Книга третья 23 page

Одинокий дежурный в ответ на ее вопрос указывает ей путь к бриджбургскому

отелю "Сентрал": прямо по улице, начинающейся у вокзала, до первого

поворота налево, и там еще два квартала. Заспанный ночной клерк тотчас

отводит ей номер и, узнав, кто она, спешит объяснить, как пройти к

окружной тюрьме. Но, пораздумав, она решает, что сейчас не время. Он,

может быть, уже спит. И она ляжет спать, а завтра встанет чуть свет. Она

телеграфировала ему несколько раз. Он знает, что она должна приехать.

Но уже в семь часов утра она на ногах, а в восемь с письмами,

телеграммами, удостоверениями наготове, является в окружную тюрьму. И

тюремное начальство, проверив ее документы, посылает предупредить Клайда о

ее приезде. А он, подавленный, отчаявшийся, с радостью хватается за мысль

об этой встрече, мысль, которая раньше приводила его в ужас. Потому что

теперь многое изменилось. Страшная повесть была рассказана во

всеуслышание. И благодаря разумной версии, разработанной для него

Джефсоном, он теперь, пожалуй, сможет взглянуть матери в глаза и, не

колеблясь, сказать, что это правда: у него не было намерения убивать

Роберту, не по злому умыслу он дал ей утонуть. И вот он спешит в комнату

для посетителей, где благодаря Слэку ему предоставлена возможность

увидеться с матерью наедине.

Она встает навстречу, и он бросается к ней с немалой тревогой в

смятенной своей душе и в то же время с уверенностью, что здесь он найдет

опору, сострадание, а быть может, и помощь, не отравленную порицанием. И с

усилием, словно что-то застряло в горле, у него вырывается:

- Ох, мама! Я так рад, что ты приехала!

Но она слишком взволнована, чтобы говорить, она только прижимает его к

себе - своего мальчика, осужденного законом, кладет его голову себе на

плечо, а сама устремляет взгляд к небу. Господь бог даровал ей эту

милость. Быть может, он дарует и другие. Сын ее получит свободу - или хотя

бы, назначено будет новое рассмотрение дела со справедливым разбором всех

данных, говорящих в его пользу, чего ведь не было на этом суде. И так, не

двигаясь, они стояли несколько мгновений.

Потом пошли рассказы о доме, о том, как ей удалось приехать, о ее

обязанностях корреспондента: она должна проинтервьюировать его, а потом

быть рядом с ним в час вынесения приговора... (Клайд вздрогнул при этих

словах.) И дальше он услышал, что судьба его теперь целиком зависит от ее

усилий. Ликургские Грифитсы из личных соображений решили больше не

помогать ему. Но она, если только она сможет выступить перед людьми со

справедливыми требованиями, - она еще может ему помочь. Ведь до сих пор

господь не оставлял ее своей помощью. Но для того, чтобы она могла смело

обратить мольбу к творцу и людям, нужно, чтобы он сейчас, здесь же, сказал

ей всю правду - случайно или намеренно он ударил Роберту, невольно или

умышленно дал ей погибнуть. Она читала его показания и его письма и

отметила все уязвимые места в его рассказе о случившемся. Так правда или

неправда то, что утверждал Мейсон?

Клайд, как и в былое время, почувствовал страх и стыд перед этой

непоколебимой безукоризненной честностью, которую он никогда не мог понять

до конца, но постарался заявить как можно тверже, хоть втайне и холодея,

что все сказанное им под присягой - чистая правда. Он не совершал того, в

чем его обвиняют. Не совершал! Но она, наблюдая за ним, с горечью отметила

про себя, что в глазах у него что-то мелькнуло при этом - какая-то

неуловимая тень.

В нем не чувствовалось той уверенности, того ясного и нерушимого

сознания своей правоты, которых она ожидала, которые надеялась встретить.

Нет, нет, во всей его повадке, в словах, которые он произносил, была

какая-то едва заметная уклончивость, оттенок какой-то тревоги или

сомнения, и при мысли об этом все замирало у нее внутри.

