Глава 3 СИНДИКАЛИСТЫ

Пусть каждый честный человек задаст себе этот вопрос: готов ли он? Ясно ли он представляет себе ту новую организацию, к которой мы приближаемся сквозь сумятицу этих неопределенных идей о коллективной собственности и социальной солидарности? Знаком ли он с процессом – кроме полного разрушения, – который бу­дет сопутствовать трансформации старых форм в новые?

Александр Герцен

Второй раз знакомый вопрос о терроризме всплыл в 1905 году, отчетливо подчеркивая уже заметный рас­кол в анархистском движении. Едва только в России на­чалось освобождение от крепостной зависимости, как в городской России появился класс промышленных ра­бочих. В течение одного лишь последнего десятилетия века число заводских рабочих едва ли не удвоилось и в канун революции превышало уже три миллиона чело­век. Как относились анархисты к рабочему движению, находившемуся в младенческом возрасте?

Со своей стороны, группы «Безначалие» и «Черное знамя» испытывали инстинктивную враждебность к большим организациям любого сорта и с нескрывае­мым нетерпением относились к утомительной работе по распространению на заводах и фабриках манифес­тов и листовок, если только в них не шла речь о наси­лии рабочих по отношению к своим эксплуататорам или не содержались призывы к немедленному воору­женному восстанию. Отказываясь от сотрудничества с зарождающимися профсоюзами, как с организациями реформистскими, которые «только продлевают агонию умирающего врага» с помощью «ряда частичных по­бед», они предпочитали полагаться на собственные вооружейные отряды, как на инструмент для уничтоже­ния царского режима. Хлебовольцы и анархо-синдика­листы, с другой стороны, осуждали террористов за то, что они распыляют свои силы в ходе налетов «бей-беги» на привилегированные классы. Они считали организо­ванный труд мощной машиной революции – и они же положили начало синдикалистскому движению.

Доктрина революционного синдикализма возникла во Франции в 1890-х годах и представляла собой лю­бопытный сплав анархизма, марксизма и тред-юнио­низма. От Прудона и Бакунина, создателей анархист­ских традиций, французские синдикалисты унаследова­ли всепоглощающую ненависть к централизованному государству, острое недоверие к политикам и зачаточ­ное представление о рабочем контроле на производстве. Еще в 60–70-х годах XIX века последователи Бакуни­на и Прудона в I Интернационале предложили форму рабочих советов, которые должны были стать как ору­жием классовой борьбы против капиталистов, так и структурной основой будущего либертарианского обще­ства.

Эта идея была подхвачена и развита Фернаном Пелетье, высокообразованным юным интеллектуалом, ис­пытывавшим большие симпатии к анархистам, кото­рый стал выдающейся личностью в синдикалистском движении Франции в годы его создания. В начале 90-х волна «бомбометания» в Париже вызвала глубокое ра­зочарование в тактике терроризма, вынудив значитель­ную часть французских анархистов войти в рабочие союзы. Многим профсоюзам это придало сильный при­вкус анархизма. К концу столетия они стали чувство­вать себя врагами государства и отказываться от завое­вания политической власти – и революционными, и парламентскими методами, – поскольку она враждеб­на их подлинным интересам. Вместо этого они пред­видели социальную революцию, которая разрушит капиталистическую систему и создаст бесклассовое общество, где экономикой будет руководить всеобщая конфедерация профессиональных союзов.

Вторым источником синдикалистских идей, сравни­мым по важности с традицией анархизма, было наслед­ство Карла Маркса, особенно его доктрина о классовой борьбе. Как и Маркс, сторонники синдикализма возла­гали надежды на уничтожение капитализма силами ра­бочего класса, и в центре общественных отношений, с их точки зрения, был классовый конфликт. Они видели его развитие в том, что паразиты будут уничтожены в ходе неослабной битвы, которая завершится уничтожением буржуазного мира. Классовая борьба имела истоком убо­гую жизнь фабричных рабочих; она обостряла их насто­роженность к попыткам эксплуатации и укрепляла ре­волюционную солидарность. Считая доктрину классовой борьбы основной сутью марксизма, синдикалисты осуж­дали манеру, с которой революционное учение Маркса было выхолощено и скомпрометировано реформистами и ревизионистами европейского социализма – те пыта­лись смягчить социальный антагонизм с помощью про­цедур парламентской демократии.

