Масонство. — Дело Дрейфуса 7 page

Но лишённое стыда еврейство и мысли не допускало ограничиться этим в торжестве своём.

Оскорбив генералов, запятнав армию и унизив Францию, кагал не замедлил потребовать и полной реабилитации предателя. Однако, вопреки усилиям еврейства и соучастию властей, не удалось изобрести того нового обстоятельства, которое, за истечением всех сроков, только и могло хотя бы формально мотивировать вмешательство кассационного суда. Дабы не оборваться на этом, состав суда был заранее подтасован, и, не взирая ни на что, дело внесено было на пересмотр. Требовалось, понятно, решить его здесь же всецело, так как опасность нового обвинительного приговора и в третьем военном суде представлялась очевидной. Между тем, кассировать производство, начиная с предания суду, нельзя было иначе, как удостоверив, что в деянии Дрейфуса нет состава преступления. Факт же государственной измены и само документальное её доказательство в виде проклятого “бордеро” неоспоримо состояли налицо. Значит, ничего не оставалось, как прямо вопреки закону и, строго говоря, без всякого суда оправдать Дрейфуса, хотя и в яко бы кассационном порядке, но исключительно по существу. Так именно, т. е. в явное нарушение текста и разума статьи 445 устава уголовного судопроизводства Франции 14, равно как через совершенное извращение улик, поступил кассационный суд, когда даже совсем без выслушивания представителя со стороны обвинения ибо прокурор, в свою очередь, лишь защищал подсудимого, отменил 12 июля 1906 года со всеми последствиями второй обвинительный приговор о Дрейфусе, постановленный вторым военным судом Ренне 9 сентября 1899 г.

Курсивом, слева, напечатаны те подлинные слова закона, которые справа в искажённом виде и в другом месте ложно приняты кассационным судом за основание его решения под видом истинного текста.

Вследствие такого преступления со стороны кассационного суда изобличённый да и сам сознавшийся, но уже при помиловании восстановленный в майорском чине, еврей‑предатель Дрейфус приобрёл, как оправданный право действительно и нагло, срамить французскую армию своим нахождением в её рядах. И что всего печальнее, иудаизированный парламент не замедлил санкционировать столь оскорбительный для национального войска факт. Это не мешает, впрочем, патриотической прессе называть Дрейфуса изменником, попрежнему, как не исключает и торжественного оправдания присяжными заседателями всякого, кто покусился бы на драгоценную жизнь “страдальца”, как это блистательно доказал вердикт, постановленный при всеобщем одобрении в Париже по отношению к негодующему Грэгори, выстрелившему в “мученика Чёртова острова” на пути не менее, чем оправдание Дрейфуса, возмутительного деяния, учинённого правительством, раболепствующим пред евреями, когда под защитой тех же войск от ярости народной оно переносило труп отъявленного порнографа и дрейфусовского апологета Золя в национальное святилище Пантеон.

Всесветная агитация евреев против двойного обвинительного приговора Дрейфусу его сослуживцев, офицеров многострадальной французской армии, — факт беспримерный в истории судебных учреждений. Агитация эта у всех на памяти, и достаточно говорит сама о себе. Поэтому, лишь ссылаясь в данный момент на неё, мы обращаемся её начальному периоду в 1895 году. Самовластие кагала и тогда уже ни для кого не составляло тайны.