Ему не хватало твердости. Так, может быть, ее первые опасения были не

напрасны, может быть, он и вправду замышлял это страшное дело, может быть,

он и ударил девушку там, на глухом, пустынном озере? Кто знает! Как

вынести жгучую и сокрушительную боль этой догадки! А ведь в показаниях

своих он говорил совсем другое.

- Но - "Всевышний, ты не захочешь, чтобы мать усомнилась в сыне в самый

страшный час своей и его жизни, чтобы она неверием своим подтвердила его

смертный приговор! О нет, ты не потребуешь этого. Нет, нет, о агнец

господень!" Она отвернулась; она раздавила пятой чешуйчатую голову ехидны

подозрения; для нее оно было не менее страшно, чем для Клайда сознание

вины. - "О Авессалом, мой Авессалом! Полно, полно, мы не допустим такой

мысли. Сам великий господь не взыщет с материнского сердца". - Ведь вот он

- он, ее сын, - стоя перед нею, заявляет, что не совершал этого злодеяния.

Она должна верить, она поверит ему безоговорочно. Должна и верит, хотя бы

бес сомнения и притаился в уголке ее жалкой души. Полно, полно, люди

должны услышать, что думает обо всем этом она, мать. Вдвоем с сыном они

найдут выход. Он должен веровать и молиться. Есть у него Библия? Читает он

ее? И Клайд, которого один из тюремных надзирателей давно уже снабдил

Библией, поспешил успокоить мать: да, есть, и он читает.

А теперь она должна идти, нужно повидать адвокатов, затем отправить

первую корреспонденцию, а потом она придет опять. Не успевает она, однако,

выйти на улицу, как ее окружают репортеры и засыпают вопросами о цели и

смысле ее приезда. Верит ли она в невиновность сына? Считает ли, что

процесс велся справедливо и беспристрастно? Почему она до сих пор не

приезжала? И миссис Грифитс с обычной своей прямотой, серьезностью и

материнской задушевностью отвечает на все вопросы, объясняет, почему

приехала теперь и почему не приезжала раньше.

Но раз уж она приехала, то так скоро не уедет. Господь укажет ей способ

спасти жизнь сына, в невиновности которого она не сомневается. Может быть,

и они попросят господа помочь ей? Может быть, помолятся за успех ее дела?

И репортеры, тронутые и взволнованные, наперебой обещают ей помолиться, а

потом описывают ее миллионам читателей такою, какой она была в ту минуту -

средних лет, некрасивая, исполненная решимости и религиозного рвения,

искренняя, серьезная и непоколебимо уверенная в невиновности своего сына.

Однако, когда это доходит до ликургских Грифитсов, они вне себя: ее

приезд - еще новая неприятность! А Клайд в своей камере тоже читает

газеты, правда, с некоторым опозданием, и хотя он болезненно воспринимает

вульгарную огласку, которой подвергается теперь все, так или иначе

связанное с ним, сознание, что мать здесь, близко, умиротворяет его, а

немного спустя ему становится даже приятно. Ведь это же его мать, каковы

бы ни были ее слабости и промахи! И она приехала, чтобы ему помочь. Пусть

там думают, что хотят. Мать одна не оставила, не изменила, когда на него

легла тень смерти. И разве не заслуживает всяческих похвал неожиданная

находчивость, которую она проявила, связавшись с денверской газетой?

Раньше она не казалась способной на такие поступки. Кто знает, быть

может, несмотря на горькую свою нищету, она сумеет разрешить проблему

вторичного суда и спасти ему жизнь?! Кто знает?! А ведь как преступно

равнодушен он бывал к ней подчас, как много, как глубоко он виноват перед

нею!

А она все-таки поспешила к нему, мучится за него, и страдает, и любит,

и ради его же блага собирается описывать для какой-то провинциальной

газеты подробности его осуждения. Ее поношенное пальто и старомодная

шляпка, ее широкое неподвижное лицо, неуклюжие, угловатые манеры уже не

вызывали у него раздражения и стыда, как еще совсем недавно. Ведь это его

мать, и она любит его, верит ему и борется за его спасение.

Зато Белнепа и Джефсона первая встреча с ней несколько обескуражила.