Тред-юнионизм, третий источник концепций и тех­ники синдикализма, напоминал марксизм в том плане, что относился к отдельному рабочему как к члену клас­са производителей, рассматривая его как скорее эконо­мическое, а не политическое существо. Соответственно принципиальный источник силы рабочего человека крыл­ся в организованной солидарности класса. Но там, где Маркс побуждал рабочий класс объединяться ради по­литических целей и захватывать государственный аппа­рат, «чистые» тред-юнионисты предпочитали концент­рироваться на насущных экономических целях и задачах. Рабочие могли рассчитывать на свои силы как произ­водители материальных ценностей и предпринимали прямые экономические действия для приобретения ма­териальных благ. Прямые действия обычно принимали форму забастовок, демонстраций, бойкотов и саботажа. Последний включал в себя «плохую работу за плохую зарплату», безделье на рабочем месте, уничтожение ма­шин и оборудования и буквальное соблюдение самых мелких правил и незначительных требований; тем не менее насильственные действия против бригадиров, ин­женеров и директоров, как правило, не одобрялись.

Синдикализм – это французское обозначение для тред-юнионизма – отводил рабочим союзам (синдика­там) господствующую роль в жизни рабочего человека. Через прямые действия против эксплуататоров союзы могли добиться повышения заработной платы, умень­шения длительности рабочего дня и лучших условий ра­боты. Легализованные во Франции в 1880-х годах, син­дикаты собирали вместе всех рабочих определенной 'профессии в данном городе или районе. Синдикаты на местах, в свою очередь, поддерживали связь в нацио­нальных федерациях и, наконец, в Генеральной конфе­дерации труда (ГКТ), основанной в 1895 году, – она и объединяла все синдикаты и их федерации.

После 1902 года ГКТ включила в себя также и bourses du travail. Организованные скорее по географическому принципу, а не по промышленному, bourses были мес­тными рабочими советами, имевшими отношение ко всем тред-юнионам данного района. Они действовали и как бюро по трудоустройству, и как общественные клубы, статистические (собирали информацию о жало­ванье и занятости) и культурные центры; в них были библиотеки с вечерними курсами для подготовки рабо­чих к будущим обязанностям в роли управляющих и техников.

Тем не менее улучшение материального положения вряд ли можно было считать конечной целью революци­онного синдикалистского движения во Франции. Рабо­чие союзы во Франции создавались не для проведения частичных реформ, не с целью социального умиротворе­ния, а для борьбы с классовым врагом. Убежденные, что капиталистическую систему ждет неминуемый крах, рабочие лидеры отвергали такую эволюционную такти­ку, как, например, заключение коллективного договора или агитация за трудовое законодательство на основе того, каким образом они признают существующий по­рядок вещей. Чистый «экономизм» реформистских со­юзов, которые прилагали усилия для извлечения все боль­шего и большего количества материальных благ у хозяев, не мог преуспеть в том, чтобы положить конец укрепив­шейся системе эксплуатации. Такие методы только при­тупляли остроту классовой борьбы.

Партизаны революционного синдикализма были убеж­дены, что подлинная ценность требований хлеба с мас­лом лежит в усилении позиций рабочего класса за счет их хозяев. Каждодневная экономическая борьба укреп­ляет боевой дух рабочих и готовит их к финальной схватке с капитализмом и государством. Каждая отдель­ная стачка на местах, каждый бойкот, каждый акт са­ботажа помогают рабочему классу готовиться к апогею прямых действий – всеобщей забастовке.

Генеральная стачка – это наивысший пик классо­вой борьбы, драматический инструмент, предназначен­ный для слома капиталистической системы. Кроме про­стого подъема жизненного уровня, миссия тред-юнионов заключалась в том, чтобы быть движущей силой соци­альной революции, а также основными ячейками гря­дущего бесклассового общества. Отпадает необходимость в вооруженном восстании или политическом переворо­те. Весь пролетариат просто откладывает свои инстру­менты и покидает предприятия, таким образом застав­ляя экономику замереть, а буржуазию капитулировать. Зрелище миллионов рабочих, объединенных в общем стремлении бросить работу, парализует волю промыш­ленников к сопротивлению. Тред-юнионы при этом могут взять на себя выпуск продукции и руководство экономикой.

В новом обществе рабочие союзы займут господству­ющее положение, они будут отвечать и за рыночную экономику и за механизм государства. Средства производ­ства станут общей собственностью, если вообще сохра­нится понятие собственности. На практике различные отрасли производства подпадут под прямой контроль со­ответствующих рабочих союзов. ГКТ возьмет на себя от­ветственность за координацию экономических проблем в национальном масштабе, а также руководство обще­ственными делами и налаживание бесперебойного фун­кционирования всей федеральной системы.

