Глава 1 БУРЕВЕСТНИК

Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равно­душие, предубеждение к труду, гнилую скуку.

А. П. Чехов. Три сестры

XX столетие Российская империя встретила ожидани­ем катаклизмов войн и революций, грозящих оставить от старого порядка лишь развалины. Противники монархии давно предсказывали разрушительную бурю. За десяти­летие до того, как Николай II отрекся от трона, Михаил Бакунин чувствовал, что атмосфера в России тяжелеет предвестием шторма ужасающей силы, а Александру Герцену далеко не один раз казалось, что он слышит сто­ны и грохот грядущих погромов. Реформы Александра II очистили было атмосферу, но после покушения на им­ператора в 1881 году над страной вновь сгустились тем­ные облака реакции. На рубеже столетий мало кто мог отделаться от убеждения, что старый режим на пороге сокрушительного краха. Казалось, вся атмосфера полна предзнаменований и предчувствий. В поэме, которая была у всех на устах, Максим Горький предсказывал, что в небе появится буревестник, «черной молнии подоб­ный», предвещающий неизбежную бурю, которая ско­ро разразится над Русской землей. Буревестник стал сим­волом для русских людей, выходцев из самых разных слоев: для одних – символом грядущих бедствий, для других – долгожданного спасения.

Но Николай II категорически отказывался слышать сигналы опасности. Он оставался неколебимым в своей решимости сохранить самодержавие – как вел себя и его отец. Под влиянием своего реакционного советника Константина Победоносцева, прокурора Священного синода, царь подавлял любые конституционные намере­ния просвещенной части общества. Отвергая как «бес­смысленные мечты» отчаянные прошения просвещен­ной элиты о предоставлении им побольше политической свободы, он возлагал надежды на громоздкий бюрокра­тический аппарат, на большую, но плохо экипированную армию и на достойную осмеяния сеть тайной полиции.

Самая большая угроза этому режиму исходила со сто­роны крестьянства. Катастрофический голод 1891 года разбудил российское общество и заставил его обратить внимание на то убожество, в котором живет село. Даже после освобождения в деревнях продолжали господство­вать перенаселенность и застой. По мере того как число крестьян продолжало расти (одно поколение составля­ло от 50 до 80 миллионов), средний размер их семейных наделов, которых и без того не хватало на всех членов семьи, неуклонно уменьшался, так что большинство кре­стьян не могло существовать иначе, чем подрабатывая батраками в сельском хозяйстве или чернорабочими на производстве. Крестьяне отчаянно хотели получить по­больше земли и сбросить с плеч давящее бремя налогов и платы за освобождение. Они оставались парализованы ограничениями, налагаемыми общиной, и много лет пос­ле того, как царь объявил их свободными людьми. В боль­шинстве мест широко раскиданные полоски плодород­ной земли перераспределялись каждые два-три года, а устаревшие, но привычные методы обработки почвы не уступали пути современным сельскохозяйственным тех­нологиям. Крестьяне продолжали влачить примитивное существование в однокомнатных деревянных избах с глинобитным полом. Случалось, они делили помещение со своими свиньями и козами, питаясь хлебом, капуст­ной похлебкой и водкой.

Черноземные провинции Центральной России, в свое время цитадель крепостничества, мало изменились и пос­ле великого освобождения в феврале 1861 года. В этом перенаселенном районе с убогими наделами земли об­нищавшее крестьянство спасалось от голода лишь тем, что издавна занималось кустарным промыслом у себя на дому – выделывало гвозди, ткало мешковину, точи­ло ножи и т. д. Тем не менее ближе к концу столетия спрос на кустарную продукцию резко пошел на спад, не выдержав конкуренции с современными производ­ствами в промышленных городах к северу и западу. Крестьяне, погруженные в бездну отчаяния, могли лишь мрачно взирать на своих бывших хозяев, чьи зем­ли они жаждали заполучить куда больше, чем прежде. В 1901 году некоему помещику из Воронежской губер­нии привиделось, что его поместье затягивает кровавый туман, и он отметил, что дышать и жить становится все труднее, «как перед бурей». Осенью того же года цен­тральные и южные сельскохозяйственные районы по­стиг страшный неурожай. Следующей весной крестья­не Полтавской и Харьковской губерний вооружились примитивным оружием времен Стеньки Разина и Емельяна Пугачева – топорами, вилами и факелами – и стали захватывать запасы зерна всюду, где только мог­ли их найти, разорять помещичьи усадьбы в своем рай­оне – пока не явились для наведения порядка прави­тельственные войска.

Ужасные условия жизни крестьянства соответство­вали и условиям бытия растущего рабочего класса. Еще вчера крепостные, рабочие теряли корневую связь с родными деревнями, обитая в убогих рабочих слобод­ках больших городов. Они находились во власти грубых надсмотрщиков и черствых директоров фабрик, и их жалкое жалованье обычно становилось еще меньше за счет штрафов, налагаемых за нарушение правил. Не имея никаких законных возможностей отстоять свои права, рабочие лишь с большим трудом привыкали к этому новому образу жизни.

И более того, заводские рабочие страдали кризисом идентичности. Их разрывало между двух направлений: одно тянуло обратно, к привычной деревне, а другое – в странный новый мир, которого они не понимали. В самом начале нового века подавляющее большинство заводских рабочих – особенно на текстильных предпри­ятиях Северной и Центральной России – юридически продолжали считаться крестьянами. Как таковые, они имели в своем хотя бы номинальном владении неболь­шой участок земли и были вынуждены подчиняться оп­ределенным правилам общины, например испрашивать разрешение для работы на фабрике. Такие рабочие-кре­стьяне часто оставляли в деревнях своих жен и детей, возвращаясь домой только на период уборки или из-за болезни, а также в пожилом возрасте. Их крестьянский образ мышления давал о себе знать спорадическими вспышками возмущения против тяжелых условий труда, но эти выступления больше смахивали на крестьянские бунты прошлого времени, чем на организованный про­тест зрелого пролетариата.