Почему-то они не ожидали увидеть нечто до такой степени провинциальное и

непросвещенное, хотя и столь уверенное в своей правоте. Эти тупоносые

башмаки без каблуков. Эта невероятная шляпа. Это старое коричневое пальто.

Но прошло несколько минут, и даже их заворожила серьезная простота ее

речи, и сила ее веры и материнской любви, и прямой, вопрошающий взгляд ее

чистых голубых глаз, в которых читалось непоколебимое убеждение и

готовность жертвовать всем без оглядок и оговорок.

Верят ли они сами в то, что ее сын не виновен? Это ей нужно знать

прежде всего. Или же втайне они считают его виновным? Все эти

противоречивые показания замучили ее. Господь возложил тяжелый крест на

плечи ее и ее близких. Но да святится имя его! И оба адвоката, видя и

чувствуя ее великую тревогу, поспешили заверить ее, что не сомневаются в

невиновности Клайда. Если его казнят за преступление, которого он не

совершал, это будет страшная карикатура на правосудие.

И все же обоих во время этой беседы смущала мысль о материальной

стороне дела, так как из ее рассказа о том, каким способом она приехала в

Бриджбург, явствовало, что у нее ничего нет. Апелляция же, несомненно,

должна стоить тысячи две, если не больше. Целый час они толковали с ней,

перечисляя все статьи расхода - составление выписок, снятие копий,

необходимые командировки, а миссис Грифитс только повторяла, что не знает,

как быть. Потом вдруг, несколько неожиданно для своих собеседников, но с

трогательной и волнующей силой она воскликнула:

- Господь не оставит меня! Я знаю. Он явил мне свою волю. Это его голос

повелел мне обратиться в денверскую газету. И здесь я тоже положусь на

него, и он меня направит.

Но Белнеп и Джефсон только переглядываются с недоверием и недоумением

безбожников. Так верить! Да она одержимая! Или просто религиозная

фанатичка. Но Джефсона вдруг осеняет идея. Религиозное чувство у публики -

фактор, с которым приходится считаться, и такая исступленная вера всегда

встретит отклик. Предположим, что ликургские Грифитсы будут упорствовать -

что ж, тогда, раз уж она здесь, существуют ведь церкви и немалое

количество верующих. Так нельзя ли использовать этот темперамент и эту

силу веры для воздействия на те самые слои, которые до сих пор особенно

решительно осуждали Клайда и способствовали вынесению сурового приговора,

- вызвать в них сочувствие и добыть от них необходимые средства?

Скорбящая мать! Ее вера в сына!

Скорей за работу!

Публичная лекция, столько-то за вход, и с лекторской эстрады мать,

потрясенная своим явным для всех горем, попытается убедить враждебно

настроенных слушателей в том, что дело ее сына - правое дело, и попробует

добиться не только сочувствия, но и тех двух тысяч долларов, без которых

нечего и думать о подаче апелляции.

И вот Джефсон посвящает ее в свой план и предлагает набросать текст

лекции, используя материалы защиты, - все те данные, которые проливают

истинный свет на дело ее сына, - а она вольна расположить и преподнести

это публике по-своему. И у нее уже загораются глаза и смуглые щеки

заливает краска: она согласна. Она попытается. Она обязана попытаться. Ибо

разве это не господня длань протянулась к ней и не божий глас прозвучал в

час беспросветного страдания?

На следующее утро Клайда привели в суд, чтобы объявить ему приговор, и

миссис Грифитс с карандашом и блокнотом в руке заняла место рядом с ним,

готовясь делать репортерские заметки об этой нестерпимо тягостной для нее

сцены, происходящей на глазах у толпы, которая с любопытством ее

разглядывала. Его родная мать! В роли репортера! В том, как они сидят

рядом, во всей этой сцене есть что-то чрезмерно нелепое, бессердечное,

даже противоестественное. И подумать только, что ликургские Грифитсы

приходятся им ближайшей родней!

Но Клайда ее присутствие ободряет и поддерживает. Ведь вчера вечером

она снова побывала в тюрьме и рассказала ему о своем плане. Сейчас же

после объявления приговора - каков бы он ни был - она примется за дело.