Всякий возвышенный и ясновидящий ум сознаёт, какое важное место в жизни народов занимают религиозные идеи и чувства. Отсюда, с какой бы яростью не вырабатывалась в нём уверенность, что “политика во все времена лишь сохраняла злоупотребления, на которые жаловалось правосудие”, государственный человек не может не отдавать себе отчёта в том влиянии, которое оказывают причины нравственные. По мере же того, как дряхлеет наш скептический век, всё становится осязательнее та доля участия религиозных проблем, которую приходится испытывать во всех вопросах жизни, равно как и та степень воздействия, которой эти проблемы отражаются в мировой политике. Отсюда становится ясным, почему в своём стремлении поработить гоев, иудаизм признаёт основной своей задачей декомпозицию христианства. Но важность проблемы требует и безошибочности мероприятий кагала. Таким образом, раньше, чем перейти к резолютивной цели, сынам Иуды надлежало обезоружить Францию, т. е. подорвать нравственное значение армии и дискредитировать достоинство её вождей, а в частности, разрушить те средства, которыми она могла бы защищать тайны своей организации от иностранного шпионства, уже причинившего французскому народу горестные испытания 1870—1 годов и ещё более опасного в будущем. Точность и универсальность кагальных расчётов не замедлила подтвердиться чрез еврейско‑японский шпионаж в 1904—1905 годах на маньчжурской сцене, как и вообще над судьбами России. Именно этом направлении следует приглядываться к замыслам “Дрейфусиады”. И здесь прежде всего надо искать ключ к их разгадке. Понятно, что, ударив в самый центр иудейского предательства, Дэни должен был встретить бешенный отпор не только потому, что завёл речь об ожидовлении французского правительства, но и особенно в виду приурочения данного к процессу “страдальца” с Чёртова острова.

Против Дэни, как и следовало ожидать, выступили шаббесгой‑социалист Руаннэ и генеральный штаб кагала в лице фанатического еврея Накэ.

Затем, чего и следовало, впрочем, ожидать, запрос не имел успеха. Впрочем, помимо гнева разоблачённых этим шаббесгоев и “самообороны” заседающих в парламенте евреев, причины неудачи Дэни заключались в его незнакомстве как с тем, что иудеи аргументируют софизмами формальной логики, так и в его неведении каббалистической тактики. С другой стороны, когда сухой разум встречается с материалом, где данные переменны, а количество их неизвестно, то отказывается от математического решения. Тогда для постижения всего их объёма наш дух возвышается до особого состояния — наития, убеждения совести, провидения. Великие мысли идут от сердца, а не от ума. Сердце — вещун. Этим, а не иным путём создаются вердикты присяжных заседателей и разрешаются важнейшие государственные проблемы. Gouverner s'est prevoir.

Сознавая это не хуже нас, сыны Иуды никогда не принимают, однако, вызова на указанной почве. Являясь оппонентом, член “избранного народа” прежде всего норовит переманить своего противника на формальную территорию и не допустить суждения по совокупности фактов, а затем при первом удобном случае переводит спор на иные рельсы либо на другую строну, скрадывая его существо и говоря лишь о том, что сюда вовсе не относится и о чём его не спрашивают. Развлекаясь же погоней за увертывающимся евреем, неопытный противник оказывается в положении нелепом. С одной стороны, еврей вытаскивает у него аргумент за аргументом в виду яко бы недостаточности или непригодности каждого из них порознь, а с другой стороны, настигает его именно там, где подстерегал и уже здесь как раз, наносит ему coup de grece.

Дени попался Альфреду Накэ этим способом. А так как еврей, вдобавок, рассуждает единственно ad hominem, а не ad rem, иначе говоря, не спорит, стараясь оклеветать, то и Накэ, а за ним и весь кагал, запутав неосторожного Дэни, сделал вид, будто победа одержана по самой сущности проблемы.

Отсюда понятно, как трудна борьба по еврейскому вопросу. Мало изучить предмет и недостаточно верить в своё знамя, надо ещё уметь вовремя оберегать его от предательских нападений. На этом же последнем пути кроме теоретической подготовки необходима главным образом практика. Вот почему не всякий вправе браться за разоблачение евреев, в особенности на принципиальных диспутах с ними. Надо знать их самих и глядеть в оба, дабы не попадаться в ловушки и не уронить своего знамени, т. е. не обратить собственные святыни в посмешище, к чему евреи всемерно стремятся…

Увы, если таковы опасности на поединке Дэни с Накэ, difficile est satyram non scribere то они могут стать неимоверными и для целой страны при столкновении со всей кагальной прессой.

