шелководства Эфроимсон занял место уехавшего из Ташкента в Москву Бориса Леонидовича Астаурова. До него в том же ин­ституте работал Николай Константинович Беляев – они вместе с Астауровым составляли «великолепную упряжку» первоклассных исследователей. Беляев был блестящим экспериментатором. После Ташкента Беляев уехал в Тбилиси и там в 1937 году был арестован и расстрелян. А Эфроимсона в августе 1937 года увольняют из института, через два месяца – уголовное дело по обвине­нию в антисоветской деятельности (дело только через год закрыли за отсутст­вием состава преступления).

Из рассказов Владимира Павловича: «Для меня 37-й год прошел бла­гополучно. Меня только выгнали вон «за полную безрезультатность научных работ за полтора года» и уничтожили подопытный материал. Командовал де­лом этим заместитель директора института, за полгода до этого происшествия перешедший к нам с поста директора пивоваренного завода…»

Не будем задаваться вопросом, понимали ли «коллеги» по институту, что они творили, когда травили Эфроимсона. Об этом спрашивали у него те «два майора из органов», к которым он пошел «узнавать», не связано ли увольнение из института с его прошлой судимостью… Не будем задаваться вопросом, понимали ли они, что делали, когда сжигали чистые селекционные линии, выведенные Эфроимсоном – уникальный материал, благодаря кото­рому можно было бы уже тогда решать самые насущные проблемы шелковод­ства Хотя бы все с той же точки зрения «советского строительства», о кото­рой писал Кольцов, понимали ли они, что это именно их действия можно расценить как вредительство… Да нет, не понимали. Это было не вредитель­ство – это было варварство.

«Весь институт знал, что Эфроимсон работает по 16–18 часов в сутки, и понятно было, что ни один идиот не станет столько работать, если перед ним не стоит какая-то очень интересная задача… Но для замдиректора ин­ститута такие проблемы, как давление мутационного процесса, концентрация деталей, андрогенез, корреляционные связи – были абсолютно пустыми сло­вами. Но очень заманчиво было выгнать из отраслевого института одного из последних менделистов-морганистов, дабы выслужиться перед хозяином ВАСХНИЛ – Лысенко…»

Уволенный генетик, единственный остававшийся тогда в Ташкенте нераскаявшийся менделист-морганист, обвиненный в антисоветской деятель­ности, пережив тяжелейшее потрясение, сел писать книгу по генетике и се­лекции тутового шелкопряда.

Когда-то Кольцов внушал своим ученикам: «Для настоящего ученого кроме науки как таковой ничто не может быть целью жизни. Но для того, чтобы достичь чего-то стоящего в науке, нужно быть абсолютно искренним, абсолютно честным человеком». Много лет спустя Эфроимсон добавил к этим словам учителя: «Николай Константинович, воспитывая нас, не знал, что науке можно очень сильно помешать. Тем более, он не знал, что это так легко сделать: достаточно подменить цель или не заметить, что человека в науку толкает не любовь к другим, не любовь к науке, не жажда постичь ис­тину, а любовь к себе, эгоизм… Или допустить, чтобы в науке начали заправ­лять люди, для которых само собой разумеющиеся нравственные ценности, законы морали, порядочность, честь, правда – лишь «сказочки для идиотов», а жажда власти, высокого положения и бессовестное стремление к удовлетво­рению собственных потребностей – основные движущие мотивы всякой дея­тельности».

Написанную книгу рассыпали в наборе. Плод каторжного труда – се­лекционные линии шелкопряда – сожгли.

Безработица, поражение в правах после отсидки по 58-й статье… Еле-еле устроился работать. Сначала на Украине, в городке Купянске, в местной школе преподавал немецкий язык…

«Я купил свои классы сходу вопросом: «Пусть, кто знает какой-нибудь предмет скучнее немецкого языка, поднимет руку»… Ни один не поднял ни в одном из парных 5–8 классов… Ну вот, – говорю, – предлагаю учиться ин­тересно… Но если хотите, чтобы был толк, придется поработать и дома… Три урока – запоминаем слова и правила. Дома повторять каждый раз. Четвер­тый урок – викторина…»

Учителем он проработал год. Потом устроился в Мерефу на шелко­водческую станцию… До ближайшей библиотеки в Харьковском университете надо было добираться несколько часов… Однако ни в чем не уступил, оста­вался классическим «вейсманистом-морганистом» и не шел ни на какие сделки с лысенковской камарильей…Писал кандидатскую диссертацию. Женился. На замечательной Ма­рии Григорьевне Цубиной. Марья Григорьевна была невообразимо красивой. Она тоже генетик, училась у Кольцова. Дружили они с юности. Владимир Павлович говорил: «Мне тогда казалось, что наконец-то наступил какой-то жизни Что я все-таки могу завести семью. У Марии Григорьевны уже была дочка, и мне казалось, что впереди у нас масса време­ни, которое можно отдать работе, семье».