И когда настает наконец этот самый страшный миг его жизни, он

поднимается, почти машинально, и слушает монотонный голос судьи

Оберуолцера, который излагает вкратце сущность обвинения и основные

моменты процесса - по его мнению, вполне справедливого и беспристрастного.

За этим следует обычный вопрос:

- Можете ли вы привести соображения, в силу которых объявление вам

смертного приговора сейчас было бы противозаконно?

В ответ на это Клайд, к удивлению матери и всех присутствующих, кроме

Джефсона, по чьему совету и подсказке он действует, твердым и ясным

голосом произносит:

- Я не виновен в том преступлении, о котором говорится в обвинительном

акте. Я не убивал Роберту Олден и потому считаю, что не заслужил такого

приговора.

И устремляет в пространство невидящий взгляд, уловив только выражение

восторга и любви в обращенных к нему глазах матери. Вот он, ее сын,

высказался перед всеми этими людьми в роковую для него минуту. И, что бы

ни почудилось ей там, в тюрьме, сказанное здесь не может не быть правдой.

А значит, он не виновен. Не виновен. Не виновен. Да славится имя

всевышнего! И она тут же решает особенно подчеркнуть это в своем сообщении

(пусть все газеты напечатают его) и в своей лекции тоже.

Между тем Оберуолцер без тени удивления или замешательства продолжал:

- Имеете ли вы еще что-нибудь сказать?

- Нет, - после минутного колебания отвечал Клайд.

- Клайд Грифитс! - торжественно заключил тогда Оберуолцер. - Суд

постановляет, что вы, Клайд Грифитс, виновны в преднамеренном убийстве

некоей Роберты Олден, и настоящим приговаривает вас к смертной казни; суд

далее определяет, что не позднее десяти дней после данного судебного

заседания шериф округа Катараки передаст вас при должным образом

засвидетельствованной копии решения суда начальнику и особоуполномоченному

тюрьмы штата Нью-Йорк в Оберне, в каковой тюрьме вы будете содержаться в

одиночном заключении до недели, начинающейся в понедельник 28 января 19..

года, после чего в один из дней указанной недели начальник и

особоуполномоченный тюрьмы штата Нью-Йорк в Оберне предаст вас, Клайда

Грифитса, казни в соответствии с законами и предписаниями, действующими в

штате Нью-Йорк.

И как только приговор дочитан до конца, миссис Грифитс улыбается

Клайду, и он отвечает ей улыбкой. Потому что, когда он здесь, - _здесь_ -

во всеуслышание заявил, что не виновен, она воспрянула духом, невзирая на

приговор. Он в самом деле не виновен - иначе быть не может, раз он здесь

сказал об этом. А Клайд, видя ее улыбку, говорит себе: да, мать в него

верит. Ее веры не поколебало все это нагромождение улик. А эта вера, даже

если она покоилась на ошибке, так ободряла его, так была ему нужна. Теперь

ему и самому казалось: то, что он сказал, - правда. Ведь он не ударил

Роберту. Это-то правда. А значит, он не виновен. Но Краут и Слэк снова

уводят его в тюрьму.

Между тем миссис Грифитс уселась за стол прессы и виновато объясняла

столпившимся вокруг нее корреспондентам:

- Вы, господа журналисты, не осуждайте меня. Я в этом деле не много

понимаю, но у меня не было другого способа приехать сюда и быть подле

моего мальчика.

И тут один долговязый корреспондент протискивается поближе и говорит:

- Ничего, ничего, мамаша! Может, вам помочь чем-нибудь? Хотите, я

выправлю то, что вы тут собираетесь написать? С удовольствием это сделаю.

И он подсаживается к ней и помогает изложить ее впечатления в той

форме, которая представляется ему наиболее подходящей для денверской

газеты. И другие тоже наперебой предлагают свои услуги, и все кругом

растроганы.

Через два дня все необходимые бумаги были готовы - миссис Грифитс

уведомили об этом, но сопровождать сына не разрешили, и Клайда перевезли в

Оберн, западную тюрьму штата Нью-Йорк; здесь, в "Доме смерти", или

"Каземате убийц" (так называлось это сооружение из двадцати двух камер,

расположенных в два этажа), в мрачном аду, пытку которого, казалось,

никакой смертный не в силах был вынести, ему предстояло дождаться либо

решения о пересмотре дела, либо казни.

