Книга третья 27 page

уверен) - был еще, может быть, и страх перед последствиями такого

злодеяния, хотя сейчас ему кажется, будто в ту минуту он думал не о

последствиях, а лишь о своей неспособности совершить задуманное и злился

на себя за эту слабость.

Но когда он ударил ее, - нечаянно ударил в то мгновение, как она встала

с места и шагнула к нему, - может быть, тут бессознательно сказалась и

злоба на нее за то, что она хочет к нему подойти. И может быть - наверняка

он этого и сейчас не знает, - но, может быть, именно потому удар получился

такой сильный. Так, во всяком случае, он подумал потом. Но верно и то,

что, вставая, он хотел ей помочь, несмотря на свою ненависть. В ту минуту

он пожалел, что ударил ее. Однако, когда лодка перевернулась и они оба

очутились в воде и она стала захлебываться, у него сразу мелькнула мысль:

"Пусть". Потому что это был случай от нее избавиться. Да, у него была

такая мысль. Но не надо забывать, - и это особенно подчеркивали мистер

Белнеп и мистер Джефсон, - что все это время он был одержим страстью к

мисс Х и что это была главная причина всего случившегося. Так вот, если

принять во внимание все, как было, с начала до конца, - и то, что хоть он

ударил Роберту и нечаянно, а все-таки со зла, так как был зол на нее за ее

упрямство - да, был, - и то, что потом он не стал спасать ее (он сам

сейчас честно старается это подчеркнуть), - думает ли преподобный

Мак-Миллан, что он все-таки повинен в убийстве, что он совершил смертный

грех, кровавое преступление и по совести и по закону заслуживает казни?

Да? Он хотел бы знать это ради собственного спокойствия, чтоб можно было

хотя бы молиться.

Преподобный Мак-Миллан слушал все это, глубоко потрясенный, - еще

никогда в жизни он не стоял перед необходимостью решать такую сложную и

необычную задачу, а кроме того, доверие и уважение Клайда налагало на него

огромную ответственность. Он сидел не шевелясь, погруженный в глубокое,

печальное, почти болезненное раздумье: слишком серьезным и важным был

ответ, которого от него ждали, ответ, в котором Клайд надеялся обрести

земной и душевный покой. А преподобный Мак-Миллан был слишком ошеломлен,

чтобы так быстро найти нужный ответ.

- Клайд, значит, до того как вы сели с нею в лодку, ваше настроение не

изменилось, - я хочу сказать, ваше намерение ее... ее...

Лицо у преподобного Мак-Миллана осунулось и побледнело. Глаза смотрели

печально. Он только что выслушал грустную и страшную повесть - нехорошую,

жестокую повесть, полную мучительного самобичевания. Этот мальчик...

значит, в самом деле... Страстная, беспокойная душа, которая

взбунтовалась, потому что ей не хватало многого, чего никогда не жаждал

преподобный Мак-Миллан. И, взбунтовавшись, впала в смертный грех и была

осуждена погибнуть. Сердце преподобного Мак-Миллана сжималось от жалости,

а в мыслях царило смятение.

- Нет, не изменилось, - ответил Клайд.

- И вы сердились на себя, говорите вы, за то, что не находили в себе

сил свершить задуманное?

- Да, это тоже было. Но я и жалел Роберту, понимаете? А может быть, еще

и боялся. Я сам сейчас точно не знаю. Может быть, да, а может быть, и нет.

Преподобный Мак-Миллан покачал головой. Так странно все это! Так

неопределенно! Так дурно! И все же...

- Но в то же время, если я вас верно понял, вы сердились и на нее за

то, что она довела вас до такого положения?

- Да.

- Заставила вас разрешать столь мучительную задачу?

- Да.

Мак-Миллан огорченно поцокал языком.

- И тогда вам захотелось ее ударить?

- Да, захотелось.

- Но вы не смогли?

- Не смог.

- Да будет благословенна милость божия. Но в этом ударе, который вы ей

нанесли, - нечаянно, как вы говорите, - сказалась все же ваша злоба против

нее. И потому удар вышел такой... такой сильный. Вы не хотели, чтобы она к

вам приближалась?