Он жил в Мерефе, наведывался регулярно в Харьков, в университет, в библиотеку Написал кандидатскую диссертацию, защитил ее в конце мая 1941 года. Заново переписал книгу по шелкопряду. Ее решили напечатать в Харькове. Но не успели. Началась воина Книга по генетике тутового шелко­пряда так и осталась неопубликованной.

Потом была война. Можно много рассказывать о том, как служил эпидемиолог и разведчик, старший лейтенант Эфроимсон. Но это – история для книги. Об одном только упомяну: в конце февраля 1945 года он подал по начальству рапорт о том, что советские солдаты насилуют немецких жен­щин и детей. То, что происходило тогда, потом назвали «эксцессами»… Вла­димир Павлович считал, и конечно же был прав, что эти самые эксцессы за­ставят уже практически поверженную фашистскую Германию еще несколько месяцев бешено сопротивляться наступающей Советской Армии.

«Недавно в одной «тамиздатской» книге напечатали, что я «защищал честь немецких женщин». Это не совсем так – я защищал честь Советской Армии и будущее». «Защищаешь врага?» – отреагировали товарищи-командиры. А он не врага защищал, он защищал Человека от Зверя. Врагов, фашистов, фашизм он ненавидел яростно. Но до последних дней своей жизни вспоминал Владимир Павлович спасенных им тридцатилетнюю сте­нографистку из Берлина и ее пятилетнюю дочь. Мать перерезала вены на своих руках и на руках дочери. Обеих изнасиловали советские солдаты…

Эфроимсон: «Я не хотел бы, чтобы меня сочли сентиментальным не­женкой. При мне на Смоленщине раскапывали огромную могилу примерно на семь тысяч расстрелянных Через пару месяцев после освобождения Майданека я видел там гору обуви и многое другое, что оставалось от нескольких сотен тысяч уничтоженных в газовых камерах людей. Если бы случилось так, что я оказался бы с пулеметом перед толпой пленных эсэсовцев-палачей, и знал бы, что этих эсэсовцев могут освободить немцы, я не задумываясь от­крыл бы пулеметный огонь. Но мне надо было знать, что это – виновники, это – палачи А здесь речь шла о гражданском населении.» Но тогда исто­рия с рапортом окончилась вроде бы как благополучно.

А когда кончилась и война, Эфроимсон вернулся к генетике. Работа над докторской диссертацией в Харьковском университете, преподавание Ставка доцента Защита докторской диссертации в 1947 году. Через четверть века, в 1962 году, когда ему наконец-то «возвращали» докторский диплом, происходила вполне детективная история, в которой на стороне Эфроимсона сражались И.ЕТамм, В А Энгельгардт, И Л Кнунянц, А Н.Несмеянов… Од­нако до этого было еще далеко, а вот до августовской сессии ВАСХНИЛ и ареста – близко…

В феврале 1948 году его выгнали из университета Комиссию, которая решала его судьбу, возглавлял ставший впоследствии уважаемым академиком, заместитель министра высшего образования, нефтехимик Топчиев. Обосно­вание увольнения: «раболепство перед Западом… поступки, порочащие высо­кое звание преподавателя высшей школы»… Владимир Павлович шутил, что выгнали его, к счастью, за дело. Он перевел и раздал студентам статью блестящего Феодосия Добжанского. В этой статье были высказаны взгляды на некоторые «теоретические постулаты» лысенковщины. Владимир Павлович стал «тунеядцем», поскольку никто, естественно, не решался взять его на ра­бот. За тунеядство его и арестовали в мае 1949 года.