Поезд, везший его от Бриджбурга до Оберна, на каждой станции встречали

толпы любопытных; старые и молодые, мужчины, женщины и дети - все

стремились хоть одним глазком поглядеть на необыкновенного молодого

убийцу. И бывало, что какая-нибудь женщина или девушка, у которой под

видом участия скрывалось, в сущности, просто желание мимолетной близости с

этим хоть неудачливым, но смелым романтическим героем, кидала ему цветок и

громко и весело кричала вслед отходящему поезду: "Привет, Клайд! Мы еще

увидимся", "Смотрите не засиживайтесь там!", "Подайте апелляцию, вас

наверняка оправдают. Мы будем надеяться".

И Клайд, несколько удивляясь и даже радуясь этому

лихорадочно-повышенному и, в сущности, нездоровому интересу, приятно

неожиданному после настроения толпы в Бриджбурге, раскланивается,

улыбается, а иной раз и машет рукой. Но все же его не покидает мысль: "Я

на пути в Дом смерти, а они так дружелюбно приветствуют меня. Как это они

решаются?" А Краут и Сиссел, его конвоиры, крайне горды сознанием, что

именно им принадлежит двойная честь поимки и охраны столь важного

преступника, и польщены необычным вниманием пассажиров в поезде и толп на

перронах станций.

Но после коротких и ярких минут первой со дня ареста поездки по вольным

просторам, мимо людных вокзалов, мимо освещенных зимним солнцем полей и

снежных холмов, которые напомнили ему Ликург, Сондру, Роберту и весь

калейдоскоп событий этого года, и такой роковой для него их конец, -

серые, неприступные стены обернской тюрьмы, где угрюмый канцелярист,

записав в книгу его имя и состав преступления, передал его двум

надзирателям; ванна, и под ножницами парикмахера упали черные волнистые

кудри, его краса и гордость; затем ему выдали полосатую тюремную одежду и

премерзкую шапчонку из той же полосатой материи, тюремное белье и толстые

серые войлочные туфли, благодаря которым не слышно, как мечутся иногда по

камерам арестанты, - когда-нибудь и он будет так метаться, - и выдали

номер: 77221.

Обрядив таким образом, его немедленно препроводили в самый Дом смерти и

заперли там в одну из камер нижнего этажа - почти квадратное, восемь футов

на десять, светлое, чистое помещение, где, кроме унитаза, находились еще

железная койка, стол, стул и небольшая полка для книг. И, лишь смутно

сознавая, что справа и слева от него, вдоль длинного коридора, тянутся еще

ряды точно таких же камер, он сперва постоял, потом присел на стул и

устало подумал о том, что более оживленная, более согретая человеческой

близостью жизнь бриджбургской тюрьмы осталась позади, как и те странные,

шумные встречи, которыми был отмечен его путь сюда.

Болезненное напряжение и мука этих часов! Смертный приговор, поездка и

шумные, крикливые толпы на станциях; тюремная парикмахерская внизу, где

парикмахер из заключенных остриг его; белье и платье, которое на него

надели и которое теперь ему предстоит носить каждый день. Ни в камере, ни

в коридоре не было зеркала, но все равно, он чувствует, какой у него вид.

Эта мешковатая куртка и штаны, этот полосатый колпак. Клайд в отчаянии

сорвал его и бросил на пол. Ведь всего только час назад на нем был

приличный костюм, сорочка, галстук, ботинки, и, выезжая из Бриджбурга, он

имел вполне пристойную и даже приятную внешность - так ему самому

казалось. Но сейчас - на кого он стал похож! А завтра приедет его мать, а

там, может быть, Джефсон и Белнеп. Боже!

Но это было еще не все. Он увидел, как в камере напротив худой,

заморенный, страшный китаец, в такой же полосатой одежде, вплотную подошел

к решетке и вперил в него загадочный взгляд своих раскосых глаз, но тут же

отвернулся и стал яростно чесаться. "Может быть, вши?" - с ужасом подумал

Клайд. В Бриджбурге ведь были клопы.