- Не хотел. По крайней мере так мне теперь кажется. Я не могу сказать с

уверенностью. Может быть, я был немножко не в себе. То есть... ну, очень

взволнован... почти болен. Я... я...

Клайд сидел перед ним, в тюремной полосатой одежде, остриженный под

машинку, и силился честно и беспристрастно представить все, как оно было

на самом деле, ужасаясь, что ему не удается даже для самого себя точно

установить, виновен он или не виновен. Да или нет?

И преподобный Мак-Миллан, сам крайне взволнованный, мог только

пробормотать:

- "Широки врата и просторен путь, ведущий к погибели". - Потом

прибавил: - Но вы встали, чтобы прийти ей на помощь?

- Да, потом я встал. Я хотел подхватить ее, когда увидел, что она

падает. Оттого и опрокинулась лодка.

- Это верно, что вы хотели ее подхватить?

- Не знаю. В ту минуту, по-моему, хотел. Во всяком случае, я пожалел,

что так вышло.

- Но можете ли вы сказать точно и определенно, как перед богом, что вы

пожалели об этом и что в ту минуту вы хотели ее спасти?

- Знаете, все произошло так быстро, - начал Клайд нервно, почти с

отчаянием в голосе, - я просто боюсь утверждать. Нет, я не уверен, что

пожалел очень сильно. Нет. Честное слово, я теперь сам не знаю. Иногда мне

кажется: да, пожалуй, а иногда я сомневаюсь. Но когда ома исчезла под

водой, а я выплыл на берег, тут я пожалел... немножко. Но была и радость -

понимаете, ведь я почувствовал, что свободен... и страх тоже... Вы

понимаете...

- Да, да, я понимаю. Вы думали об этой мисс X. Но раньше, когда вы

только увидели, что она тонет...

- Тогда - нет.

- Вам не хотелось спасти ее?

- Нет.

- Вам не было тяжело? Не было стыдно?

- Стыдно - да, пожалуй. Может быть, и тяжело тоже. Я понимал, что все

это ужасно. Я это чувствовал. Но все-таки... понимаете...

- Да, да, конечно. Эта мисс X. Вам хотелось вырваться.

- Да... но главное, я испугался, и мне не хотелось помогать ей.

- Понятно, понятно... Наверно, вы думали о том, что, если она утонет,

вы сможете уйти к мисс X. Об этом вы думали?

Губы преподобного Мак-Миллана плотно и скорбно сжались.

- Да.

- Сын мой! Сын мой! Значит, вы совершили убийство в сердце своем!

- Да, вы правы, - задумчиво сказал Клайд. - Я уже и сам пришел к мысли,

что это было именно так.

Преподобный Мак-Миллан помедлил, потом, чтобы укрепить свой дух для

непосильной задачи, стал молиться - безмолвно, про себя: "Отче наш, иже

еси на небеси - да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет

воля твоя - яко на небеси и на земли". Потом вышел из своей неподвижности.

- Послушайте меня, Клайд. Нет Греха слишком большого для милосердия

божьего. Я твердо знаю это. Он сына своего послал смертью искупить зло

мира. Он простит и ваш грех, если только вы покаетесь. Но этот замысел!

Этот ваш поступок! Многое вам надо замаливать, сын мой, очень многое! Ибо

в глазах господа, боюсь я... да... Но все же... Я буду молиться о том,

чтобы господь просветил меня и наставил. То, что вы рассказали мне,

странно и страшно. На это можно смотреть по-разному. Может быть... но,

впрочем, молитесь. Молитесь здесь, со мною, о ниспослании света очам

нашим.

Он склонил голову и несколько минут сидел молча, и Клайд, тоже молча, а

сомнении и нерешительности, сидел рядом с ним. Потом Мак-Миллан начал:

- О господи, не отринь меня в ярости твоей и не покарай во гневе твоем.

Помилуй меня, господи, ибо я слаб... Исцели меня в моем стыде и печали,

ибо душа моя изранена и темна пред очами твоими. Изгони нечестие из сердца

моего. Осени меня, господи, праведностью твоею. Изгони нечестие из сердца

моего и забудь о нем.