А пока он метался между Харьковом и Москвой. И – отчаянно рабо­тал Именно в эти месяцы, меньше, чем за год, Владимир Павлович совер­шил еще один поступок, вполне, по тем временам, «безумный». Он собрал воедино весь «корпус» лысенковской литературы, проанализировал все «новаторские» положения лысенковской школы и написал фундаментальный труд на триста страниц «Об ущербе, нанесенном СССР новаторством Лысен­ко». Эфроимсон считал, что именно он обязан раскрыть глаза руководителям страны на истинное положение вещей и в генетике, и в биологии, и в сель­ском хозяйстве «Если не я – то кто! 9»

Должна была открыться августовская сессия ВАСХНИЛ. Он рвался в бой – выступить! Показать, в чем состоит суть лысенковщины. Сказать правду! Бороться за справедливость! Но его отговорили выступать – отгово­рили друзья, жена, все близкие ему люди. Отговаривали так: он – слишком одиозная фигура, а посему очень удобная мишень для лысенковцев. Бывший враг народа, космополит, тунеядец… А Мария Григорьевна нашла еще один, последний довод. Мария Григорьевна сказала: «Волк, ты хочешь бороться за справедливость? Хорошо Ты прав. Только, пожалуйста, назови мне, пожалуй­ста, хотя бы один случай, приведи мне хотя бы один пример, когда где-либо что-либо совершалось по справедливости. Один-единственный. Если назо­вешь – я тебе скажу – «Иди, выступай»… И Владимир Павлович, рассказывая мне об этом разговоре уже в 1988 году, незадолго до своей смертельной бо­лезни, так прокомментировал его: «Я не нашел, что ей сказать. Нет, конеч­но, бывало и не раз, что справедливость побеждала в конце концов… Но это каждый раз достигалось такими потерями, такой борьбой, таким кровопроли­тием, что назвать такую победу победой справедливости у меня бы язык не повернулся».

Он не выступил на сессии ВАСХНИЛ, согласившись, что у адвоката генетики не должно быть столько «уязвимых для врагов мест». Но отказался от выступления, лишь договорившись с А.А. Богдановым-Малиновским, что за них двоих выступит тот Александр Александрович не пришел на заседание сессии… «Понятно, что струсил, – но надо было мне сказать – я бы все равно тогда выступил.

Но еще до сессии он отвез свой трехсотстраничный труд в Отдел нау­ки ЦК, Юрию Жданову. «Докладную записку»… Труд был прочтен, Эфро­имсон – арестован. Ему предъявили обвинение в.. клевете на Советскую Армию.. Это произошло в мае 1949 года

Мы многое знаем о знаменитой, конечно же – печально знаменитой – августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года Мы знаем о чудовищном по­громе, учиненном лысенковцами в отечественной науке. Мы знаем, что сот­ни настоящих ученых были изгнаны из науки, лишились кафедр, лишились возможности преподавать генетику, лишились лабораторий, просто остались без работы Но мало кто знает, что после сессии 1948 года был арестован лишь один генетик – Владимир Павлович Эфроимсон.Пятнадцать дней он голодал в ледяном карцере Бутырской тюрьмы, требуя, чтобы нелепое обвинение, предъявленное ему, фронтовику, офицеру, награжденному боевыми орденами и медалями, было заменено. Он хотел, чтобы его обвинили в том, в чем он действительно был виновен – в борьбе за истину, в стремлении сказать правду о «народном академике»… Эфроимсон не подписал ни одного показания, не согласился ни с одним пунктом обвинения, но был осужден на 10 лет лишения свободы. На этот раз – Степлаг. Джезказган. Но и оттуда в 1954 году, уже после смерти Сталина, уже по­сле падения Берии, он пишет письмо Генеральному прокурору об ущербе, который Лысенко наносит отечественному сельскому хозяйству… В 1955 г его выпустили на свободу Но не реабилитировали тогда – просто «сократили срок».

Когда в 1955 году он, оторванный от Москвы, от любимой науки, от Ленинской библиотеки, поселился в Клину, то первым своим долгом счел повторить все те доводы против Лысенко, которые оказались столь несвое­временными в 1948 г. Сергей Сергеевич Четвериков сравнил труд Эфроимсона с расчисткой «авгиевых конюшен» И тут же добавил: «Но ведь и там пришлось позвать Геракла».