В то же время рабочие теряли свои связи с селом. Концентрация рабочей силы на российских предприяти­ях помогала работникам обретать чувство коллективиз­ма, которое все больше и больше замещало прежнюю преданность деревне. Начали излечиваться и исчезать странные формы социальной шизофрении. Рабочий люд рвал со старыми традициями и верованиями и все отчет­ливее осознавал себя особой социальной группой, отли­чающейся от крестьянства, из которого он вышел.

Начало нового века нанесло зарождающемуся рабо­чему классу России экономический удар столь же тя­желый, как и неурожай, поразивший крестьян в Цен­тральном сельскохозяйственном районе. В 1899 году после продолжительного периода индустриального раз­вития царскую империю поразила депрессия, от кото­рой она оправлялась около десяти лет. Первый удар пришелся по текстильной промышленности северных и западных губерний. Затем он стремительно переместил­ся к югу, поражая заводы, шахты, нефтяные концессии и порты и вызывая на своем пути серьезные рабочие волнения. Летом 1903 года на батумских и бакинских нефтепромыслах произошли кровавые столкновения ра­бочих с полицией. Забастовки в Одессе расширились, превратившись во всеобщую стачку, которая стреми­тельно распространилась по всем центрам тяжелой про­мышленности Украины. Особый размах она приобрела в Киеве, Харькове, Николаеве и Екатеринославе.

Характерной особенностью волнений в России была гремучая смесь самых разных недовольных социальных элементов, готовая взорваться в любой момент. Напри­мер, заводские рабочие были носителями радикальных идей, которых они нахватались в городе, вырвавшись из изолированного, замшелого существования своих родных деревень. Таким же образом важной чертой промыш­ленных стачек на юге было частое появление среди ра­бочих студентов университета на массовых митингах, уличных демонстрациях и в ходе стычек с властями.

Годы экономического спада совпали с периодом сту­денческих волнений, которые обрели беспрецедентный в российской истории размах. Многие из студентов чув­ствовали такую же отчужденность от существующего со­циального порядка, как и обнищавшие крестьяне и их полупролетарские братья на фабриках. Университетские студенты, как правило, обитали в убогих жилищах, ис­пытывая озлобленность к несправедливостям царского режима. Их отнюдь не воодушевляло неизбежное будушее в виде мелкого винтика в бюрократической маши­не. Даже те, кто вышел из среды более обеспеченного дворянства, с трудом терпели высокомерие правитель­ственной политики и тупость царских чиновников, которые упрямо отказывались идти хоть на какие-то ус­тупки конституционным принципам. Студенты с глубо­ким презрением относились к университетскому уставу 1884 года, по которому были распущены их клубы и об­щества, изгнана либеральная профессура и уничтожена даже видимость автономии университетов и академичес­кая свобода.

В феврале 1899 года студенты Санкт-Петербургского университета, возмутившись предупреждением властей, чтобы они во время ежегодного студенческого праздно­вания вели себя тихо и смиренно, организовали неболь­шие беспорядки, а конная полиция разогнала их, пустив в ход нагайки. В ответ разъяренные студенты устроили забастовку, отказавшись посещать лекции. Демонстра­ции в их поддержку прошли и в других университетах европейской части России, на несколько месяцев внеся хаос в нормальную академическую жизнь. Ситуация была равнозначна всеобщей забастовке в системе высшего образования, на что правительство ответило исключени­ем из университетов сотен непокорных студентов, мно­гим из которых пришлось пойти в армию. Один из та­ких изгнанных по фамилии Карпович дал выход своему возмущению, убив министра образования Н.П. Боголепова, на которого возложил вину за жесткие меры пра­вительства против студентов.

Напомнив всем убийство царя Александра II, совер­шенное двадцать лет назад группой молодых революци­онеров из организации «Народная воля», смерть Боголепова тут же неосторожно вызвала воспоминания о террористических актах, направленных против высших сановников государства. В марте 1901 года, через ме­сяц после убийства Боголепова, террорист стрелял в Победоносцева, но промахнулся, следующий год возмущенный студент смертельно ранил министра внутрен­них дел Д.С. Сипягина, а рабочий совершил неудачное покушение на жизнь харьковского губернатора. В мае 1903 года другой рабочий уже не промахнулся, убив уфимского губернатора, приказавшего войскам стрелять по группе невооруженных забастовщиков.

В этом хаосе насилия Россия зависла между двумя ми­рами – один умирал, а у другого еще не было сил ро­диться. С озлобленностью крестьян, рабочих и студентов нельзя было справиться мирными способами, поскольку не было законных выходов их растущему раздражению, да и царь не собирался проводить какие-либо рефор­мы сверху. Среди униженных и оскорбленных крепло стремление искать экстремальные решения своих накап­ливающихся трудностей, особенно после депрессии.