Клайд сидел, опустив голову, - тихо, совсем тихо. Теперь и он был

потрясен и полон скорби. Да, видно, он совершил большой грех. Большой,

тяжкий грех! И все же... Но тут преподобный Мак-Миллан умолк и встал, и

Клайд тоже поспешил встать.

- Мне пора, - сказал Мак-Миллан. - Я должен помолиться... подумать.

Все, что вы рассказали, смутило и взволновало меня. Видит бог, это так. А

вы - вы, сын мой, ступайте к себе и продолжайте молиться в одиночестве.

Кайтесь. На коленях просите господа о прощении, и он услышит вас. Да, да.

Услышит. А завтра - или как только я почувствую себя готовым - я опять

приду. Но не отчаивайтесь. Молитесь и молитесь, ибо только в молитве и

покаянии - спасение. Уповайте на могущество того, кто весь мир держит в

деснице своей. Его могущество и милосердие сулят вам прощение и мир душе

вашей. Истинно так.

Он постучал в решетку кольцом ключа, который держал в руке, и

надзиратель, шагавший по коридору, сейчас же подошел.

Преподобный Мак-Миллан проводил Клайда до его камеры и постоял, покуда

его вновь запирали в эту тесную клетку; потом простился и вышел. Все, что

он услышал сегодня, тяжелым камнем лежало у него на душе. А Клайд остался

со своими размышлениями обо всем сказанном и о том, как это отразится на

Мак-Миллане и на нем самом. Его новый друг был так подавлен. С каким

ужасом и болью он выслушал все это! Неужели же он, Клайд, действительно и

безоговорочно виновен? Действительно и безоговорочно заслуживает смерти за

свою вину? Может ли быть, чтобы преподобный Мак-Миллан решил именно так?

Несмотря на всю свою кротость и милосердие?

Прошла неделя, - за эту неделю преподобный Мак-Миллан, под впечатлением

видимого раскаяния Клайда и всех осложняющих и смягчающих обстоятельств,

на которые тот ему указывал, еще и еще раз тщательно продумал нравственную

сторону дела, - и вот он вновь у двери его; камеры. Но он пришел лишь для

того, чтобы сказать, что, даже со всей снисходительностью рассматривая

факты, как их наконец правдиво обрисовал Клайд, он не может снять с Клайда

вину - непосредственную или косвенную. Он замышлял убить Роберту - не так

ли? Он не пытался спасти ее, когда мог это сделать. Он желал ей смерти и

не испытывал потом сожаления. В ударе, который опрокинул лодку, нашла

выход его злоба. И даже к чувствам, помешавшим ему нанести этот удар

сознательно, тоже примешивалась злоба. То, что он замыслил свое

преступление, пленившись красотой и высоким положением мисс X, и что

Роберта, после их беззаконной связи, настаивала, чтобы он женился на ней,

- не может служить ему оправданием; напротив, это лишь новые

доказательства его греховности я преступности перед людьми. Грешен он во

многом и перед господом. В ту страшную пору он, увы, являл собою лишь

сочетание корысти, беззаконных желаний и блуда - всех тех пороков, которые

бичевал апостол Павел. И так продолжалось без изменений до самого конца,

пока его не арестовали. Он не раскаялся даже на Медвежьем озере, где у

него было достаточно времени для размышлений. И, кроме всего, разве не

усугублял он свою вину с начала и до конца заведомой и злонамеренной

ложью? Истинно так.

С другой стороны, без сомнения, послать его на электрический стул

сейчас, когда он впервые, но так явно обнаружил признаки раскаяния, когда

он только-только начал понимать весь ужас содеянного, не значит ли это

помножить преступление на преступление, причем преступником в данном

случае явилось бы государство? Подобно начальнику тюрьмы и многим другим,

Мак-Миллан был противником смертной казни, считая, что разумнее заставлять

правонарушителя в той или иной форме служить государству. Но тем не менее

он должен был признать, что Клайд - далеко не безвинно осужденный. Сколько

он ни думал и как бы ни хотел найти оправдание в своей душе, но разве не

был Клайд на самом деле виновен?