В это же время Владимир Павлович стал работать внештатным рефе­рентом тогда только что созданного Института научно-технической инфор­мации (ВИНИТИ) – в отделе у Владимира Владимировича Алпатова. Он прочитывал ежедневно на дюжине языков сотни страниц по генетике челове­ка, по общей генетике – и реферировал, посылая рефераты Алпатову, а сам писал книгу по медицинской генетике. Это была программа-минимум, бли­жайшая, первоочередная задача.

Переехав в Москву в 1956 году, он устроился на работу библиографом в Библиотеку иностранной литературы, директором которой была тогда Маргарита Ивановна Рудомино. О ней Владимир Павлович до конца дней своих отзывался восторженно и с любовью. А когда, уже после смерти Вла­димира Павловича, я рассказала о нем в большой, почти часовой передаче, Маргарита Ивановна мне позвонила.. Она помнила Эфроимсона, и не про­сто помнила – она сохранила к нему любовь и уважение до конца своей жизни Так она и сказала: «Чтобы вы это знали». Про Маргариту Ивановну Владимир Павлович рассказывал самые разные истории, и одна из них осо­бенно его радовала. Рудомино в 50-е годы принимала в свою библиотеку многих из бывших зеков, возвращавшихся из лагерей. Как-то на очередном заседании то ли в райкоме партии, то ли в горкоме ей это было поставлено на вид И Маргарита Ивановна, умница, как говорил Эфроимсон, «на голу­бом глазу» тут же парировала: «А вы мне найдите, пожалуйста, кого-нибудь другого, кто мог бы свободно читать и переводить с пяти-шести иностранных языков, захотел бы работать на нашу зарплату библиографа и при этом чтобы у него раньше не было судимости по 58-й статье… Найдете – я тут же его приму на работу». Райкомовцы предложить ничего, естественно, не смогли, и на том инцидент был исчерпан… Эфроимсон и другие, такие же как он, смогли продержаться эти трудные годы под заботливым кровом библиотеки, которая теперь носит имя М.И.Рудомино..

Еще один замечательный человек помог ему в это время – Яков Тимен. С помощью Тимена Эфроимсону удалось получить реабилитацию (Тимен дал свидетельские показания о том, что Эфроимсон не клеветал на Советскую армию, а подал рапорт по начальству о реально имевших место эксцессах). Тимен же помог ему поступить на работу в Институт вакцин и сывороток им Мечникова – в отдел информации

В 1964 году вышла книга «Введение в медицинскую генетику», и тогда Владимир Павлович возглавил в институте лабораторию генетики иммуните­та В 1971-м вышла в свет «Иммуногенетика» – первая книга в СССР, дав­шая дорогу новой науке, современным иммуногенетическим исследованиям.

Однако основной и неизбывной страстью Владимира Павловича оста­валась медицинская генетика. В 1967 году он смог возглавить лабораторию генетики психических заболеваний в Московском институте психиатрии МЗ РСФСР, которым тогда руководил любимый Эфроимсоном Дмитрий Дмит­риевич Федотов Однако проработал там недолго. «Федотова нагло сожрали, меня ушли на пенсию»… Я надеюсь, что придет время и будет написана книга, посвященная вкладу В.П.Эфроимсона в науку серьезная историко-научная биография Эфроимсона-ученого. Книга о его экспериментальных работах, о теориях, идеях, открытиях, книгах, учениках, влиянии.

Но здесь и сейчас мне больше хочется написать о другом – о проти­востоянии Противостояние человека неправде, несправедливости, злу, наси­лию. Такое противостояние может быть очень разным по форме. Но оно всегда по сути есть ответ на один и тот же призыв: «Если не я – то кто!?»

На своем «личном деле» вКГБ, которое Эфроимсон смог получить в 1956 году, когда проходила реабилитация, он увидел помету: «Вербовке не подлежит» Как гордился Владимир Павлович этой «не-каиновой печатью»: «Как еще один боевой орден».

Владимир Павлович Эфроимсон был «безнадежно порядочным» чело­веком. И вся прожитая им жизнь – тому бесконечное подтверждение. На­верное, в чем-то Эфроимсон был типичен. Наверное, многое, что он делал, естественно для людей его масштаба. Такими были, вероятно, Филиппченко и Кольцов, Капица и Тамм. Эфроимсон часто говаривал, что «в среде при­личных людей («не бандитов!») существует «единица порядочности» – «Тамм» Один Тамм – максимально возможное количество порядочности. Именно столько было у Игоря Евгеньевича».