Испытания, выпавшие перед изумлёнными глазами целого мира на долю Франции тому бесподобный пример[82]. Можно признать даже, что одно лишь упоминание о триумфе кагала в “Дрейфусиаде” уже исключает необходимость рассуждений о могуществе, которого достигло теперь еврейство, захватив, по совету Мошки Блюмберга, как будет разъяснено далее, монополию газет.

XXVII. Резюмируя изложенное, трудно не заметить, что повествование о процессе Дрейфуса представляет доныне один, весьма существенный пробел. Как, в самом деле, высший суд республики мог решиться на столь явный фактический и юридический подлог, да ещё по обвинению в государственной измене, прогремевшему на обоих полушариях? Откуда явилось такое пренебрежение к правде там, где, казалось бы, ей твёрдо гарантировано недосягаемое убежище? Чем объяснить, наконец, дерзость, с которой это было учинено, не взирая на мужественный и всенародный протест Кенэ де Борепэра, председателя гражданского департамента кассационного суда, вышедшего в отставку для того, чтобы своим участием в общем с уголовным департаментом собрании по отмене второго обвинительного о Дрейфусе приговора, не запятнать собственного доброго имени и не осрамить чести своей семьи?…

Причины указанного, нигде невиданного позора коренятся, без сомнения, в разных условиях современного ожидовелого режима и в заговоре против правосудия самого правительства Франции, но этим не исчерпываются. Требовалась уверенность в безнаказанности, иначе говоря, в тщательной подготовке через сокрытие следов преступления и устранение заранее всего, что способно изобличить продавшегося кагалу большинства “кассационных судей”. В этой области, безусловно, неизбежным являлось уничтожение как документальных доказательств, так и свидетельских показаний. По отношению к первой части задачи хлопоты принял на себя служивший в секретном отделении главного штаба французской армии Пикар, впрочем, едва не оборвавшийся, потому что попал, было, к судебному следователю, а от него — в военную тюрьму. Тем не менее, по воле еврейства, он не только не был предан суду, но успел завершить свою миссию и в какие‑нибудь три года из подполковников стал дивизионным генералом, а в заключение, exusez du peu, — военным министром. Что же касается свидетелей, то, согласно обычаю иудео‑масонства, они по мере надобности, исчезали, уходя один за другим в царство теней…

Для ясности мы назовём их, равно как обстоятельства их кончины, руководствуясь весьма поучительным исследованием Шарля Флёри, вышедшим года два тому назад в Париже под заглавием “La republique juive, ses trahisons, ses gaspillages, ses crimes”.

1. В первую очередь умер отравленным, когда отверг иудейские деньги, ревностный патриот, весьма способный и многое знавший начальник противошпионского бюро главного штаба полковник Сандгерр.

2. За ним вскоре погиб майор Аттель, начальник военной тюрьмы, присутствовавший в самый момент разжалования Дрейфуса и выслушавший от него лично признание вины. Это был неудобный свидетель. И вот, 1 октября 1895 г. совершенно здоровым он выехал с поездом из Триеля, а меньше часа спустя, на станции в Эрмане его нашли в купе вагона уже хрипящим и позеленевшим… Отрава била в глаза, но виновных не стали искать, как бы следовало…

3. От капитана Леброна Рено сейчас же вслед за его письменным докладом об этом военному министру генералу Мерсье Шолэн‑Сервиньер, депутат, получил в свою очередь, сведения о признании Дрейфусом своей виновности, а в 1898 г. опубликовал в “Intransigeant” следующий текст оного: “Если я и передал документы Германии, то с целью получить у неё другие”. Не прошло и нескольких недель, как 25 июля того же года близ Манса, куда ехал Шолэн‑Сервиньер, он был найден раздавленным в куски на линии железной дороги. Его, несомненно, выбросили из купе, причём дверь оказалась снова закрытой, а единственный спутник поспешил, весьма кстати, скрыться. Прекрасное же общественное положение убитого, его характер и осмотрительность исключали всякую мысль о случайности либо о самоубийстве. Злодеяние являлось очевидным, но его не нашли нужным разоблачать.