Двое из членов кропоткинской группы «Хлеб и воля», Мария Корн и Гогелия-Оргеиани, были среди первых в России сторонников синдикалистского символа веры. Находясь в эмиграции в Париже, они в значительной мере сформировали свои идеи из наблюдений за фран­цузской моделью общества. В 1903 году первый номер издания «Хлеб и воля» объявил всеобщую забастовку «могучим оружием» в руках рабочего класса; следую­щий номер приветствовал июльские беспорядки в Баку как первую стадию всеобщей забастовки в истории Рос­сии. На пике революции 1905 года журнал открыто провозгласил «революционный синдикализм». Мария Корн заметила, что еще в начале столетия не существо­вало русского слова для обозначения понятия «саботаж» и что русские, которые используют выражение «всеоб­щая забастовка», похоже, говорят «на каком-то стран­ном, непонятном языке».

Но большая волна забастовок на юге в 1903 году и всеобщая забастовка в октябре 1905 года радикально изменили ситуацию. По мнению Корн, Россия начала учиться у революционных синдикатов Франции, кото­рые привлекали к себе самые лучшие, самые энергич­ные молодые и свежие силы из лагеря анархистов. Оргеиани также ссылался на французский пример, когда шла речь о создании в России рабочих союзов, bourses du travail (скорее всего, bourses было для него чём-то вро­де «союза местных союзов»), а потом в конечном ито­ге – генеральной конфедерации рабочих организаций, следующей линии ГКТ. Такие рамки российского рын­ка труда, считал он, не только заменят капиталистичес­кую экономику и авторитарное государство, но и ре­волюционизируют мир психологических и моральных понятий рабочих. Тред-юнионы, говорил он, обеспечат «milieu libre», в котором психологически рождается новый мир и который обеспечит психологические ус­ловия для новой жизни.

Д.И. Новомирский, который до ареста был ведущим синдикалистом в России, точно так же ставил рабочее движение в центр всех стараний анархистов. Тем не менее, используя преимущества пребывания в Одессе, он признавал, что французская модель должна быть приспособлена к российским условиям: «Что необходи­мо сделать (этот вопрос он задавал в 1907 году), что­бы раз и навсегда разрушить капитализм и государство? Когда и как произойдет переход к будущему? Что надо делать именно сейчас? Нельзя сказать ничего конкрет­ного, пусть даже мы попробуем использовать в этой связи идею всеобщей забастовки. Наша литература не приспособлена к специфической российской пропаган­де и к российским условиям – ив силу этих причин она слишком абстрактна для рабочих»[12].

Тем не менее собственные синдикалистские теории Новомирского были очень близки к французскому про­тотипу: тред-юнионы должны вести ежедневную эконо­мическую борьбу, в то же время готовя рабочий класс к социальной революции, после которой тред-юнионы ста­нут «ячейками будущего общества рабочих». Кроме того, Новомирский воспринял от французских синдикалистов идею, что понадобится сознательное меньшинство дальневидных рабочих, которые станут побуждать к действи­ям инертные массы.

Исполняя роль этого «революционного меньшинст­ва», анархо-синдикалисты Новомирского не станут брать на себя обязанности командиров своих братьев по клас­су, а лишь будут прокладывать пути в революционной борьбе. Их нынешняя задача заключалась в том, чтобы уберечь тред-юнионы от судьбы второстепенных органов политических партий. Для рабочих-анархистов было очень существенно организовывать тайные ячейки, чтобы бороться с социалистическим «оппортунизмом» в суще­ствующих союзах. В то же самое время, чтобы привлечь неорганизованные и несознательные элементы рабочего класса, анархисты создавали свои собственные союзы и объединяли их в Всероссийском революционном союзе труда, который представлял собой версию ГКТ Новомирского.

Между 1905 и 1907 годами Южно-российская группа анархо-синдикалистов Новомирского привлекла к себе немалое количество рабочих в больших городах Украи­ны и Новороссии, а также интеллектуалов из среды со­циал-демократов, эсэров и анархо-коммунистов. Пусть даже утверждение, что они имеют 5000 сторонников, – явное преувеличение, последователи Новомирского вклю­чали в свои ряды кроме фабричных рабочих немало мо­ряков и докеров припортовых районов Одессы, пекарей и портных из Екатеринослава. Его группа поддерживала тесные связи с анархистскими кругами в Москве и в других местах, создавала «организационные комиссии» для координации деятельности союзов на местах и наби­рала боевые отряды, чтобы иметь средства на развитие движения. «Я убежден, – заметил как-то Иуда Рошин, – что Бог, если бы существовал, обязательно был бы синди­калистом – в противном случае Новомирского не ждал бы такой большой успех».

