Партия в гольф

Джун старалась не думать о Хэмфри. Дурацкое имя. Подругам она даже не говорила, как его зовут. Над таким именем все только посмеялись бы. А может, оно и не настоящее.

Иногда она вспоминала его сросшиеся брови – сплошной тонкой линией поперек лица. Джун решила, что это должно ее отталкивать. И отталкивало. Плюс ко всему он врет. Хотя даже врать не умеет.

И все‑таки Джун брала в прокате старые фильмы, «Риф Ларго» и «Касабланку», смотрела их с Лили и Уолтером. Иногда сомневалась – может, он говорил правду? Пришли месячные, по этому поводу можно было не волноваться, но она все равно волновалась и стала замечать, как смотрят на нее птицы с телефонных проводов. Джун считала их, стараясь вспомнить, сколько птиц к радости, а сколько к горю.

В конце концов спросила Уолтера, и тот сказал:

– Солнышко, для тебя они все к радости. Ты хорошая девочка, ты заслуживаешь только счастья.

Он красил косяк парадной двери. Джун сидела рядом с ним на ступеньке и мешала краску в банке.

– А мама что, не заслуживает?

– У нее же есть я! – Уолтер поднял брови, притворяясь обиженным. – Конечно, я понимаю. Ты потерпи немного, котенок. У тебя еще полно времени на любовь.

– Ей было столько же лет, сколько сейчас мне, когда я родилась! Где вы были тогда? И где сейчас он? – она неуклюже вскочила и бросилась в дом мимо удивленной пары из Третьего номера, мимо Лили, проводившей ее взглядом без всякого выражения на круглом материнском лице.

Той ночью Джун приснился сон. Она стояла босиком на мягкой холодной траве в одной ночнушке, старой, доставшейся еще от матери. Ветер задувал под фланель, вился вокруг тела, играл подолом. Во рту был соленый вкус, а неподалеку виднелся ярко‑белый, словно молью изъеденный прибой, – как пластырь, приклеивший море к берегу. Светила луна, тоненькая и острая, будто кто‑то съел сочную мякоть и выбросил корочку.

– Эй, там! – позвал кто‑то.

Джун поняла, что стоит босиком и почти раздетая на сент‑эндрюсском поле для гольфа.

– Привет, воришка, – опять тот же голос.

Джун ущипнула себя за руку, но больно было совсем чуть‑чуть, и она не проснулась. Перед ней стояла Роуз Этернель, вся в белом: белый кашемировый свитер, белые шерстяные брюки, белые кожаные туфли без единого пятнышка, белые перчатки.

– Детка, да ты прямо окоченела, – она наклонилась к Джун и прижала свои теплые мягкие губы к ее губам. Джун открыла рот, собираясь протестовать, и Роуз Этернель дохнула ей в горло теплым воздухом. Это было восхитительно, все равно что глотнуть огня. Поцелуй Роуз Этернель разлился по телу, достал до каждого пальца, согрел ледяные ступни, нежно толкнулся где‑то под животом. Джун почувствовала себя бутылкой в форме Джун, до краев наполненной теплом и веселыми искорками.

– Вот так, – Роуз Этернель убрала губы.

– Я тоже хочу ее поцеловать, – протянул другой, жалобный голос. – Рози, моя очередь!

Рядом на траве стояли еще две женщины. Та, что говорила жалобным голосом, была высокая старуха, тонкая и хрупкая, как трость; взгляд ее темных глаз вонзился в Джун острой булавкой.

– Джун, помнишь Ди, вторую тетю Хэмфри? – спросила Роуз Этернель.

– Она же была… совсем другая, – Джун вспомнила великаншу в булочной, чей голос отражался от стен, как свет.

– Дай поцелую, детка, – тетя Ди подступила поближе.

– Не обращай внимания на внешний вид, – сказала Роуз Этернель. – Такое сейчас время месяца. Хэмфри присматривает за пекарней, чтобы она могла побыть на воздухе. Подставь ей щеку, ничего плохого не будет.

Джун закрыла глаза и коснулась щекой губ старухи. Это было похоже на поцелуи ослабевшего голодного привидения. Тетя Ди вздохнула и отступила на шаг.

– Умница, – сказала Роуз Этернель. – А это еще одна тетя, Минни. Минни Maуси. Минни можешь не целовать, ее больше интересует интеллектуальное общение.

– Здравствуй, Джун, – кивнула ей третья тетя. Она была похожа на их старую школьную директрису, у которой училась еще Лили. Два года назад, когда пришли результаты годовых тестов, директриса вызывала Джун к себе в кабинет. «Очень жаль, – сказала она, – очень жаль, потому что мозги у тебя явно имеются. Но если ты твердо решила стать полной посредственностью, я ничем не могу тебе помешать. Мама твоя была точно такая же, очень способная, но упрямая – я ее помню, прекрасно помню. Очень жаль было. Таких всегда очень жаль».

– Я же сплю, – сказала Джун.

– Какая глупость, – покачала головой Роуз Этернель. – Полное отсутствие воображения. Но в любом случае, раз уж ты здесь, реши наш небольшой спор. Видишь, на поле как раз у тебя под ногами лежат два симпатичных мячика для гольфа. А вот и третий, – она показала в лунку, – только мы никак не разберемся, кто из нас загнал его туда.

Луна зашла за плотный клок облаков, но два мячика по‑прежнему светились, будто белые камни.

Из лунки тоже пробивался свет, озарявший серую щетину травы по краям.

– Откуда я знаю, чей это мяч? – пожала плечами Джун. – Я же ничего не видела. Меня вообще тут не было, когда…

Роуз Этернель перебила:

– Неважно, чей это мяч, глупая воришка. На кого покажешь, той и будет.

– Но я же не знаю! – упорствовала Джун.

– Вы, люди, все такие жадные, – вздохнула Роуз Этернель. – Ладно. Если скажешь, что мяч забросила Минни, она задействует кое‑какие рычаги – поступишь в любой университет, какой хочешь. Выберешь Ди – у тебя будет богатый, хороший дом, ты же видишь, как она тебя любит. Скажи, чего ты хочешь, Джун?

Джун набрала в грудь побольше воздуха. Она вдруг испугалась, что проснется и не успеет ответить.

– Я хочу Хэмфри.

– Леди, партия за мной, – сказала Роуз Этернель, и луна снова вышла из‑за облаков.

Джун проснулась. В слуховом окне над кроватью стоял белый серп луны, слышался стук голубиных коготков по жестяной крыше.