Приметы неизбежных волнений особенно остро чув­ствовались в провинциях, расположенных на периферии империи, где социальное угнетение усиливалось нацио­нальными и религиозными преследованиями. В течение четырех столетий непрестанной экспансии Россия под­чинила своему господству финнов, эстонцев, латышей, литовцев, поляков, грузин, армян, азербайджанцев и много других национальностей. И надо сказать, на рубеже столетий нерусские составляли большинство населения империи. Обитая большей частью в ее пограничных районах, они отчетливо слышали голос национализма, усиливающегося в Центральной Европе. Как ни парадоксаль­но, самые сильные стимулы для развития национального самосознания меньшинств исходили от русского пра­вительства. Находясь под влиянием Победоносцева, чья политическая философия господствовала в течение эры последних Романовых, Александр III и его сын Николай проводили в жизнь программу русификации и пытались заставить непокорных обитателей пограничных земель отказаться от собственных национальных традиций, при­знав превосходство русской культуры. Предназначенная для того, чтобы как-то сглаживать национальные и социальные проблемы, русификация в многонациональном государстве лишь усиливала эти проблемы. Этнический вопрос играл важную роль во время забастовок на закав­казских нефтяных промыслах в 1902–1903 годах, а так­же в 1904 году, когда Николай распространил политику русификации и на лояльную Финляндию, которой кон­ституционные привилегии были дарованы еще в 1809 го­ду. Но именно там сын финского сенатора убил россий­ского генерал-губернатора Н.И. Бобрикова.

Ни одно национальное или религиозное меньшинство в России не страдало от жестокой политики правитель­ства больше, чем евреи. В начале XX века в империи оби­тало пять миллионов евреев, главным образом в черте оседлости, которая тянулась вдоль западных границ от Балтийского до Черного моря. Их судьба стала сравни­тельно легче во время умеренного правления Александ­ра II. Осуществляя свою программу реформ, царь разре­шил преуспевающим купцам, умелым ремесленникам, бывшим солдатам и обладателям университетских дип­ломов жить и работать вне черты оседлости. Но насиль­ственная смерть Александра II в марте 1881 года резко положила конец этому периоду спокойствия и отно­сительного благополучия евреев. Пасха была отмечена волной жестоких погромов, волна которых прокатилась по более чем сотне городов и местечек юго-западных гу­берний.

Хотя одной лишь демонстрации силы было бы дос­таточно, чтобы сразу же положить конец погромам, ме­стные власти, как правило, иным образом оценивали насилия и грабежи, а в некоторых случаях и поощря­ли погромщиков. Когда размах насилия со стороны ме­стного населения достиг предела, правительство издало ряд очень жестких декретов, имевших отношение к самым жизненным аспектам еврейской жизни. «Вре­менные правила» запрещали евреям селиться в сель­ской местности, даже в пределах черты оседлости. Хотя эти правила относились только к новопоселенцам, многие старожилы были изгнаны из деревень, где они ро­дились, и им пришлось перебираться в города. Запре­щалось перебираться из деревни в деревню, шли поис­ки евреев, которые незаконно пересекли границу черты оседлости, которая как-то сокращалась в размерах.

Министерство просвещения ввело квоты, ограничива­ющие число еврейских учащихся в средних школах и университетах. В черте оседлости они должны были со­ставлять не более 10 процентов от числа студентов и 5 процентов – вне этой черты, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, где квота не превышала 3 процентов. Еврей­ские врачи больше не могли практиковать в больницах, а их количество среди военных врачей было сокращено. Разрешение на вступление в профессиональную гильдию должен был давать министр юстиции, и еврейские кан­дидаты редко получали его. Евреи больше не могли уча­ствовать в работе земств или городских советов. Более того, в 1891 году власти выселили 20 000 еврейских куп­цов и ремесленников из Москвы, где в 1865 году Алек­сандр II разрешил им поселиться, а три года спустя по­явление государственной монополии на торговлю алко­голем лишило многих еврейских шинкарей средств к существованию.

Эти давящие правила практически в неизменном виде оставались в силе все время царствования Нико­лая II. Положение евреев становилось все отчаяннее. Загнанные в гетто, подвергаясь религиозным преследо­ваниям, в массе своей лишенные высшего образования и профессиональной карьеры, когда сфера их традици­онных занятий постоянно подвергалась ограничениям, евреи сталкивались с полным крахом их экономической и социальной структуры. После депрессии 1899 года ог­ромное большинство их было вынуждено жить на гра­ни нищеты. Мелкие предприниматели, типичные для черты оседлости, не имея современного оборудования и дешевых кредитов, все время находились под угро­зой разорения из-за растущей конкуренции со стороны крупной промышленности. Ремесленники, навсегда расставшись с взлелеянной мечтой стать независимыми производителями, пополняли ряды фабричных рабочих, а если им окончательно не везло, растущую армию лю­дей без определенных занятий, которые питались «од­ним лишь воздухом».

Положение дел достигло предела вскоре после того, как в 1902 году Вячеслав Плеве унаследовал у убитого Сипягина Министерство внутренних дел. Бывший на­чальник тайной полиции, яростный сторонник руси­фикации, Плеве был давним ненавистником евреев и реакционным бюрократом самого худшего пошиба. Именно Плеве в 1904 году заявил, что для сохранения самодержавия необходима «маленькая победоносная война» с японцами. Руководствуясь тем же самым мо­тивом, он решил направить народное недовольство про­тив евреев. Окрестив революционное движение «делом еврейских рук», он надеялся утопить революцию в ев­рейской крови.

Стратегия Плеве воодушевила П.А. Крушевана, изда­вавшего в Кишиневе, столице Бессарабии, антисемит­скую газету. Ведя оскорбительную кампанию против ев­реев, Крушеван обвинял их в революционном заговоре и ритуальных убийствах и призывал христианское населе­ние отомстить еврейским эксплуататорам. И на Пасху 1903 года разразился ужасающий кишиневский погром. Два дня полиция сложа руки наблюдала, как толпы ху­лиганов убивали евреев, сотням из них наносили ране­ния, грабили их дома и магазины. Многие еврейские семьи лишились и крыш над головой и имущества, все было разграблено, пока наконец не вмешались власти. Через несколько месяцев прошла волна погромов по чер­те оседлости – Ровно, Киев, Могилев и Гомель.