Кроме анархо-синдикалистов, которые действовали главным образом на юге, анархо-коммунисты из школы «Хлеба и воли» добивались немалых успехов в расцве­тающем в России рабочем движении. В Москве анар­хистские агитаторы доставляли листовки на заводы За­москворечья и Пресни и на ткацкие фабрики соседних текстильных городов; анархистские ячейки на таких крупных предприятиях, как ткацкая фабрика Цинделя или электростанция, организовывали забастовки и демонстрации, а группа «Свободная коммуна», связан­ная с движением Новомирского, несмотря на то что она принадлежала к анархо-коммунистам, имела опре­деленное количество сторонников в союзе металлистов и несколько меньшее число среди типографских рабо­чих. В апреле 1907 года конференция анархо-коммунистических групп Урала, которые большей частью придерживались позиции «Хлеба и воли», призвала к созданию «нелегальных межпартийных союзов» и од­новременно – к участию анархистов в существующих профсоюзах, дабы противостоять разлагающему влия­нию социалистов-«оппортунистов». А тем временем в Северной Америке тысячи эмигрантов вступали в анархо-синдикалистский Союз русских рабочих Соединен­ных Штатов и Канады.

На русских синдикалистов, и на родине, и в изгна­нии, большое впечатление произвела тенденция про­мышленных рабочих к самоорганизации, несмотря на неуклонное противостояние правительства. Тайные со­юзы вот уже тридцать лет вели нелегкое существование в России, стремясь одолеть препоны, которые ставил перед ними закон, а стачечные комитеты появились во время великих петербургских стачек текстильщиков в 1896 и 1897 годах. В 1903 году правительство позво­лило создание советов старейшин на промышленных предприятиях. И пусть даже избранные старейшины подлежали утверждению работодателей, само их суще­ствование говорило о важном этапе в эволюции рабочих организаций в России. Многие из таких советов на деле стали подлинными представителями рабочих в го­рячие дни 1905 года.

Революция также принесла свидетельства спонтанной организации рабочих комитетов на заводах и фабриках. Они играли жизненно важную в создании советов ра­бочих депутатов роль, сначала в таком текстильном цен­тре, как Иваново-Вознесенск, а потом в Санкт-Петер­бурге и других городах. Тред-юнионы также достигли за­метного прогресса в 1905 году, а в марте следующего года были наконец легализованы.

Революционная атмосфера России подпитывала дух радикализма в тех рабочих организациях, которые по своему настрою были ближе к революционному синди­кализму Франции или Италии, чем к эволюционному тред-юнионизму Англии или Германии. В 1905 году ра­бочее движение в России было слабым и неорганизо­ванным, его раздирали фракционность и взаимное не­доверие между рабочими и интеллигентами. Не имея традиций парламентской демократии или легального профсоюзного движения, российские рабочие практи­чески ничего не ждали ни от государства, ни от промышленников и обратились к идее «прямого действия», которую практиковали вооруженные комитеты на ме­стах.

Концентрация рабочей силы на больших предприяти­ях скорее способствовала, чем мешала росту небольших рабочих комитетов, потому что большие производствен­ные комплексы обычно делились на несколько предпри­ятий, что обеспечивало плодородную почву для появле­ния групп, склонных к радикальным действиям.

События 1905 года укрепили убеждения многих син­дикалистских групп в спонтанном возникновении во вре­мена острых кризисов кооперативных организаций на местах. Без сомнения, в них входили те, кто видел сове­ты, профсоюзы и фабричные комитеты в свете кропоткинских воззрений, считая, что они являются современным выражением естественной склонности человека ко взаимной помощи и берут начало еще от племенных советов, деревенских собраний или в зачатках организо­ванности еще более первобытных времен.