В декабре того же года, одна из газет “синдиката измены” поместила следующую заметку: — “Мы осведомлены, что образуется черное сообщество под девизом: Morte la bete, mort le venin[83]. Оно ставит себе целью борьбу всеми средствами, каковы бы они ни были, против антисемитического сброда и отдавшегося ему президента[84]. Исполнители “танца”, каким бы ему ни пришлось выйти, будут определяемы по жребию, в особых тайных совещаниях. На месте кое‑кого, мы не преминули бы поостеречься!…” Настоящая справка приводится, как показатель состояния духа и совести “блокаров”[85], также охотников до убийств из‑за угла, подобно всем негодяям. Существует ли, однако, нарочитое сообщество или же это только лукавая угроза?… Очень возможно, потому что кагал и “ложи” нередко сами совершают предательские убийства, отнюдь не прибегая к иной организации, на которую, во всяком случае, труднее полагаться, чем на свою собственную.

4. Смерть полковника Анри (Henry).

Мы не говорим, что дрейфусары убили его, так как вероятным представляется самоубийство, но мы утверждаем, что они его довели до лишения себя жизни, ибо в этом верх их искусства, а мы здесь видим нечто, ещё более отвратительное, нежели простое убийство.

Всё заставляет думать, что фальшивый друг, один из тех вкрадывающихся братьев, которых гетто и ложи рассылают во все слои общества, подстрекнул чудесного воина и пылкого патриота к совершению не подлога даже, а такого популярного воспроизведения документа, которое можно было бы показать вместо подлинника, несомненного, но пока долженствующего оставаться секретным. Будучи опасно достойно сожаления, это деяние было, сверх того, весьма сомнительной полезности, так как в описываемый момент изменник уже давно был осуждён. С другой стороны, этот факт оказался известным дрейфусарам гораздо раньше, чем полковник Гине обратил на него внимание военного министра. Короче говоря, Анри был пригвождён к бесчестию и самоубийству. При чём ему “великодушно” дали время избрать эту последнюю участь.

5. Лоренсо, честный патриот, хотя республиканец и префект Северного департамента, первый указал на существование и проделки дрейфусовского заговора, переводившего из Брюсселя огромные суммы во Францию. Вызванный в Париж умеренным министром Дюпюи, он предоставил неопровержимые доказательства. Увы, не успел он вернуться в отель “Терминюс”, как внезапно скончался у себя в номере. Он слишком был любопытен и его надо было “изъять”, тем более, что вдова Анри вызывала его же как свидетеля по своей жалобе на Рейнаха, начальника генерального штаба дрейфусиады и злобного врага Анри, в крови которого он, на радость сынам Иуды, отплясывал “маюфес”.

6. Федээ, бывший начальник бригад розыска, успел далеко проникнуть в замыслы дрейфусаровского комплота. Он видел те связи с золотом и кровью, которые объединяют иудейское племя с анархистами. Вдруг, и он умирает 4 марта 1899 г. — в один день в Лоренсо. Будучи вполне осведомлён через Федээ и Лоренсо, а значит, долженствуя знать всё досконально, но испугавшись указанных двух смертей, почтенный Дюпюи имел благоразумие заявлять в палате депутатов, как и в частном быту, что о самом существовании синдиката ровно ничего не ведает.

Смерть пощадила его. Но зато другое событие, которое он был, конечно, повинен оценить всецело и вследствие которого наравне со всей Францией не могло не ужасать, произошло в Лагубаране, не далее, как 5 марта. А, между тем, Прессансэ, гугенот и один из главарей дрейфусовского блока, писал 3 марта в своей газете так: “Слишком поздно, г. Дюпюи!… Вы запутались в собственных тенётах. Глядите, я не пророк; но позвольте доложить вам, что бывают минуты, когда невольно ждёшь чего‑то непредвиденного, когда предчувствуешь удар грома, который очистил бы атмосферу. Кто знает, в тот самый час, когда вы ещё держите свои краплёные карты и достаточно подтасовали игру, тот же рок, который привёл Феликса Фора к одру смерти накануне решений, быть может преступных и уже, наверное, непоправимых [86], не готовит ли ещё какого‑нибудь трагического сюрприза, вслед за коим и вам не останется ничего, как передать очередь игроку более счастливому и более добросовестному…”

Каково признание в убийстве Фора! Сколь зловеща и цинична угроза тем, что без замедления должно было вновь произойти?