Конечно, способ противостояния Эфроимсона, его способ жизни «не по лжи» в чем-то типичен, но во многом – уникален.

Если можно так выразиться, Эфроимсон был идеальным примером человека-мономана, одержимого одной идеей и канализирующего всю свою колоссальную энергию для воплощения этой идеи в жизнь Его идея, демон, которым он был одержим своими знаниями, своим трудом, своей жизнью принести как можно больше пользы людям. Может быть, именно поэтому он еще в конце двадцатых годов ясно увидел, что развивающаяся «бешеными темпами» генетика – этот тот путь, на котором можно достичь результатов наиболее ощутимых. Может быть, именно поэтому уже в те годы он начал исследования фундаментальных положений генетики человека «Взять быка за рога» – понять закономерности развития человека, понять тайны его наследственности. Ведь это сулило огромный скачок в медицине, в профилактике наследственных болезней, в предотвращении тысяч и тысяч человеческих трагедии.

«Улучшение человеческой породы» – лапидарно и точно была сфор­мулирована основная задачи генетики человека, когда она еще называлась евгеникой. Не было в этом ни расизма, ни античеловеческих, ни каких-либо иных антигуманных целей… Улучшение человеческой породы – оно может и должно идти одним путем: постижение природы человека, знание законов его развития, мобилизация потенциальных возможностей, умение предотвра­тить болезнь, наследственный порок…

Пройдя длинный ряд испытаний – тюрем, ссылок, лагерей – реаби­литированный Эфроимсон сразу, без «переходного периода» окунулся с голо­вой в те же проблемы, с которых когда-то начинал. Наверстать упущенное, помочь своей стране вытащить генетику из «мрачной пропасти лысенковской чумы»… Возродить – а точнее было бы сказать, создать заново медицинскую генетику…

В середине пятидесятых годов казалось, что это – вполне осуществи­мая и очень близкая цель. Но было нечто, что в конце концов заставило пя­тидесятилетнего профессора задуматься. Почему кажущаяся столь ясной, бес­спорной и близкой цель удаляется по мере приближения к ней – все усилия, все труды большого отряда генетиков-первопризывников, при всей их энер­гии и беззаветности, почти полностью пропадали впустую, утекали во все пожирающий бездонный колодец равнодушия, тупости, бюрократической волокиты…

Уже были написаны книги и учебники, уже были прочитаны курсы лекций, уже были осуществлены многочисленные «миссионерские поездки» в крупнейшие университеты и в медицинские вузы страны, но год за годом лишь увеличивалось число чудовищно безграмотных, непросвещенных био­логов и врачей, до которых не доходило, к которым не пробивалось слово истины, слово науки… Ушел из науки Лысенко – но советская генетика по-прежнему буксовала, не могла даже приблизительно дотянуться до того высо­чайшего уровня, на которой она вознеслась в начале тридцатых годов.

И Владимир Павлович начал со свойственной ему тщательностью и последовательностью изучать шаг за шагом пути развития послевоенной нау­ки. И ясно увидел, что его попытки уйти от какой бы то ни было политики, заниматься только наукой – обречены на провал.

Вот что он писал об этом в 1980 году: «У каждого специалиста суще­ствует потребность отдавать максимум своих сил и способностей той области, в которой он, именно он и только он может больше всего сделать. Но если, после долгих попыток пробиться сквозь стены непонимания, нежелания по­нять, он осознает невозможность преодолеть Систему, то он невольно воз­вращается к тому, откуда эта Система возникла. В чем ее сущность, к чему она ведет. И тогда все, что он знает, невольно приобретает целостность, и нужен лишь небольшой толчок для того, чтобы это свое знание и понимание Системы изложить»… Это слова из предисловия к не очень-то обширному труду с длинным, но «говорящим» названием: «О том, чего не помнят; о том, чего не знают; о том, о чем боятся говорить; о том, что делать»…

В одном из писем ко мне Владимир Павлович обмолвился: «Какой-то греческий классик (Геродот, кажется?) написал, что самое страшное несчастье для человека – знать очень многое и не иметь возможности что-либо сделать…». Он знал очень многое о том, что его окружает. И бесконечно страдал из-за того, как мало мог сделать…

Еще в шестидесятые годы он писал: «Эта система привела к опреде­ленным принципам социального отбора, когда на вершину социальной лест­ницы пробираются наименее честные, наименее думающие, наиболее по­слушные люди, а одаренные, талантливые, ищущие, неконформистские лич­ности отметаются безжалостно на самых ранних этапах, на самых первых ста­диях отбора».