Но сторонники синдикализма, пришедшие после Кропоткина, смешивали принцип взаимной помощи с марксистской доктриной классовой борьбы. Потому что в понимании синдикалистов понятие взаимной помо­щи не включало в себя человечество в целом, а суще­ствовало только для представителей единственного клас­са, пролетариата, чья солидарность закалилась в борьбе против капиталистов. Различные рабочие организации, настаивали они, представляют собой боевые отряды, а не арбитражные суды для смягчения классовых конф­ликтов, как считали либералы и реформисты. Синди­калисты, например, считали, что советы должны об­ладать и революционными функциями, отвечающими российским условиям. Открытые для всех левых рабо­чих, каких бы оттенков политических воззрений они ни придерживались, советы должны были действовать как беспартийные рабочие организации, созданные «снизу» на уровне города или района с целью свержения ста­рого режима.

Русские социал-демократы предавали анафеме син­дикалистскую концепцию советов как неполитической и неидеологической боевой организации рабочего клас­са. Социалисты, противостоя и ультраэкстремизму анти­синдикалистов в лагере анархистов и опасаясь опасной конкуренции просиндикалистов, стремились исключить представителей обоих групп из советов, профсоюзов и рабочих комитетов. В ноябре 1905 года, когда всеобщая забастовка уже начала сходить на нет, Исполнительный комитет Петербургского Совета проголосовал за запрет всем анархистам на участие в их организации. Это реше­ние укрепило решимость русских синдикалистов созда­вать свои собственные анархистские союзы, отделенные от существующих рабочих организаций и противостоящие непартийным и неидеологическим убеждениям французских синдикалистов.

В сравнении с горячим энтузиазмом Корн и Оргеиани отношение Кропоткина к синдикализму было в луч­шем случае осторожным. Он сдержанно относился к советам, в которых господствовали социалисты, и реко­мендовал анархистам участвовать в рабочих организа­циях, пока есть возможность оставаться двигателями народного восстания, не имеющими отношения к ка­кой-либо партии. Группа харьковских анархо-коммунистов, сочувствующих взглядам Кропоткина, объявила, что, если советы подпадут под политический контроль социалистов, они никогда не смогут выполнить свою основную задачу как «боевая организация», ведущая тружеников «ко всеобщей забастовке и восстанию». Ре­волюционные советы, в которых доминирующее поло­жение занимали интеллигенты – любители трескучих фраз, неминуемо превращались в кружки для парла­ментских дебатов. Что же до рабочих советов, то Кро­поткин не разделял восторгов своих молодых сторонни­ков и предлагал лишь оказывать им квалифицирован­ную поддержку. Он признавал, что профсоюзы являют­ся «естественным органом непосредственной борьбы с капитализмом и организации будущего порядка ве­щей», а также что всеобщая забастовка – «мощное оружие борьбы». Тем не менее в то же время он кри­тиковал синдикалистов, как и марксистов, за то, что они мыслили лишь в понятиях промышленного проле­тариата, оставляя в стороне крестьянство и его нужды. Представляя собою скромное меньшинство в преиму­щественно сельской России, рабочий класс не мог толь­ко своими силами совершить социальную революцию, так же как профсоюзы не способны стать зародышами анархистского содружества. По оценке Кропоткина, ви­дение будущего у анархо-коммунистов куда шире, чем у анархо-синдикалистов, потому что они стремились к созданию цельного общества, в котором должны получить развитие все здоровые аспекты человеческого бытия.

В определенной степени Кропоткина также могла беспокоить синдикалистская вера в «сознательное мень­шинство», в задачу которого входило разжигать энту­зиазм вялого большинства. Идея революционного аван­гарда – пусть даже он состоял исключительно из ра­ботников физического труда – отдавала якобинством, которое было предметом ненависти для Кропоткина и слишком напоминала элитарную теорию большевизма, которую в то время разрабатывал Ленин.

Было опасно слишком полагаться на рабочие союзы и в силу другой причины: они могли найти общий язык с буржуазным миром или, что еще хуже, пасть жерт­вой амбициозных социалистов-интеллектуалов. Следо­вательно, самой умной политикой было бы создать чисто анархистские союзы или присоединиться к не­партийным союзам – с намерением привлечь их к анархизму. В любом случае анархисты должны держать­ся в стороне от всех объединений, которые уже при­няли социалистическую платформу.

Язвительный спор об отношениях между анархиз­мом и синдикализмом, конечно, затронул и Россию. Мало того – он вообще угрожал расколоть анархист­ское движение во всей Европе на два враждебных лагеря. Этот вопрос рассматривался руководством Междуна­родного конгресса анархистов, который состоялся ле­том 1907 года в Амстердаме[13]. Собравшиеся услышали оживленные дебаты между Пьером Монатте, молодым французским приверженцем революционного синдика­лизма, и убежденным итальянским анархо-коммунистом Эррико Малатестой. Монатте выражал экстреми­стскую интерпретацию места рабочего класса в мире. Ссылаясь на Амьенскую хартию, краткое изложение позиции синдикалистов, принятую ГКТ в предыдущем году, он возлагал на профсоюзы задачу преобразования буржуазного мира в рай для рабочих. Рабочие союзы, завершив борьбу по свержению капитализма и государ­ства, возьмут на себя роль фаланг, передовых отрядов социального переустройства мира, унаследованного про­мышленными рабочими.