7. Действительно, уже 4 марта Дюпюи получил второй кагальный подарок известие об ужасающей кончине обоих своих собеседников, Лоренсо и Федэя, а 5 марта был настигнут громовым ударом катастрофы в Лагубране.

В глухую ночь, 84.000 килограммов пороха взорвались на казённом заводе, господствующем над Тулоном!…

Взрыв потряс всю округу и был слышан за 200 вёрст. Здания, как и всё, что было на данной территории, превратились в прах, усеянный клочьями сотен человеческих тел. Несколько далее, в окрестностях, были разбросаны ещё многие лаборатории бездымного пороха и мелинита, к счастью, не взорвавшиеся. Иначе, т. е. если бы и они рванули одновременно, как рассчитывали авторы злодеяния, Тулон, арсенал и флот могли бы исчезнуть, как от громоносного циклона. Печалясь о неудовлетворительности результата, нанятые иудеями анархисты снова выслали 7 марта шестерых из своей среды попытаться взорвать и склады мелинита… Преследуемые же часовым, в которого пули их револьверов не попали, эти шаббесгои вынуждены были бежать, но успели заложить на месте покушения 16 динамитных патронов. Не достигнув, таким образом, истребления французских эскадр сразу и оптом, еврейство не остановилось перед усилиями на протяжении десятка лет добиться того же в разброде, и не без результата. Нарочитые расследователи, как и все понимающие состояние морских сил, не могут удержаться от единодушного вопля: “Израсходовав одиннадцать с половиной миллиардов на свой военный флот, Франция его, в действительности, не имеет; он приведён в большую негодность, чем после злополучной морской войны…”

8. Менее предусмотрительный, чем Дюпюи, но столь же осведомлённый об интригах “Дела” (“Affaire”) министр Кранц доблестно засвидетельствовал перед палатой депутатов о своём убеждении в виновности “страдальца”… На следующий день 22 июня он, его жена и дети подверглись отравлению, а если их удалось вырвать из когтей смерти, то лишь путём крайних усилий и после жестоких страданий.

9. Агент сыскной полиции Генээ, глубоко знакомый с “Делом” и долго следивший за Дрейфусом по пятам во Франции и Бельгии, равно как в других местах, был вызван для дачи показаний на суд в Ренн. Тогда озаботились помешать ему в этом, своевременно “извлекая его из обращения”. Он умер внезапно 5‑го июля 1899 года.

Представив вам всё указанное, мы преднамеренно оставили для более внимательного анализа два наиболее поразительных убийства: Феликса Фора — 16 февраля 1899 года и Сивэтона — 8 декабря 1904 года.

Президент Фор, без всякого сомнения, отравлен.

Совершенно очевидно, что в лагере заговорщиков никто на этот счёт не имел ни малейших сомнений. Справедливо привести к тому же и всех, стоящих за пределами названного лагеря.

Для того, кто желает исследовать обстоятельства и рассмотреть улики, это преступление является столь же бесспорным, как и всякий другой, незыблемо установленный, исторический факт. Например, убийство президента Карно перед театром в Лионе среди громадного народного стечения.

Постараемся же изложить без комментариев главные доказательства.

а) Показания самого Фора и бывшего министра финансов Флуранса. Незадолго до преступления Флуранс встретил полицейского чиновника, который просил его посоветовать президенту, чтобы он прежде всего остерегался своих приближённых, так как видимая опасность для его жизни грозит с этой стороны. Флуранс предупредил Фора, но услышал в ответ: “Думаете ли вы, что я не знаю, как ищут моей погибели?… Успокойтесь, мой друг, все меры предосторожности приняты”,

б) За месяц до убийства интеллигентная и правдивая свидетельница, все сообщения которой были признаны верными, госпожа Бас‑тиан[87]слышала в парижском посольстве Германии следующие слова одного из собеседников: “Надо устранить Фора, и мы его заместим через Лубэ”.