Владимир Павлович не только изложил свое знание «системы». Он на каждом шагу, при каждом удобном и неудобном случае пытался передать это знание людям, особенно – молодым. Молодежи вокруг Эфроимсона было всегда много. Он понимал, что хоть на гран, хоть на миллиметр, но сдвинет их души с «мертвой точки», разбудит в них спящую потребность в различе­нии добра и зла, правды и лжи, разбудит совесть. Он был убежден, что ее не может не быть – она есть, она является естественным, природой данным че­ловеку свойством.

Это он «пустил в употребление» термин – «номенклатурная шпана». Меткий и убийственный. Владимир Павлович говорил, что иначе никак нельзя назвать тех, кто презрел самый главный принцип, лежащий, по его глубокому убеждению, в основе самого человеческого рода: «Я – для людей, а не люди – для меня». И в те же самые годы он начал отчаянно бороться с мафией в науке – уже не лысенковской… С мафией нового поколения…

Именно тогда на столе в его малюсеньком кабинете в квартире на ок­раине Москвы, стали накапливаться «монбланы» рукописей. Потом со стола они перекочевывали на шкафы, антресоли, на пол…

В этой квартире никогда не пустовали два увесистых кресла-кровати. К нему постоянно приезжали гости – биологи, физики, генетики, врачи из Новосибирска и Ленинграда, Саратова и Харькова, Донецка и Свердловска – отовсюду, где нужна была помощь профессора. В эту квартиру часто заезжали его фронтовые друзья, его товарищи по лагерям, дети его товарищей. Туда запросто заходили «на чаек» – но лишь поздно вечером, когда уже закрыва­лась Ленинская библиотека… Тысячи машинописных страниц заполняли все пространство квартиры, оставляя хозяину и гостям – кухонный стол, и глу­боко за ночь – разговоры…

Тысячи машинописных страниц. О чем? О том, как преступно челове­чество распоряжается бесценным даром природы – неисчерпаемыми интел­лектуальными ресурсами, колоссальным интеллектуальным потенциалом. О загадке гениальности. О том, какими особыми врожденными свойствами, признаками наделено большинство самых выдающихся людей человеческой истории. И о том, как можно было бы, обращая внимание на носителей этих признаков («стигм» – как называл их Эфроимсон) – хотя бы этих немногих – по мере сил оберегать, давать им возможность развить и реализовать себя полностью…

И в других папках, в других стопочках – заметки о воспитании. О том, как дикарски, варварски мы воспитываем детей. Как, не понимая, уби­ваем данную детям от природы любознательность и стремление к творчеству. Как теряем, пытаясь уравнивать под одну гребенку самых талантливых, наименее приспособленных к трудной борьбе за существование в несправедливо устроенном обществе, где успех вовсе не сопутствует таланту…

И в третьих папках – об этике, об альтруизме, который является од­ним из первейших свойств человеческой личности…

Он пытался их, эти рукописи, издавать. Он пытался их переделывать, переиначивать, чтобы хоть как-то обойти цензурные рогатки. «Гениальность» депонировал. «Альтруизм» сумел напечатать в виде сжатого конспекта в жур­нале «Новый мир». «Педагогика» лишь в 1988 году тоже в виде маленького конспекта появилась в журнале «Знамя»… Это – практически все, что он су­мел «пробить»…

Он читал сотни книг в библиотеке и писал… Но не только.

Однажды Владимир Павлович накинулся на Александра Аркадьевича Галича: «Я Вас ненавижу! – прокричал он ему прямо в лицо. – Ненавижу! За Ваши идиотские слова: «Эрика» берет четыре копии – этого достаточ­но…» Вы ненормальный! Я сделал сто копий ваших стихов! Сто! И у меня не осталось ни одной! Даже ста недостаточно! И тысяч будет недостаточно!»