В своем красноречивом возражении Малатеста не­двусмысленно намекнул, что синдикалистское внимание к пролетариату сильно отдает узколобым марксизмом. «Фундаментальная ошибка Монатте и всех революцион­ных синдикалистов, – заявил он, – по моему мнению, заключается в чрезмерном упрощении концепции клас­совой борьбы». Малатеста напомнил своей аудитории, что они первым делом и прежде всего являются анархи­стами. И в таковом качестве их целью является эманси­пация всего человечества, а не какого-то одного класса. Борьба за его освобождение – это дело миллионов «уни­женных и оскорбленных» из всех областей жизни.

Глупо считать всеобщую забастовку какой-то панаце­ей, продолжил Малатеста, устраняющей необходимость в вооруженном восстании всех угнетенных и подавлен­ных. Буржуазия накопила большие запасы продоволь­ствия и всего необходимого, а пролетариат, чтобы вы­жить, вынужден рассчитывать лишь на свой труд. Так каким образом пролетарии, сложившие оружие, могут надеяться поставить буржуазию на колени? Малатеста предостерег делегатов – им необходимо отказаться от наивного представления, будто рабочее движение само по себе наделит рабочий класс необыкновенной силой. Он предостерег их против участия в союзах, зараженных влиянием социалистов-политиканов, а также посовето­вал не терять представления о конечной цели – созда­нии бесклассового общества.

Опасаясь, что синдикализм может утонуть в болоте реформизма тред-юнионистов и бюрократизма, Малатеста предупредил своих товарищей-анархистов, что они не должны становиться чиновниками в союзах. Если же они пропустят этот совет мимо ушей, значит, преследуют собственные корыстные интересы, а даль­ше – «Прощай, анархизм!». Полтора года спустя сто­ронники Малатесты полностью отбросили убеждение, что тред-юнионы могут стать базовыми ячейками но­вого общества; как «отростки капиталистической сис­темы», они обречены на уничтожение социальной ре­волюцией.

Среди многих выходцев из России, разделявших ан­тисиндикалистские взгляды Малатесты, были и критики, и самым язвительным из них был Абрам Соломонович Гроссман, чернознаменец, известный в анархистском движении как Александр. Бывший эсер, Гроссман перед революцией 1905 года провел в тюрьме два года. После освобождения он уехал в Париж, где стал постоянным автором анархистского журнала «Буревестник». Под сво­ими работами он ставил подпись «А» (скорее всего, от Александр).

В 1907 году Гроссман вернулся в Россию и стал ру­ководителем боевой организации анархо-коммунистов в Екатеринославе. В феврале следующего года он был за­стигнут жандармами на Киевском вокзале и застрелен, оказав сопротивление аресту.

В серии статей, опубликованных в «Буревестнике» в 1906–1907 годах, Гроссман беспощадно нападал на по­зиции синдикалистов. Он утверждал, что хлебовольцы находятся под влиянием французского рабочего движе­ния и ложно сравнивают синдикализм с анархизмом. Французский синдикализм, настаивал он, был «специфи­ческим продуктом специфических французских условий» и часто не мог быть применим к революционной ситуа­ции в России. Вместо того чтобы готовиться к социаль­ной революции, писал Гроссман, лидеры профсоюзов, похоже, гораздо более заинтересованы в частичных ре­формах; рабочие союзы отбросили свои революционные обязанности и стали этакими консервативными инстру­ментами «для взаимного приспособления друг к другу миров пролетариата и буржуазии». «Все реформы,– заявил Гроссман, – все частичные улучшения несут в себе угрозу революционному духу трудящихся масс, со­держат микробы политического соблазна».