Китаец - убийца. Но ведь это Дом смерти. И здесь между ними нет никакой

разницы. Даже одеты одинаково. Слава богу, посетители, видно, бывают

редко. Мать говорила ему, что к заключенным почти никого не допускают,

только раз в неделю смогут приходить она, Белнеп и Джефсон да еще

священник, которого он сам укажет. А эти неумолимые, выкрашенные белой

краской стены, - днем их, должно быть, ярко освещает солнце через

стеклянную крышу здания, а ночью, вот как сейчас, электрические лампы из

коридора - все совсем не так, как в Бриджбурге: гораздо больше света,

яркого и беспощадного. Там тюрьма была старая, серо-бурые стены не

отличались чистотой, камеры были просторные, более щедро обставленные, на

столе порой появлялась скатерть, были книги, бумаги, шашки и шахматы,

тогда как здесь... здесь ничего нет: только тесные, суровые стены,

железные прутья решетки, доходящие до массивного, крепкого потолка, и эта

тяжелая-тяжелая железная дверь с таким же, как в Бриджбурге, крошечным

окошком для передачи пищи.

Но вот откуда-то раздается голос:

- Эй, ребята, у нас новенький! Нижний ярус, вторая камера по восточному

ряду.

Ему откликнулся другой:

- Ей-богу? А на что он похож?

И сейчас же третий:

- Эй, новичок, как тебя звать? Не робей, мы тут все одного поля ягода.

И снова первый, в ответ второму:

- Да так, длинный, тощенький. Видать, маменькин сынок, но, в общем,

ничего. Эй, ты, там! Как тебя звать?

Клайд сперва молчит - в раздумье, в недоумении. Как отнестись к

подобной встрече? Что говорить, что делать? Стоит ли держаться с ними

по-дружески? Но врожденный такт не покидает его даже здесь, и он спешит

вежливо ответить:

- Клайд Грифитс.

И один из спрашивающих тотчас подхватывает:

- А, Грифитс! Слыхали, слыхали. Добро пожаловать, Грифитс! Мы не такие

уж страшные, как кажется. Мы читали про твои бриджбургские дела. Так и

думали, что скоро с тобой увидимся.

И еще новый голос:

- Не вешай носа, приятель! Не так уж здесь плохо. Как говорится: тепло

и не дует.

И откуда-то слышен смех.

Но Клайду было не до разговоров; в тоске и страхе он оглядывал стены,

дверь, потом перевел глаза на китайца, который, молча припав к своей

двери, снова смотрел на него. Ужас! Ужас! И вот так они переговариваются

между собой, так фамильярно встречают каждого новичка. Никакого внимания к

его несчастью, к его растерянности перед новым, непривычным положением, к

его мучительным переживаниям. А впрочем, кому придет в голову считать

убийцу несчастным и растерянным? Страшней всего, что они тут заранее

прикидывали, когда он попадет в их компанию, а это значит, что все

обстоятельства его дела здесь известны. Может быть, его будут дразнить,

изводить, пока не заставят вести себя, как им нравится. Если бы Сондра или

кто-нибудь из прежних его знакомых мог видеть его здесь, мог хоть

вообразить себе все это... Господи! А завтра сюда придет его родная мать!

Час спустя, когда уже совсем стемнело, высокий, мертвенно-бледный

тюремщик в форменной одежде, менее оскорбительной для глаз, чем одежда

заключенных, просунул в дверное окошечко железный поднос с едой. Ужин! Это

ему. А тот худой, желтый китаец напротив уже получил и ест. Кого он убил?

Как? И вот уже со всех сторон слышно, как скребут по жестяным тарелкам!

Звуки, больше напоминающие кормление зверей, чем человеческую трапезу. А

кое-откуда даже доносятся разговоры вперемежку с чавканьем и лязгом

железа. Клайда стало мутить.

- А, дьявол! И чего они там, на кухне, ни черта не могут выдумать,

кроме холодных бобов, жареной картошки и кофе?

- Ну, уж и кофе нынче! Вот когда я сидел в тюрьме в Буффало...

- Ладно, ладно, заткнись! - крикнули из другого угла. - Слыхали мы уже

про тюрьму в Буффало и про тамошнюю шикарную жратву. Что-то не видать,

чтоб ты здесь страдал отсутствием аппетита.