Именно здесь, на границе между западными и юго-западными провинциями и, главным образом, в еврей­ских городках и местечках, и зародилось движение рус­ских анархистов. В этих местах экономический упадок сочетался с сильным национальным угнетением, что вы­зывало мощные чувства нигилизма среди студентов, ра­бочих и крестьян. И многие из них переходили к ре­шительному радикализму. С самых первых лет реакции во времена правления Александра III интеллигенты, ре­месленники и фабричные рабочие в пограничных про­винциях начали создавать тайные кружки, в которых занимались в основном самообразованием и радикаль­ной пропагандой.

Большой голод 1891 года способствовал росту таких организаций, они стали стремительно размножаться по всей России, став центрами, вокруг которых сформиро­вались две ведущие социалистические партии — марк­систские социал-демократы и неонародники социалис­ты-революционеры, эсеры, которые оформились к концу столетия. Тем не менее уже весной 1903 года, года по­громов, значительное число молодых рабочих и студен­тов в Белостоке, центре радикального рабочего движения в черте оседлости, уже нашло серьезные недостатки в социалистических партиях. Они расстались с Бундом (организацией еврейских социал-демократов), с социа­листами-революционерами и с ПСП (Польской социа­листической партией, чьи социалистические убеждения сочетались с мощным стремлением к национальной не­зависимости), обратившись к более экстремальным док­тринам анархизма.

Новые рекруты анархизма ушли из социал-демокра­тического Бунда в силу ряда причин, среди которых не последнее место занимал жесткий запрет актов терро­ризма; такие действия, доказывали лидеры Бунда, толь­ко деморализуют рабочих и приведут к распаду рабо­чего движения. Отрицая этот запрет на терроризм, небольшие группы молодых бундовцев сформировали радикальную «оппозицию» внутри движения и провоз­гласили программу «прямых действий» против государ­ственной и частной собственности. Они обзавелись револьверами и динамитом. Они нападали на правительственных чиновников, фабрикантов, полицейских, агентов-провокаторов и производили «экспроприации» в банках, почтовых отделениях, магазинах, заводоуправ­лениях и частных домах. Эта деятельность вызвала шквал критических упреков со стороны руководства Бунда и заставила многих молодых террористов окончательно расстаться с социал-демократией ради идей анархизма, который приветствовал любое насилие.

Кроме того, анархисты считали, что среди последо­вателей Маркса было слишком много интеллектуалов, способных в потоке слов утопить любое намерение дей­ствовать. В идеологических дебатах и в боях за полити­ческое лидерство они еще до начала схватки с цариз­мом истощили все свои силы. Летом 1903 года группа свежеиспеченных анархистов из Белостока побывала на II съезде социал-демократической партии. Он предстал перед ними как разочаровывающий спектакль, состо­явший из организационных свар и теоретических драк с вырыванием волос. Этот съезд закончился расколом марксистского движения на две непримиримые фрак­ции — меньшевиков и большевиков. Как объявили анархисты, идеологическое оружие социал-демократов потеряло «революционный размах» и энергию. Вместо того чтобы вести пустые разговоры, «бешеные» из Бе­лостока потребовали «прямых действий» по уничтоже­нию тиранического государства, которое они считали воплощением зла и источником всех страданий России.

Более того, анархисты были полны решимости сра­зу же избавиться от государства, хотя последователи Маркса настаивали на обязательности таких этапов, как парламентская демократия и «диктатура пролетари­ата», которые и должны стать предшественниками бес­классового общества. Это убедило нетерпеливых анар­хистов в том, что интеллектуалы-социалисты собирают­ся до бесконечности оттягивать наступление рая для рабочих, чтобы полной мерой удовлетворить собствен­ные политические амбиции. По мнению анархистов, социал-демократы, стараясь просветить Россию, слиш­ком полагались на организованные силы квалифициро­ванных рабочих, отрицая значение крестьянских масс и безработных слоев общества.

Анархисты, кроме того, обнаружили столь же серьез­ные отступления в программах партии эсеров и Поль­ской социалистической партии. Хотя они восхищались эсеровской кампанией террора, направленной против правительственных чиновников, анархисты стремились и к «экономическому террору», чтобы насильственные действия ударили и по эксплуататорам и по владельцам собственности. Кроме того, они возражали против того, чтобы эсеры занимались аграрным вопросом. Они не разделяли ни националистических целей Польской соци­алистической партии, ни убежденности всех социалис­тов в необходимости создания какой бы то ни было фор­мы государства.

Короче, анархисты обвиняли все социалистические группы в выжидательной политике по отношению к су­ществующей социальной системе. Старый порядок про­гнил, доказывали они; спасения можно добиться, только выкорчевав его с корнями. Постепенность или рефор­мизм любою вида ничего не дадут. Полные немедленною желания тут же реализовать свою бесклассовую утопию, молодые анархисты с презрением отбрасывали проме­жуточные исторические этапы, постепенность движения к цели и паллиативы или компромиссы любого сорта. Отойдя от марксистов и эсеров, они в поисках новых источников вдохновения обратились к Бакунину и Кро­поткину. Поскольку буревестнику скоро предстояло по­явиться в России, они были убеждены, что он явится как вестник тысячелетия анархизма.