Напрасно Мак-Миллан указывал Клайду, что его пробудившееся нравственное

и духовное самосознание делает его более совершенным, более пригодным для

жизни и деятельности, чем прежде. Клайд чувствовал, что он одинок. Не было

на свете человека, который бы в него верил. Никого. Ни единого человека,

который в его бессвязных и противоречивых действиях перед катастрофой

усмотрел бы что-либо, кроме тягчайшего преступления. И все же... все же

(наперекор Сондре, и преподобному Мак-Миллану, и всему миру, включая

Мейсона, присяжных в Бриджбурге и апелляционный суд в Олбани, если он

оставит в силе решение бриджбургских присяжных) в глубине его души жило

чувство, что он не так виноват, как всем им, по-видимому, кажется. В конце

концов ведь их не мучили, как мучила его Роберта своим упорным стремлением

выйти за него замуж и тем испортить ему жизнь. Их не жгла неистребимая

страсть к Сондре, к воплощению сказочной мечты. Они не изведали всех мук и

унижений его несчастного детства, им не приходилось петь и молиться на

улице, сгорая со стыда, когда вся душа, все существо рвалось к иной,

лучшей доле. Кто из всех этих людей, включая и его мать, смеет судить его,

не зная, какие нравственные, телесные и душевные муки он успел пережить?

Даже сейчас, мысленно переживая все это вновь, он так же остро чувствует

боль этих страданий. Хотя факты все против него и хотя нет человека,

который не считал бы его виновным, что-то в глубине его существа громко

протестует против этого, так что даже сам он порой удивляется. Но ведь вот

преподобный Мак-Миллан - такой справедливый, хороший и добросердечный

человек. Конечно, он лучше, чем сам Клайд, способен видеть и оценить все

происшедшее... Так временами твердое сознание своей невиновности сменялось

в нем мучительными сомнениями.

Ах, эти противоречивые, запутанные, мучительные мысли!! Неужели ему так

и не удастся ясно - раз и навсегда - понять все это?

Так и не может Клайд найти истинное утешение в привязанности, дружбе и

вере такой чистой и любящей души, как преподобный Мак-Миллан, или во

всемогущем и всемилостивом боге, чьим посланцем он является. Что же

все-таки делать? Где взять слова для молитвы, проникновенной, чистой,

смиренной? И, следуя настояниям преподобного Данкена, увидевшего в

исповеди Клайда доказательство полного его обращения к богу, он снова

листает указанные ему страницы, читает и перечитывает уже хорошо знакомые

псалмы, надеясь, что они вдохновят его на раскаяние - залог покоя и

твердости духа, которых он так жаждет в эти долгие томительные часы. Но

вдохновение не приходит.

Так миновало еще четыре месяца. А по истечении этого срока, в январе

19.. года апелляционный суд в составе Кинкэйда, Бриггса, Трумэна и

Добшутера, рассмотрев дело (по докладу Дж.Фулхэма, резюмировавшего

материалы Белнепа и Джефсона), признал Клайда виновным и постановил

оставить в силе приговор суда присяжных округа Катараки и привести таковой

в исполнение в один из дней недели, начинающейся двадцать третьего

февраля, то есть через полтора месяца. В постановлении говорилось:

"Мы учитываем, что обвинение основывается исключительно на косвенных

уликах, и единственный очевидец отрицает, что смерть явилась результатом

преступления. Но представитель обвинения в соответствии с самыми строгими

требованиями, предъявляемыми к этому виду обвинений, весьма тщательно и

умело собрал огромный материал в виде косвенных улик и показаний и

представил его суду на предмет правильного решения вопроса о виновности

подсудимого.

Можно было бы считать, что некоторые факты, взятые в отдельности,

являются спорными ввиду недостаточности или противоречивости улик и что

некоторые обстоятельства допускают толкование в пользу подсудимого. Защита

весьма талантливо пыталась отстаивать эту точку зрения.

Но, будучи рассмотрены в общей связи, факты представляют собой столь

убедительное доказательство виновности, что мы не можем опровергнуть его

никаким логическим рассуждением и вынуждены заявить, что приговор не

только не находится в противоречии с данными следствия и суда и с теми

выводами, которые надлежит из них сделать, но, напротив, полностью

таковыми оправдывается. Решение низшей судебной инстанции единогласно

подтверждается".