в) Другие свидетельства с разных сторон позволяют утверждать, что известное количество лиц в иудейско‑масонской среде было предупреждено о неминуемости убийства Фора, причём некоторые проговаривались за недели, другие за несколько дней, а третьи — даже за немного часов о предстоящем событии.

г) В частности, журнал “La Croix” получил с Дальнего Востока от одного достойного веры подписчика известие, что через болтовню проезжих масонов там знали о предстоящей “новости” уже за восемь дней до злодеяния.

д) Президент скончался 16 февраля только в 10 часов вечера. Тем не менее, в 4 часа пополудни, когда он ещё был вполне здоров и принимал в Елисейском дворце князя Монако, а затем кардинала Ришара, была получена с парижской биржи в Брюсселе и немедленно напечатана в местных газетах нижеследующая телеграмма:

“Отставка Феликса Фора неизбежна. Избрание Лубэ обеспечено”.

В тот же день из Ливерпуля пришли в Туркуан (Tourcoing) две депеши такого рода:

“Ливерпуль, 16 февраля, 4 часа пополудни.

Правда ли, что в Париже беспорядки? Телеграфируйте все подробности”.

“Ливерпуль, 16 февраля, 4 часа пополудни.

Рынок внезапно пошёл на понижение вследствие слухов об осложнениях в Париже”.

Наконец, ещё в тот же самый день между двумя и тремя часами пополудни Генрих Депрэ в Лилле (24, улица Инкермана) получил из Антверпена по телефону отказ от торговой сделки в виду смут, долженствующих последовать за выходом в отставку Фора (“La Croix”, 4 марта, и “Croix du Nord”, 10 марта 1899 года).

е) Какова важность этой смерти? Только патриотизм Фора являлся преградой еврейскому заговору и не давал потоку измены, прорвавшись, унести всё как в правительстве, так и в обеих палатах парламента и в прессе, а затем перевернуть вверх дном и армию, и страну. Видя себя обманываемым, прижимаемым, угрожаемым, президент подготовил суровую отповедь через “Воззвание к народу”, где он указывал на пропасть, разверзшуюся перед Францией, и этот обширный жидовский заговор как на постоянную угрозу для всех учреждений и самой безопасности страны.

Необходимо было, во что бы то ни стало, помешать изданию великого государственного акта. Ну… и помешали!

А как? Воспользовавшись приближенными Фора, как и предвидел тот высокий чин полиции, который предупреждал Флуранса.

Приём у президента продолжался до шести часов вечера, т. е. до момента, когда прибыла ещё одна особа[88], которая от времени до времени также являлась в Елисейский дворец. Вот при этом свидании с глазу на глаз и совершилось злодеяние… На крики прибежали, но женщина была усажена в карету и отправлена домой в ту именно минуту, когда стали толпиться вокруг несчастного президента, уже находившегося в агонии…

ж) Характер мер и забот, которые были принимаемы врачами, в частности, профессором Ланнелонгом. Этому не противоречит выданное на другой день, чтобы успокоить общественное мнение, медицинское удостоверение о кончине Феликса Фора вследствие, будто бы, внезапного кровоизлияния в мозг. Во‑первых, есть и яды, которыми может обусловливаться такое же кровоизлияние. Во‑вторых, правда ли, что смерть была столь внезапной? Наоборот, крепкий организм боролся долго и жестокая агония продолжалась не менее четырёх часов,… а врачи, со своей стороны, обращались именно к средствам, необходимым против отравы. Они применяли, например, искусственное дыхание, вытягивание языка и, вообще, то, что делают, когда хотят выиграть время и помочь яду выделится. Иначе говоря, они, без сомнения, поставили диагноз отравления и действовали сообразно с ним.