Молодые анархисты считали саму личность Михаи­ла Александровича Бакунина столь же поразительной, сколь и его убеждения. Выходец из мелкопоместного сельского дворянства, получивший военное образование, Бакунин отказался от своего наследственного дворян­ства ради карьеры профессионального революционера. В 1840 году в возрасте двадцати шести лет он покинул Россию и посвятил свою жизнь неустанной борьбе про­тив всех форм тирании. Он не только сидел в библио­теках, читал и писал о неизбежности революции, но и страстно включился в события революции 1848 года, став чем-то вроде фигуры Прометея, который после волны восстания в Париже оказывался на баррикадах Австрии и Германии. Арестованный во время Дрезденского восстания 1849 года, он провел следующие восемь лет в тюрьме – шесть из них в самых мрачных казе­матах царской России, в Петропавловской крепости и в Шлиссельбурге. Приговор обрекал Бакунина на по­жизненное пребывание в сибирской ссылке, но Миха­ил Александрович совершил побег от своих тюремщи­ков, в ходе невероятной одиссеи обогнул земной шар, после чего его имя стало легендой, а он сам – объек­том поклонения в радикальных группах всей Европы.

Широкая душа Бакунина и его детский энтузиазм, зажигательная преданность свободе и равенству и вул­каническая ненависть к привилегиям и несправедли­востям – все это неодолимо влекло к нему людей из кругов, преданных идее свободы воли. «Больше всего меня поражало, – писал Петр Кропоткин в своих ме­муарах, – что влияние Бакунина зиждилось не на ин­теллектуальном авторитете, а на моральном воздействии его личности». Как активная сила истории, личность Бакунина пользовалась такой привлекательностью, о ко­торой Маркс мог только мечтать. Среди авантюристов и мучеников революции ему принадлежит уникальное место.

Тем не менее отнюдь не только личный магнетизм Бакунина привлекал сырую молодежь из Белостока от марксизма в лагерь анархистов. Были еще и фундамен­тальные расхождения в доктринах Бакунина и Маркса, предвестники диспутов, которые поколение спустя ки­пели в России между анархистами и социал-демократа­ми. Центральным пунктом этих расхождений был ха­рактер грядущей революции и формы организации общества, которое возникнет на ее волне. В марксист­ской философии диалектического материализма приход революции определялся историческими законами; рево­люции были неизбежным следствием созревания эконо­мических сил. Бакунин же считал себя революционером действия, а не «философом и изобретателем систем, как Маркс». Он решительно отказывался признавать суще­ствование любых «априорных идей или предопреде­ленных, предвзятых законов». Бакунин отрицал точку зрения о том, что социальные перемены зависят от по­степенного созревания «объективных» исторических ус­ловий. В то же время он считал, что человек сам опре­деляет свои цели, что нельзя втискивать человеческую жизнь в прокрустово ложе абстрактных социологических формул. «Никакие готовые к употреблению теории, ни­какие книги, которые только будут написаны, не спасут мир, – заявлял Бакунин. – Я не признаю никаких си­стем, я ищу истину». Человечество не готово к терпели­вому ожиданию, когда полотну истории придет время развернуться во всю ширь. Внушая свои теории рабочим массам, Маркс преуспел только в одном: он подавил ре­волюционный жар, который горел в каждом человеке, – «стремление к свободе, страстное желание равенства, свя­той инстинкт революции». Не в пример «научному» со­циализму Маркса его собственный социализм, как при­знавал сам Бакунин, был «чисто инстинктивный».

В резком контрасте с Марксом, испытывавшим ра­циональное презрение к более примитивным элемен­там общества, Бакунин никогда не подвергал сомнению революционные качества слоев общества, не принадле­жащих к рабочему классу. Правда, он признавал поня­тие классовой борьбы, но не такой, которая относилась только к буржуазии и рабочим, поскольку мятежный инстинкт есть общее качество всех угнетенных слоев общества. Бакунин разделял веру народников в скры­тые силы насилия русского крестьянства с его давними традициями слепого и безжалостного бунта. Он видел перед собой «всеобщую» революцию, огромное восста­ние города и деревни, подлинный бунт угнетенных масс, в котором кроме рабочего класса примут участие и са­мые последние слои общества: примитивное крестьян­ство, люмпен-пролетарии городских трущоб, безработ­ные, бродяги и преступники, – словом, все униженные и оскорбленные, живущие в нищете и рабстве.

Концепция Бакунина о всеобщей классовой войне оставляла место для неорганизованных и раздроблен­ных фрагментов общества, к которым Маркс испыты­вал лишь презрение. Бакунин же отводил основную роль недовольным студентам и интеллектуалам, отчуж­денным и от существующего социального устройства и в той же мере – от необразованных масс. С точки зрения Маркса, они не составляли класса как таково­го, не были и органической частью буржуазии; они были просто «отбросами» среднего класса, «компани­ей деклассированных» – адвокаты без клиентов, вра­чи без пациентов, мелкие журналисты, безденежные студенты и их идолы, лишенные возможности играть важную роль в историческом процессе классового кон­фликта.

Для Бакунина же, с другой стороны, интеллектуалы были ценнейшей революционной силой, «яростной и энергичной молодостью, полностью деклассированной, лишенной и карьеры, и другого пути в жизни». В ост­рой борьбе между Бакуниным и Марксом за главенство в европейском революционном движении деклассиро­ванные интеллигенты, которыми их видел Бакунин, были обязаны перейти на его сторону, потому что им нечего было терять и у них не было никакой возмож­ности улучшить свое положение, кроме немедленной революции, которая уничтожит существующую общественную систему. Та роль, которую предстояло сыграть интеллектуалам в свержении старого порядка вещей, была критической: они должны были стать той искрой, из которой дремлющая в народе страсть к восстанию разгорится в разрушительный пожар.