Мак-Миллан услышал об этом в Сиракузах и немедленно поспешил к Клайду,

чтобы в час официального объявления результатов апелляции быть с ним и

духовно поддержать его, ибо он был убежден, что лишь господь - постоянная

и вездесущая опора наша в тяжелую минуту - может дать Клайду силы

перенести этот удар. Но, к глубокому его облегчению, оказалось, что Клайд

еще ни о чем не подозревает, так как в подобных случаях решение объявляли

осужденным, только когда прибывало распоряжение о казни.

После сердечной и вдохновенной беседы, в которой Мак-Миллан приводил

слова Матфея, Павла и Иоанна о бренности мира сего и об истинных радостях

будущего, Клайд должен был выслушать от своего друга известие о том, что

суд решил дело не в его пользу. Правда, Мак-Миллан тут же упомянул, что он

и еще ряд лиц, на которых он рассчитывал повлиять, обратятся с прошением к

губернатору штата, но это означало, что, если губернатор не захочет

вмешаться, через полтора месяца Клайд умрет. Но наконец эти страшные слова

были произнесены, и Мак-Миллан продолжал говорить о вере - о прибежище,

которое человек обретает в милосердии и мудрости божией, - а Клайд стоял

перед ним, выпрямившись, и взгляд его был твердым и мужественным, как

никогда за всю его короткую и бурную жизнь.

"Итак, они решили против меня. Значит, все-таки я войду в ту дверь, как

многие другие. И для меня опустят занавески перед камерами. И меня поведут

в старый Дом смерти и потом по узкому коридору назад, и я, как другие,

скажу что-нибудь на прощание, перед тем как войти. А потом и меня не

станет". Он словно перебирал в памяти все подробности процедуры -

подробности, которые так хорошо были ему знакомы, - только сейчас он

впервые переживал их, зная, что все это произойдет с ним самим. Сейчас,

уже выслушав роковое известие во всей его грозной и словно гипнотизирующей

силе, он не чувствовал себя подавленным и ослабевшим, как ожидал.

Напротив, к своему удивлению, он сосредоточенно и внешне спокойно

размышлял о том, как теперь поступать, что говорить.

Повторить молитву, которую прочитал преподобный Данкен Мак-Миллан. Да,

конечно. Даже с радостью. Но все же...

В своем мгновенном оцепенении он не заметил, что преподобный Данкен

шепчет:

- Только не думайте, что это уже конец. В январе приступает к своим

обязанностям новый губернатор. Говорят, это очень умный и добрый человек.

У меня есть знакомые, которые хорошо знают его, и я рассчитываю

отправиться к нему лично, заручившись письмами от людей, которые его знают

и которые напишут на основании моих слов.

Но по глазам Клайда и по его ответу Мак-Миллан понял, что тот не

слушал.

- Мать... Надо, чтобы кто-нибудь телеграфировал матери. Ей будет очень

тяжело. - И потом: - Наверно, они не согласились, что было неправильно

читать те письма полностью, да? А я надеялся, что согласятся.

Он думал о Николсоне.

- Не беспокойтесь, Клайд, - отвечал измученный, опечаленный Мак-Миллан;

ему сейчас больше всего хотелось не говорить, а обнять Клайда, приласкать

и утешить его. - Вашей матушке я уже телеграфировал. А что касается самого

решения, я сейчас же повидаюсь с вашими адвокатами. И потом, я уже сказал

вам, я сам поеду к губернатору. Он из новых людей, вот что важно.

И снова он повторил все то, чего Клайд в первый раз не услышал.