з) Но преступление устанавливается не одними действиями медиков, а, быть может, даже очевидное — отсутствием вскрытия. Разве в случаях насильственной или неожиданной кончины, да ещё выдающегося человека, не прибегают к вскрытию его праха для точнейшего определения причины смерти? Разве не вскрывали останки президента Карно и самой императрицы австрийской Елизаветы, хотя их раны были налицо, а смертельный исход был явно чужд какой‑либо таинственности?…

и) Случается нередко, что предосторожности, рассчитываемые на замаскирование событий, неумолимо способствуют противоположному результату. Так было и здесь. Устраняя вскрытие, но и предвидя, что ядом будет вызвано быстрое разложение трупа, оказались в необходимости поспешить с бальзамированием раньше истечения всякого законного срока. В восемь часов утра на другой же день, т. е. спустя лишь десять часов с момента кончины, бальзамирование было закончено. И опять, вопреки обыкновению, без составления протокола. А так как и эта поспешность не задержала разложения, то пришлось перенести тело в гроб и похоронить немедленно. Этакое, подумаешь, нетерпение, как можно скорее закопать своего недруга, точно из боязни, как бы он не ожил и не успел разоблачить злодеяния, требуя возмездия!…

к) Свидетельство семьи Феликса Фора. Почтенные друзья, близко знавшие эту семью, удостоверили, что, по её убеждению, смерть её главы есть результат преступления. Такие заявления повторялись всюду и везде печатались без единого возражения от имени кого‑либо из семейства Фора. Столь решительное молчание служит доказательством истинности помянутых утверждений.

л) Дальнейшими, в свою очередь, немаловажными данными в том же направлении является факт, что не взирая на шум, снова поднятый вокруг трагедии Елисейского дворца драмой Штейнгель и вопреки настояниям прервать десятилетнюю давность и пожаловаться на убийц, семья Фора попрежнему сохранила трогательное молчание. Единственным объяснением может быть только следующее: для нас злодеяние несомненно, но его авторы (евреи и правительство) столь могущественны, что мечтать о воздаянии им в этой юдоли плача бесплодно. Наоборот, противник так властен и столь бесцеремонен, что подобная жалоба могла бы, пожалуй, разразиться новым ударом над головой самых близких к усопшему…

м) Признания дрейфусаров. В этой области, мы не станем обращаться к их диким крикам радости либо к такому, например, материалу, как триумфальные восклицания в одном из бульварных ресторанов некоего клиента Корнелия Герца, а также большого друга Рейнаха и Дрейфуса: “Мы спасены! Не было у нас большего врага, чем Феликс Фор. Но Провидение на нашей стороне, так как он уже не встанет…”

Мы хотим указать на кое‑что из того, что было напечатано.

За подписью “Республиканец”, под которой, однако скрылась довольно видная персона из наших правителей, в дрейфусаровском “Фигаро” было напечатано следующее:

“В своём “Воззвании” Феликс Фор сказал, что республиканский порядок не должен подвергаться опасностям. Между тем, они создавались собственными же ошибками покойного. Если его президентство не представлялось, быть может, самым междоусобным, то оно было, разумеется, наиболее чревато смутами. Оно знало двусмысленные часы, странные минуты. Не доставало лишь исполнения решений самой высокой важности. Откуда же явилось препятствие в последний момент? Из их несвоевременности, шаткости, из их противоречия велениям рока… Мнение людей хорошо осведомлённых таково, что таинственная смерть Феликса Форса помешала чрезвычайным событиям…”

Сказанное приобретает особую знаменательность, когда мы сблизим его со статьёй другого выдающегося дрейфусара, помещённой в еврейском листке на следующий день по кончине Фора. Вот что значится в ней, между прочим:

“Раньше молниеносный удар смерти Анри уже хватил по их каменным головам. Теперь это более значительная и ещё вразумительнее устрашающая смерть президента республики. Она ниспровергла заговор, сплетавшийся вокруг него и с его помощью против истины и свободы. Когда вы двигаетесь не иначе, как принудительно, под давлением необходимости, логика вещей требует, чтобы удары шли всё возрастая, пока упорство ваше не будет, наконец, сокрушено. Если бы вы оказали правосудие с год тому назад, ход явлений, вероятно, изменился бы, и среди цепи иных обязательств та случайность, в которой погиб сам глава государства, пожалуй, могла бы не найти себе места..