- Нет, правда, - продолжал первый голос, - даже вспомнить и то приятно.

По крайней мере сейчас так кажется.

- Ох, Раферти, будет тебе! - крикнул еще кто-то.

А Раферти все не унимался:

- Вот теперь немножко отдохну после ужина, а потом скажу шоферу, чтоб

подавал машину, - поеду прокатиться. Приятный вечерок сегодня.

Послышался новый, хриплый голос:

- А, пошел ты со своими бреднями! Вот я бы жизнь отдал, лишь бы

курнуть. А потом перекинуться в картишки.

"Неужели они тут играют в карты?" - подумал Клайд.

- Пожалуй, Розенстайн теперь играть не будет, после того как продулся.

- Ты уверен? - Это, очевидно, отвечал Розенстайн.

Из камеры слева от Клайда чуть слышно, но отчетливо окликнули

проходившего тюремщика:

- Эй! Из Олбани все ни слова?

- Ни слова, Герман.

- И писем тоже нет?

- И писем нет.

В вопросах звучали тревога, напряжение, тоска. Потом все стихло.

Минуту спустя донесся голос из дальнего угла, полный невыразимого,

предельного отчаяния, точно голос из последнего круга ада:

- Боже мой! Боже мой!

Другой откликнулся с верхнего яруса:

- Ах ты, черт! Опять этот фермер начинает! Я не выдержу. Надзиратель!

Дайте вы ему там чего-нибудь принять, ради бога.

И снова голос из последнего круга:

- Боже мой! Боже мой!

Клайд вскочил, судорожно сцепив руки. Нервы у него были натянуты, как

струна, готовая лопнуть. Убийца! А теперь сам, должно быть, ждет смерти. И

оплакивает свою скорбную участь, такую же, как и у него, Клайда. Стонет -

как часто и он в Бридж бурте стонал, только про себя, не вслух. Плачет!

Господи! А ведь он не один здесь такой, наверно!

И вот это предстоит изо дня в день, из ночи в ночь, пока, быть может...

кто знает... если только не...

О нет, нет! Нет! С ним этого не будет... Нет, его день не придет. Нет,

нет! Раньше чем через год это вообще не может случиться, так сказал

Джефсон. Может быть, даже через два года. Но ведь все-таки!.. Через два

года!!! Дрожь пробрала его при мысли о том, что так скоро, всего только

через два года...

Та комната! Она тоже где-то здесь. Туда ведет ход прямо из этого

помещения. Он знает, ему говорили. Там есть дверь. Открываешь, а за ней

стул. _Тот стул_.

И снова прежний голос:

- Боже мой! Боже мой!

Клайд рухнул на постель и зажал руками уши.

Дом смерти в обернской тюрьме был одним из тех чудовищных порождений

человеческой бесчувственности и глупости, настоящего виновника которых

трудно бывает указать. Устройство этого дома и существовавший в нем

распорядок явились следствием ряда отдельных правительственных актов, на

которые постепенно наслаивались решения и постановления, выносившиеся

различными начальниками в соответствии с темпераментом и прихотями

каждого, причем ни один не давал себе труда думать над тем, что делает; в

конце концов здесь подобрались и теперь применялись на практике все

мыслимые образцы ненужной и, по существу, незаконной жестокости, нелепой,

убийственной пытки. И все для того, чтобы человеку, осужденному на смерть,

пришлось пережить тысячу казней еще до казни, предназначенной ему судебным

приговором. Ибо самое расположение Дома смерти, равно как и режим,

которому подчинялись его обитатели, невольно этому способствовали.

Это было сооружение из камня, бетона и стали - сорок футов в длину,

тридцать в ширину и стеклянная крыша на высоте тридцати футов. По

сравнению со старым, менее благоустроенным Домом смерти, который с ним

граничил, в планировку было внесено усовершенствование: во всю длину шел

широкий коридор, и по обе стороны его находились камеры, восемь на десять

футов каждая; в первом этаже их было двенадцать: шесть справа, шесть

слева, одна против другой. А над ними тянулась так называемая галерея -