Расцвет «самиздата». Начало семидесятых. Разговор двух пожилых лю­дей в «профессорском» зале Ленинской библиотеки: «У Вас нет ли случай­но…» – и называется совершенно запрещенная книга, за одно хранение ко­торой тогда по крайней мере три года было обеспечено… – «У меня нет, но знаете – она точно есть у профессора Эфроимсона!» – «Откуда это вам из­вестно?» – «Да это вся Москва знает – у него самая полная библиотека сам­издата…» Случайно услышавшая эти откровения подруга дома кинулась к жене Эфроимсона, к Марии Григорьеве: ведь если вся Москва, значит и КГБ! Значит, он на свободе лишь до тех пор, пока они не захотят его взять!

Да, у Владимира Павловича появилась важная цель, которой он начал служить с не меньшей беззаветностью… Он остался верным своей вечной и главной страсти – науке. Но он понимал, что к концу шестидесятых годов в стране окончательно утвердился режим «охлократии». Что на всех ключевых постах, во всех областях жизни воцарилась «номенклатурная шпана». Он по­нимал, что ничем кроме правды нельзя сдвинуть громаду карающе-охранительной машины. Но он также понимал, что ни одно слово правды само по себе не в силах пробиться к людям. Он шутил, что не спорит нико­гда о том, что было «в начале» – Слово или Дело, потому как твердо знает:

«В начале было Слово и Дело». И в результате – пустился «во все тяжкие»…

Особая его гордость – «Крутой маршрут» Евгении Семеновны Гинз­бург. Не знаю, как и где он раздобыл экземпляр этой книги, вышедшей тогда на Западе. Но он тут же отдал перепечатать ее и притащил Евгении Семе­новне первый экземпляр – притащил с благодарностью и отчетом: «Сумел распространить в энном количестве экземпляров»… Не знаю, соответствует ли это истине, но Владимир Павлович был уверен в том, что именно он был первым распространителем «Крутого маршрута». Евгения Семеновна, как я понимаю, никогда его в этом не разубеждала.

Действительно, Эфроимсон, раздобыв очередной самиздат, размножал его в посильном для его зарплаты количестве экземпляров и раздавал налево-направо, но при этом был уверен, что никто ничего не знает…

Он мог предостерегать своих близких друзей, он мог «поедом есть» своих младших друзей: «Вы безумцы! Неужели вы не понимаете, что это мне, старому зеку, уже все равно. В крайнем случае у меня хватит сил перегрызть себе вены на руке… А вам этого не выдержать!! Не бравируйте! Не лезьте на рожон! Вы погубите себя напрасно, вы отдадите себя на съедение Молоху!» Слова его были искренними. Но сам он не следовал этим советам. «Мне уже нечего бояться…»В жизни Владимира Павловича был один важный и вполне драмати­ческий момент. В начале семидесятых друзья познакомили его с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Впечатление о Сахарове оставалось у него одним из самых сильных. Он говорил: «Если бы меня поставили на какой-нибудь оживленнейшей улице Москвы и попросили бы из тысяч и тысяч людей, проходящих мимо, выбрать несколько тех, в лицах которых я бы заметил признаки особого ума, таланта, одухотворенности, то я, будучи большим спе­циалистом по гениям, просмотрев за свою жизнь не одну сотню портретов самых великих людей мира сего – может быть, отобрал бы за пару дней двух-трех… Потом еще за пару дней двух-трех…

Но если бы мимо меня прошел один человек – я бы отпустил всех уже отобранных и оставил бы только его одного. И им был бы академик Са­харов…»

Он любил Кольцова и всегда прославлял величие души этого челове­ка.

Он боготворил Игоря Евгеньевича Тамма.

Он высоко ценил свою дружбу с генералом Петром Григорьевичем Григоренко и называл его одним из самых выдающихся людей нашего вре­мени.

Он глубоко чтил и бесконечно уважал Николая Владимировича Ти­мофеева-Ресовского, о котором любил рассказывать взахлеб, восторгаясь энергией и жизнестойкостью «Зубра».

Но Сахарова он ставил выше всех. Может быть потому, что как никто другой, понимал: Сахаров, великий ученый, физик от Бога, которому и так место в истории было обеспечено, совершил подвиг. Для настоящего ученого этот подвиг – абсолютный. Вот слова Эфроимсона: «Сахаров – великий ученый. Но он смог ради нас в огромной степени отказаться от науки. Он принес себя в жертву людям. Я-то знаю, чего это стоит…»