Эта философия немедленной революции неизбежно должна была получить распространение, главным обра­зом, в относительно отсталых регионах Европы, в тех странах, которые только ощупью искали путь к совре­менной индустриализации, странах, где надежды дек­лассированных слоев были слабыми и туманными, где крестьянство жило в нищете и где рабочие в массе сво­ей были неквалифицированными и неорганизованны­ми. В таких условиях нищее и неграмотное население вряд ли поняло бы «постепенность» или сложные тео­ретические построения марксизма.

И если Маркс предвидел, что революции зрелого пролетариата разразятся в самых развитых промышлен­ных странах, Бакунин настаивал, что революционные импульсы будут куда сильнее там, где людям в самом деле нечего терять, кроме своих цепей.

Это означало, что всеобщее восстание, скорее всего, начнется на юге Европы, а не в такой дисциплиниро­ванной и развитой стране, как Германия. Соответствен­но в острой борьбе за главенство в I Интернационале сторонникам Бакунина удалось создать мощные отде­ления в Италии и Испании, странах, где марксизму ни­когда не удавалось завоевать надежные позиции.

Хотя Бакунин отводил интеллектуалам столь важную роль в грядущей революции, он в то же время предуп­реждал их против попыток преувеличить свое полити­ческое влияние, как поступили якобинцы или предан­ный их последователь Август Бланки. На этом пункте Бакунин особо настаивал. Сама идея того, что неболь­шая группа заговорщиков может совершить переворот ради блага народа, была для него смехотворной, и он насмешливо считал ее «полной ересью, направленной против здравого смысла и исторического опыта». Эти жесткие слова были направлены как против Маркса, так и против Бланки. Потому что и для Маркса и для Бакунина конечная цель революции заключалась в со­здании бесклассового общества людей, свободных от уг­нетения, нового мира, в котором свободное развитие каждого будет условием свободного развития всех.

Но там, где Маркс предвидел диктатуру пролетариа­та, которая уничтожит последние остатки буржуазного строя, Бакунин вообще склонялся к уничтожению го­сударства как такового. По его мнению, кардинальная ошибка всех революционеров прошлого заключалась в том, что они всего лишь заменяли одно государство дру­гим. То есть подлинная революция не стремится захва­тить политическую власть; она должна быть социальной революцией, при которой весь мир освобождается от пут государства.

Бакунин считал, что так называемая диктатура про­летариата унаследует авторитарность. Такое государ­ство, настаивал он, пусть и народное по форме, всегда будет служить орудием угнетения и эксплуатации. Он предсказывал неизбежное появление нового «привиле­гированного меньшинства» из ученых и специалистов, чьи выдающиеся знания позволят им использовать го­сударство как инструмент управления необразованны­ми тружениками, занятыми ручным трудом на полях и в цехах. Граждане нового народного государства бу­дут грубо разбужены от иллюзий самообмана, дабы убе­диться, что они стали «рабами, игрушками, жертва­ми новой группы амбициозных людей». Единственный способ, которым обыкновенные люди могут избежать подобной печальной судьбы, – это самим совершить революцию, полную и всеобщую, безжалостную и хао­тичную, стихийную и неограниченную.

«Необходимо в принципе и на практике полностью избежать того, что может быть названо политической властью, – сделал вывод Бакунин, – потому что, пока существует политическая власть, всегда будут правите­ли и те, кем управляют, хозяева и рабы, эксплуатато­ры и эксплуатируемые». И тем не менее, несмотря на все свои яростные нападки на «революционную олигар­хию», Бакунин решил создать свое собственное «сек­ретное общество» заговорщиков, члены которого бу­дут обязаны соблюдать «строжайшую дисциплину» и подчиняться небольшому революционному директора­ту. Более того – эта тайная организация сохранится и после победы революции, чтобы предотвратить появле­ние любой «официальной диктатуры». Самые извест­ные последователи Бакунина, и первым делом Кропот­кин, сочли это странное и противоречивое требование революционной стратегии своего ментора совершенно неприемлемым и, как будет видно, поторопились изба­виться от него.

В рамках теоретических построений Бакунина на­родному восстанию, которое сотрет с лица земли во­обще все правительства, не хватало конструктивной стороны. И действительно, самые известные предло­жения, выходившие из-под его пера, провозглашали, что «стремление к разрушению в то же время явля­ется и созидательным стремлением». Но конструктив­ная сторона носила подчеркнуто туманный характер. Сразу же после уничтожения государства его предсто­яло заменить «организацией производительных сил и экономических служб».

Средства производства надо было не национализиро­вать, как мечтал Маркс, а передать их в распоряжение свободной федерации ассоциаций независимых произво­дителей, организованной на всемирной основе «сверху донизу». Предполагалось, что в новом обществе все, кро­ме пожилых и немощных, будут заниматься физическим трудом и каждому будет воздаваться в соответствии с его вкладом.

И дальше этой совершенно туманной картины Баку­нин не рисковал продвигаться. С презрением относясь ко всем рациональным размышлениям, он отказывался набрасывать детальный чертеж будущего, предпочитая считать, что, как только творческая сила масс освободит­ся от бремени частной собственности и государства, она и займется этой проблемой.

По своей глубинной сути бакунинская философия анархизма представляла собой яростный протест про­тив форм централизованной власти, политической и экономической. Бакунин был не только врагом капи­тализма, как Маркс, но и непримиримым противни­ком любой концентрации промышленной мощи, не важно, в частных руках или в общественных. Имея глубокие корни во французском утопическом соци­ализме и в традициях русского народничества, докт­рины бакунинского анархизма отвергали крупную про­мышленность, как искусственное образование, не при­знающее добровольности и разъедающее подлинные человеческие ценности. С помощью творческого духа обыкновенных мужчин и женщин, призванных к дей­ствию критически мыслящими личностями, отсталые страны Восточной и Южной Европы смогут избегнуть «судьбы капитализма».