Место действия - кабинет только что избранного губернатора штата

Нью-Йорк, недели через три после того, как Мак-Миллан сообщил Клайду о

решении апелляционного суда. После многих предварительных и безуспешных

попыток Белнепа и Джефсона добиться замены смертной казни пожизненным

заключением (обычная просьба о помиловании, затем ссылка на неправильное

истолкование улик, на незаконность оглашения писем Роберты, что, однако,

ни к чему не привело, так как губернатор Уотхэм, бывший окружной прокурор

и судья из южной части штата, счел своим долгом ответить, что не видит

поводов к вмешательству) перед губернатором Уотхэмом предстала миссис

Грифитс в сопровождении преподобного Мак-Миллана. Губернатор согласился

наконец принять ее, отчасти ввиду широкого общественного интереса к делу

Клайда, а отчасти и потому, что движимая своей несокрушимой любовью мать,

узнав о решении апелляционного суда, снова поспешила в Оберн и с тех пор

настойчиво требовала в письмах и через печать, чтобы он заинтересовался

смягчающими обстоятельствами, связанными с падением ее сына, а потом стала

добиваться личного свидания с ним, желая изложить собственную точку зрения

на дело. Губернатор решил, что вреда от этого не будет. А матери, может

быть, станет легче. Изменчивое в своих настроениях общество, - какого бы

мнения оно ни придерживалось в том или ином случае, - если верить газетам,

склонно было считать Клайда виновным. Но миссис Грифитс после долгих

раздумий о Клайде и Роберте, обо всем, что вынес Клайд во время и после

суда, и, наконец, о том, что, по словам преподобного Мак-Миллана, он

полностью раскаялся в своем грехе и обратился к богу, - сейчас больше, чем

когда-либо, была убеждена, что по законам человечности и даже

справедливости ему должны хотя бы сохранить жизнь. И вот она стоит перед

губернатором, высоким, сдержанным и несколько угрюмым человеком, который

едва ли хоть раз в жизни ощущал на себе дыхание тех страстей, что палили

Клайда, но, как примерный отец и муж, готов был понять переживания миссис

Грифитс. Впрочем, сейчас он нервничал под бременем обязательств, которые

налагало на него, с одной стороны, уже сложившееся представление об

обстоятельствах дела, а с другой стороны - привычная и неискоренимая

приверженность к закону и порядку. Он внимательно прочитал и все

материалы, фигурировавшие в апелляционном суде, и последние документы,

представленные Белнепом и Джефсоном. Но на каком основании он, Дэвид:

Уотхэм, не имея перед собой никаких новых данных, - только попытку иного

истолкования уже рассмотренных улик, - рискнет заменить Клайду смертный

приговор пожизненным заключением? Ведь уже два суда постановили, что он

должен умереть!

И когда миссис Грифитс дрожащим голосом стала обстоятельно рассказывать

всю историю жизни Клайда с самого начала, - какой он был хороший, никогда

не совершал дурных или жестоких поступков вплоть до этого случая (а здесь

и сама Роберта не без греха, не говоря уже о мисс X), - губернатор только

смотрел на нее с глубоким волнением. Как велика в ней сила материнской

любви! Как она страдает сейчас, как твердо верит, что ее сын не повинен в

злодеянии, в котором изобличают его факты, неопровержимые для него,

Уотхэма, и для всякого другого.

- О, дорогой господин губернатор, если вы отнимете жизнь у моего сына

теперь, когда он омыл свою душу от прегрешений и готов посвятить себя

служению господу, - разве вы этим возместите государству смерть той бедной

девушки, чем бы она ни была вызвана? Неужели миллионы граждан штата

Нью-Йорк не способны быть милосердными? Неужели вы, их представитель, не

можете явить на деле милосердие, которое, наверно, пробудилось в них?

Голос ее сорвался... она не могла продолжать. Она отвернулась и

беззвучно зарыдала, а Уотхэм растерянно смотрел на нее, с трудом сдерживая

охватившее его волнение. Бедная женщина! Такая искренняя и честная, - это

сразу видно. Тогда, воспользовавшись минутой, заговорил преподобный

Мак-Миллан. С Клайдом произошла большая перемена. Он не берется судить о

его прошлой жизни, но со времени своего заключения - за последний год, во

всяком случае, - этот юноша научился по-новому понимать жизнь, свой долг,

свои обязанности перед богом и людьми. Если б только можно было заменить

ему смертную казнь пожизненным заключением...