России нужен не солидный и законопослушный тип рабочего движения, характерный для западных стран, заявил он, а «прямые революционные действия». Фран­цузские синдикалисты ведут бесконечные разговоры о всеобщей забастовке, но «суть революции – не забас­товка, а массовая экспроприация». Доктрина синдика­лизма, продолжал Гроссман, полна «поэзии» и «легенд», самая яркая из которых описывает «сияющие перспек­тивы» рабочих союзов в будущем мире, свободном от рабства. По всей видимости, синдикалисты забыли, что холокост анархистов уничтожит существующую соци­альную структуру со всеми ее организациями – и тред-юнионы не составят исключения. «Сила анархиз­ма, – подвел итог Гроссман, – кроется в его тоталь­ном и радикальном отрицании всех основ существую­щей системы».

После безвременной смерти брата Иуда Соломонович Гроссман (он же Рощин) подхватил знамя антисинди­кализма. Публикуясь в женевском журнале «Бунтарь» – он же был и его редактором, – Рощин обвинял русских синдикалистов, находящихся в эмиграции в Западной Европе в том, что они утратили представление о насущ­ных нуждах русского рабочего движения. Их требования более высокой заработной платы и более короткого ра­бочего дня, говорил он, отвечали нуждам только органи­зованной части квалифицированных рабочих, полностью отбрасывая обязательства перед люмпен-пролетариатом, бродягами, неквалифицированными и безработными. Игнорировать отщепенцев общества было, с точки зрения Рощина, уничтожением солидарности угнетенного большинства.

Антисиндикалисты в критике своих противников не заходили так далеко, как братья Гроссман. Более сдержанный подход был свойствен молодому анархо-коммунисту Герману Карловичу Аскарову (Якобсону) в серии статей, появившихся в 1907–1909 годах в «Анархисте», журнале, который издавался сначала в Женеве, а затем в Париже. Выступая под псевдо­нимом Оскар Буррит, Аскаров проводил резкое раз­личие между реформистскими тред-юнионами (проф­союзы) Англии и Германии и революционными син­дикатами во Франции. Если первые были нацелены на «слияние труда и капитала», говорил он, то последние поддерживали радикальные традиции I Интернацио­нала.

Синдикатам было чуждо эгоистическое стремление заниматься улучшением судьбы только своих членов, их конечной целью было полное разрушение государства и частной собственности, для чего они готовы были пу­стить в ход свое главное оружие – всеобщую забастов­ку. Тем не менее, как говорит Аскаров, синдикаты по­вторяют ту же ошибку, которая раньше решила судьбу I Интернационала. Открыв свои ряды перед рабочим людом всех цветов политического спектра, вместо того чтобы беречь цельность и однородность анархизма, они были вынуждены заниматься политиканствующими ма­хинациями и словоблудием профсоюзных чиновников. По мнению Аскарова, тред-юнионизм в любой форме таит в себе зародыши авторитарного централизма. По­этому он побуждал своих коллег-анархистов остерегать­ся «красноречивых ораторов» из марксистских партий и полагаться только на «силу и мощь, проистекающие из жизни рабочего класса». Организовывайте подполь­ные анархистские союзы, говорил он им, и «объявляй­те безжалостную войну против властей, которую буде­те вести всегда и всюду».

Хотя споры между синдикалистами и антисиндикали­стами продолжались более десятилетия, было ясно, что расцвет терроризма прошел. По мере того как репрес­сии правительства против террористов набирали силу, необходимость в организации и дисциплине становилась до боли отчетливой. Последствия революции быстро дали понять, что пора переходить от романтизма террористи­ческих действий к прагматической стратегии массовых акций.

Все больше и больше анархистов обращалось к спо­койной пропагандистской работе в попытке утвердить­ся на той опоре, которую они обрели в рабочем движе­нии в 1905 году. В годы между подавлением революции и началом Первой мировой войны большинство анархи­стов, оказавшихся на Западе, направили свою энергию на решение практических дел организации. Самые фа­натичные члены «Черного знамени» и «Безначалия», ко­торым удалось пережить контрреволюцию, продолжали быть в оппозиции к тред-юнионизму, веря лишь в люм­пен-пролетариев и безработных, хотя кое-кто, особенно уважаемый Гроссман-Рощин, смягчил свою платформу. Заняв новую позицию, которую он назвал «критическим синдикализмом», Рошин принял точку зрения «Хлеба и воли», что рабочие союзы, если они смогут освободиться от манипуляций социалистических политиканов, станут ценным оружием в революционной борьбе. Он даже согласился, что анархисты могут принять участие в дея­тельности союзов – пока будут агитировать других ра­бочих за анархизм.