Эти страны отнюдь не были обречены на страдания под игом эксплуатации каких-то центральных властей, а их обитатели рисковали превратиться в армию дегуманизированных роботов. Такое либерторианское об­щество будущего, свободная федерация рабочих коопе­ративов и сельскохозяйственных коммун (лишенных древней патриархальной властности) может обеспечить полную переоценку социальных ценностей и восстанов­ление человечества. Для Маркса, чья идеология куда луч­ше соответствовала характеру индустриализации, чем доиндустриального общества, эти анархистские пред­ставления были романтическими, ненаучными, утопи­ческими и к тому же уводящими в сторону от карди­нального пути современной истории. Тем не менее, с точки зрения Бакунина, Маркс, может, и знал, как создавать умозрительные системы, но у него отсутствовал живительный инстинкт свободы человека. Как немец и как еврей, Маркс был «авторитарен с головы до ног».

Петр Кропоткин, выдающийся последователь Бакуни­на, был, как и его предшественник, выходцем из среды сельского дворянства, но его родовое гнездо было куда более знаменитым, чем то поместье в Тверской губер­нии, где провел детство Бакунин. Предки Кропоткина отпрыски великих князей смоленских в средневековой Руси, выходцы из боковой ветви клана Рюриковичей, правивших в Московии до появления Романовых. Полу­чив образование в элитарном Пажеском корпусе в Санкт-Петербурге, Кропоткин преданно служил камер-пажом при дворе императора Александра II, а после – в Сибири армейским офицером, приписанным к форми­рованию амурских казаков.

Как и Бакунин до него, Кропоткин отказался от сво­его аристократического происхождения ради жизни, большую часть которой провел в тюрьмах и ссылках. Он тоже вынужден был бежать из царской России при весь­ма драматических обстоятельствах. В 1876 году – год смерти Бакунина – он сбежал из тюремной больницы, расположенной недалеко от столицы, и через Финлян­дию попал на Запад, где и оставался до своих семидеся­ти пяти лет, пока Февральская революция не дала ему возможность вернуться на родину.

Хотя Кропоткин соглашался с некоторыми принци­пиальными положениями символа веры Бакунина, с того момента, как подхватил факел анархизма, в его руках он горел более спокойным и ровным пламенем. Характер Кропоткина был на редкость мягким и доб­рожелательным. У него полностью отсутствовал бурный темперамент Бакунина. Он не обладал титаническим стремлением к разрушению и непреодолимым желани­ем доминировать. Не было у него ни антисемитских настроений Бакунина, ни той неуравновешенности, что проскальзывала порой в словах и поступках Бакунина. Со своими светскими манерами, обладающий высокими личностными качествами и интеллектом, Кропоткин был само воплощение рассудительности. Его научное образование и оптимистический взгляд на мир обеспе­чили теорию анархизма тем конструктивным аспектом, который резко контрастировал с духом слепого отри­цания, пронизывавшего работы Бакунина.

Тем не менее, несмотря на все свои качества пра­ведника, Кропоткин ни в коем случае не отрицал при­менения насилия. Он допускал покушение на тиранов, если убийца руководствовался благородными мотивами, хотя его приятие кровопролития в таких случаях объ­яснялось скорее состраданием к угнетенным, чем лич­ной ненавистью к правящим деспотам. Кропоткин счи­тал, что акты террора относятся к тем очень немногим средствам сопротивления, доступным угнетенным мас­сам; они были полезны, как «пропаганда действием», дополняющая ту устную и письменную пропаганду, которой предстояло разбудить мятежные инстинкты на­рода.

Кропоткин ни в коем случае не уклонялся от при­знания революции, ибо не допускал, что правящие классы без борьбы откажутся от своих привилегий и собственности. Как и Бакунин, он рассчитывал на все­общее восстание, которое раз и навсегда уничтожит и капитализм, и государство как таковое. Тем не менее он серьезно надеялся, что мятеж будет сравнительно мягким, «с минимальным количеством жертв, с мини­мумом озлобления». Революцию Кропоткин видел бы­строй и гуманной – не в пример демоническим виде­ниям Бакунина пожаров и разрушений[1].

И снова по контрасту с Бакуниным Кропоткин осуж­дал использование при подготовке революции путчист­ских методов. Как член кружка Чайковского в Санкт-Пе­тербурге начала 1870-х годов, Кропоткин резко крити­чески относился к темным интригам, окружавшим фи­гуру Сергея Нечаева, юного фанатичного поклонника Бакунина, чье маниакальное пристрастие к тайным орга­низациям в значительной степени превышало таковое даже у его учителя. Кружок Чайковского все свои усилия направлял на распространение пропаганды среди завод­ских рабочих и осудил Нечаева, по словам Кропоткина, за «использование способов прежних заговорщиков, не останавливаясь даже перед обманом, когда он хотел за­ставить своих соратников следовать по его стопам».

Кропоткин мало смысла видел в тайных организаци­ях «профессиональных революционеров» с их секрет­ными планами, комитетами руководителей и железной дисциплиной. Главной же задачей интеллектуалов было распространение пропаганды среди простого народа, что должно было ускорить восстание. Но все подобные закрытые группы заговорщиков, отделенные от народа, несли в себе злокозненный микроб авторитаризма. С не меньшей чем у Бакунина страстью Кропоткин настаи­вал, что революция должна стать не «простой сменой правителей», а «социальной» революцией – не захва­том политической власти небольшой группой якобин­цев или бланкистов, а «коллективной работой масс».

И хотя Кропоткин никогда не критиковал впрямую секретные общества революционеров своего учителя, тем не менее было совершенно ясно, что его отрица­ние любой возможной диктатуры включает и «невиди­мую» диктатуру Бакунина.