Губернатор, человек добросовестный и вдумчивый, самым внимательным

образом слушал Мак-Миллана, который показался ему незаурядной личностью с

высокими нравственными идеалами. Он ни на минуту не усомнился, что каждое

слово этого человека правдиво - в том единственном понимании правды,

которое было ему доступно.

- Но скажите, мистер Мак-Миллан, - сумел наконец выговорить губернатор,

- вы лично, после вашего длительного общения с ним в тюрьме, смогли бы

привести какой-нибудь конкретный факт, не упоминавшийся на суде, который

мог бы изменить или опровергнуть значение тех или иных свидетельских

показаний? Поймите, мы имеем дело с законом. Я не могу действовать,

повинуясь только голосу чувства, в особенности после того, как два разных

суда пришли к единогласному решению.

Он смотрел прямо в глаза Мак-Миллану, а Мак-Миллан смотрел ему в глаза,

бледный и безмолвный, ибо теперь на его плечи легла вся тяжесть решения,

от его слова зависело, признают ли Клайда виновным или нет. Но как он

может? Разве он не решил уже после должного раздумья над выслушанной им

исповедью, что Клайд виновен перед богом и людьми? Так смеет ли он сейчас,

милосердия ради, изменить своему глубокому душевному убеждению,

заставившему его осудить Клайда? Будет ли это правильно, истинно и

бесспорно в глазах господа? И тотчас Мак-Миллан решил, что он, как

духовный наставник Клайда, обязан полностью сохранить в его глазах свое

духовное превосходство. "Вы соль земли; если же соль потеряет силу, то чем

сделаешь ее соленою?" И он ответил губернатору:

- В качестве духовного наставника я интересовался только его духовной

жизнью, а не юридической ее стороной.

Но что-то в выражении его лица тут же подсказало Уотхэму, что

Мак-Миллан, как и все, убежден в виновности Клайда. И он наконец нашел в

себе мужество сказать миссис Грифитс:

- Пока у меня нет совершенно конкретных и прежде неизвестных данных,

которые ставили бы под сомнение законность двух предыдущих решений, я не

вправе, миссис Грифитс, что-либо изменить в приговоре. Я глубоко скорблю

об этом, скорблю от всего сердца. Но если мы хотим, чтобы люди уважали

закон, мы не должны менять основанные на нем решения, не имея на то

законных же оснований. Я был бы счастлив, если б мог ответить вам иначе.

Поверьте, это не слова. Буду молиться за вас и за вашего сына.

Он нажал кнопку. Вошел секретарь. Было ясно, что прием окончен. Миссис

Грифитс все еще не могла произнести ни слова, странная уклончивость

Мак-Миллана в критическую минуту, когда губернатор прямо задал ему самый

важный вопрос - вопрос о виновности Клайда, совершенно сразила ее. Что же

теперь? Куда броситься? У кого искать помощи? У бога - и только у бога.

Господь вознаградит ее и Клайда за горести, за телесную гибель в этом

мире. Поглощенная такими мыслями, она продолжала тихо плакать; преподобный

Мак-Миллан бережно взял ее под руку и повел из кабинета.

Когда она ушла, губернатор повернулся к секретарю:

- Никогда мне не приходилось исполнять более печальной обязанности. Это

не изгладится из моей памяти до конца дней моих.

Он отвернулся и стал смотреть в окно, на снежный февральский пейзаж.

И после этого Клайду осталось жить всего две недели. Об этом последнем

и окончательном решении сообщил ему тот же Мак-Миллан, но в присутствии

его матери, по лицу которой Клайд все понял еще прежде, чем Мак-Миллан

начал говорить, и она снова повторила ему, что он должен искать прибежища

в боге, спасителе нашем. И вот он ходит взад и вперед по тесной камере,

потому что покой и неподвижность для него теперь невыносимы. Сейчас, когда

окончательно и бесповоротно решено, что он умрет через несколько дней, у

него появилась потребность еще раз вспомнить всю свою неудачную жизнь.

Юность. Канзас-Сити. Чикаго. Ликург. Роберта и Сондра. Как быстро

проносилось перед его умственным взором все, что было связано с ними

обеими. Немногие, короткие, яркие мгновения. Его желание продлить их -

властное желание, всецело захватившее его тогда в Ликурге, после встречи с