Раскол в лагере анархистов, вызванный острыми раз­ногласиями между терроризмом и анархизмом, продол­жал давнюю тенденцию, после восстания декабристов в 1825 году свойственную каждому радикальному дви­жению в России. И действительно, переход от анархо-коммунизма к анархо-синдикализму напоминал отступ­ничество предыдущего поколения, когда Плеханов и его сторонники перешли от народничества к марксизму. Подобно первым русским марксистам, анархо-синди­калисты сочли растущий пролетариат революционной волной будущего. Для них тоже центром всего и вся стала классовая борьба, и тем не менее снова, как пер­вые марксисты, они избегали терроризма, который только мешал готовить рабочих к грядущему конфлик­ту с хозяевами и правительством.

В силу этих причин их антагонисты – террорис­ты – назвали синдикалистов «легальными анархи­стами» по аналогии с «легальными марксистами» 1890-х годов. Этот ярлычок показывал уровень дозво­ленности: ведь царские цензоры теперь начали разре­шать синдикалистам издавать в больших количествах книги и брошюры, которые широко распространялись среди рабочих и интеллигенции в России и за ру­бежом.

Антисиндикалисты осуждали эту легальную деятель­ность. По их мнению, синдикалисты стремительно погружались в болото экономических реформ, бюро­кратизма и псевдомарксистской идеологии. Чернознаменцы и члены «Безначалия» не сомневались, что ви­дят в своих оппонентах то же пренебрежение простым крестьянством и неумытым люмпен-пролетариатом, которое Бакунин и народники видели в своих сопер­никах-марксистах. Они продолжали противостоять любой организации в сфере труда, даже свободной фе­дерации тред-юнионов, опасаясь, что организованный коллектив квалифицированных рабочих вместе с «со­знательным меньшинством» лидеров может стать новой правящей аристократией.

Как учил Бакунин, социальная революция должна стать подлинным народным восстанием, в которой при­мут участие все угнетенные элементы общества, а не только одни тред-юнионы; постоянное давление синди­калистов за улучшение условий труда сказывается на ре­волюционном горении обездоленных как ушат холод­ной воды.

По мнению этих фанатиков, следовало немедленно разрушить старый режим, пустив в ход террор и ярость всех сортов, – «пусть анархия правит миром». Они не считали, что конечным итогом должно стать общество, состоящее из обширных промышленных комплексов, которым управляют тред-юнионы.

Антисиндикалисты презирали их, считая органичес­кими компонентами капиталистической системы, уста­ревшими организациями умирающей эпохи, – и вряд ли они могли лечь в основание анархистской утопии. Скорее, они предвидели свободную федерацию терри­ториальных коммун, в которой найдется место всем обыкновенным людям и где производственные комп­лексы будут состоять из небольших мастерских. В свете этих воззрений можно понять, почему ремесленники и полуквалифицированные рабочие Белостока, которые в быстром росте современных предприятий видели угро­зу своему существованию, склонялись скорее к группе анархо-коммунистов «Черное знамя», а не к анархо-синдикалистам, которые громче всего давали о себе знать в Одессе с ее большим портом и развитой про­мышленностью.

Анархо-коммунисты видели грядущее время в зерка­ле романтических представлений, в котором отражалась доиндустриальная Россия сельскохозяйственных коммун и кустарных мастерских. С другой стороны, анархо-син­дикалисты (так же, как их двоюродные братья из круж­ка «Хлеб и воля»), похоже, смотрели одновременно и в прошлое и в будущее. Перспектива нового мира, заня­того промышленным производством, по крайней мере, не вызывала у них отторжения; и действительно, со вре­менем им стало свойственно чуть ли не преклонение перед футуристическим культом машин.

Им была свойственна вестернизация с ее восхище­нием перед технологическим прогрессом – по конт­расту со славянофильскими мечтами анархо-комму­нистов о том невозвратном времени, которого, вполне возможно, вообще никогда не существовало[14]. Тем не менее в то же время анархо-синдикалисты отнюдь не призывали к критическому преклонению перед массо­вым производством. Находясь под сильным влиянием Бакунина и Кропоткина, они предвидели опасность, ко­торая может угрожать человеку, оказавшемуся в шес­теренках централизованного промышленного механиз­ма. В поисках путей выхода они тоже смотрели назад, в децентрализованное общество рабочих организаций, в котором труженики всего мира в самом деле могут быть хозяевами своей судьбы. Но золотой век, когда на местах можно было заниматься своими делами, реа­лизовать было невозможно. В итоге централизованное государство и централизованная промышленность, две самые мощные силы современности, сметут с пути анархистских раскольников.