Всё приобрело бы другой вид, и произошла бы также перемена!”

Обдумывая изложенное, позволительно спросить, что может означать этот сивиллин язык, если не то, что Феликс Фор остался бы в живых, когда бы годом раньше, подчинился Зола и восстановил Дрейфуса с мундиром майора во французской армии?

Чем, как не признанием факта преступления, должны быть почитаемы угрозы дрейфусара Прессансэ по адресу министра Дюпюи: “Предчувствую, что разразится гром и над вами. Остерегайтесь той же участи, которой судьба привела на смертельный одр Феликса Фора!…”

Какое, наконец, ещё надо признание, если не видеть его в образе действий парижской юстиции по делу оправданной за убийство еврейки Штейнгель, когда он дебютировал драмой (чрез “устранение” путём её двух стеснительных свидетелей преступления в Елисейском дворце), а засим в течение целого года играл комедию для забавы сынов Иуды над тем наивным младенцем, который называется французской публикой?

Едва успели похоронить Фора, как дело Дрейфуса пошло к пересмотру курьерским ходом. Засим в дьявольском калейдоскопе завертелись картины, превосходящие всякое вероятие.

Избрание на место Фора такого ставленника сынов Иуды, как Лубэ; образование нарочитого дрейфусаровского министерства с адвокатом Ротшильдов, шаббесгоем Вальдеком‑Руссо, в качестве премьера, и с евреем Галифэ на должности военного министра; скоропостижное производство в бригадные, а вскоре и в дивизионные генералы Пикара, не взирая на военно‑судный устав, по которому, наоборот, его следовало исключить из армии; крайние усилия Галифэ подтасовать к оправданию Дрейфуса военный суд в Ренне наряду с письменным для него предписанием того же Галифэ принять решение о невиновности Дрейфуса, каковое предписание было передано правительственному комиссару при суде (прокурору) Каррьеру посланцем Вальдека‑Руссо[89]; торжественная прокламация президента Лубэ, что “приговор в Ренне, без сомнения, откроет истину и что, каков бы он ни был, ему все обязаны подчиняться беспрекословно”; скандальнейшие, однако, разоблачения и новый обвинительный же приговор о Дрейфусе, а засим гнев, проклятия, неистовство, эпилепсия, бешенство безумия во всём дрейфусаровском мире и… “помилование” Дрейфуса чрез Лубэ, по докладу Галифэ, равно как принятие этого помилования Дрейфусом и его же отказ поданной уже второй кассационной жалобы, т. е. двойное признание им своей вины вновь; циническое торжество еврейства параллельно с захватом его членами лучших и важнейших правительственных функций, равно как всяческой иной благодати; переход к евреям должностей директоров канцелярий как в военном, так и в морском министерствах, а вслед за этим наглое определение военными министрами шаббесгоев Андрэ и Пикара; систематическое гонение со стороны кагала посредством масонов и Андрэ на патриотов‑офицеров армии путём учреждения целой системы шпионства и особых “кондуитных списков”, — так называемая “каторжная оперетка фишей (fiches) и, в апофеозе, пощёчина Сивэтона министру Андрэ в самом заседании палаты депутатов; далее — отравление Сивэтона, а для полного увенчания здания ‑розыски при участии правительства такого нового обстоятельства, которое вызвало бы “законное” вмешательство кассационного суда, уже вполне готового начисто обелить “страдальца”, за необнаружением же этого основания к “пересмотру”, дерзновеннейшее учинение названным судом подлога de facto и de jure… Но “избранному народу” понравилось заставлять французский народ пить чашу унижения до дна. Посему в заключении явилась парламентская санкция полной реабилитации государственного изменника одновременно с амнистией Жозефу Рейнаху, главному дирижеру дрейфусовского оркестра и зятю панамского триумвиратора Жака Рейнаха, которому Лубэ, иудеями командированный в министры юстиции, дал, как известно, время отравиться, чем и спас всю шайку “чекаров” (депутатов, бравших взятки чеками), а себе подготовил место президента республики ради спасения Дрейфуса!