Неколебимая решительность Кропоткина защищать спонтанный характер революции, при котором все бу­дут равны, нашла отражение в его концепции нового об­щества, что возникнет на руинах старого. Хотя он и при­нимал воззрения Бакунина на автономные ассоциации производителей, свободно объединенных в федерации, тем не менее он расходился с Бакуниным в одном фундаментальном пункте. По бакунинскому «анархистскому коллективизму» каждый член отдельного рабочего коллектива обязан заниматься физическим трудом и по­лучать заработную плату в зависимости от своего «прямого вклада в общий труд».

Иными словами, критерием вклада, так же как и при диктатуре пролетариата Маркса, был скорее процесс, чем действительная потребность. Кропоткин же, с дру­гой стороны, рассматривал любую систему вознагражде­ния, основанную на личных способностях к производству, просто как иную форму подневольного наемного труда. Коллективистская экономика, которой необходи­мо было определять разницу между самоотверженным трудом и трудом спустя рукава, между тем, что такое «мое» и что такое «твое», ничего общего с идеалами чи­стого анархизма не имела. Кроме того, коллективизм все же нуждался в какой-то власти в пределах рабочей ассо­циации, чтобы определять индивидуальный вклад и кон­тролировать соответствующее распределение материаль­ных благ и услуг.

То есть, как и конспиративные организации, ко­торых избегал Кропоткин, коллективистский порядок тоже содержал в себе зародыши неравенства и чьего-го господства. Невозможно оценивать вклад каждого отдельного человека в общее богатство, заявил Кропот­кин в «Борьбе за хлеб», ибо сегодняшнее преуспеяние создавали миллионы и миллионы людей. Каждый кло­чок земли полит потом поколений и за каждую версту железной дороги было уплачено человеческой кровью. «Каждое открытие, каждый шаг вперед, каждое умно­жение суммы человеческих богатств обязаны своим су­ществованием тяжелому труду в прошлом и в насто­ящем, – продолжал Кропоткин. – По какому пра­ву кто-то может присвоить себе хоть кусочек этого необъятного целого и заявить – это мое, а не твое?'»

Кропоткин считал свою собственную теорию «анар­хистским коммунизмом». Теория эта полностью про­тиворечила всем формам системы наемного труда. Ни­какой руководящий центр не мог заставить личность работать, хотя любой добровольно может трудиться «с полной отдачей всех своих способностей». Принцип за­работной платы Кропоткин заменил принципом по­требностей: каждый человек должен судить сам, что ему надо, и мог получать требуемое из общественных складов, когда испытывал в том необходимость, не­зависимо от того, внес или не внес соответствующий вклад в виде своего труда. Неисправимый оптимизм Кропоткина привел его к выводу, что, как только бу­дут устранены политическая власть и экономическая эксплуатация, все члены общества станут работать по своей доброй воле, без какого-либо постороннего при­нуждения и получать из общественных хранилищ не больше того, что ему нужно для нормального существо­вания.

В длительной перспективе анархистский коммунизм должен будет положить конец всем привилегиям, всем формам принуждения; он приведет человечество к зо­лотому веку свободы, равенства и братства.

Знаменитый географ и натуралист, Кропоткин не со­мневался – точно так же, как и Маркс, – что его соб­ственные социальные теории базируются на научной основе. В течение пяти лет своей правительственной службы в Сибири он пришел к отрицанию того, чему последователи Дарвина (Т.Х. Хаксли в особенности) придавали особое значение, – конкуренции и борь­бе биологических особей в процессе эволюции. Изучая жизнь животных на востоке Сибири, он усомнился в справедливости общепринятой картины, что природ­ный мир – это дикие джунгли, где есть только окро­вавленные клыки и когти и где в конечном итоге вы­живают только самые приспособленные представители того или иного вида.

Его собственные наблюдения указывали, что в процес­се естественного отбора добровольное сотрудничество между животными играло куда более важную роль, чем яростное соперничество, и что «те животные, которые обрели привычки к взаимопомощи, без сомнения, и яв­ляются самыми приспособленными для выживания». Конечно, Кропоткин не отрицал, что в животном мире существуют и борьба, и соперничество, но он не сомне­вался, что взаимозависимость играет куда более важную роль – не подлежит сомнению, что взаимная помощь является «главным фактором прогресса эволюции».

Кропоткин не видел никаких причин, по которым этот принцип взаимной помощи не мог быть во всей полноте применен к Homo sapiens, как к другому пред­ставителю животного мира. С детства он душой и сер­дцем верил, что русскому крестьянству присущ дух братства. Впечатления последующих лет службы в си­бирской глуши, где он наблюдал успешное сотрудниче­ство в колониях духоборов и среди местных племен, были лучом света, который падал и на его последующие размышления. Именно во время пребывания в Сиби­ри Кропоткин отбросил все надежды на то, что госу­дарство способно стать двигателем социальных реформ. Вместо этого он обратил свой взгляд на добровольное творческое сотрудничество небольших коммун анархи­стов.

Его любимое представление о нетронутой разложе­нием общественной жизни получило подкрепление в 1872 году, когда он посетил коммуны часовщиков в горах Юра в Швейцарии. Он сразу же обратил внима­ние на их добровольные ассоциации, построенные на взаимной помощи, и на отсутствие среди них полити­ческих амбиций, а также какой-либо разницы между лидерами и подчиненными. Это сочетание ручного и умственного труда, а кроме того, слияние в их горных деревнях кустарного производства и сельскохозяйствен­ных работ вызвало его самое горячее восхищение.

В этих приятных наблюдениях Кропоткин нашел то, что считал научным подтверждением своих выводов из штудирования анналов человеческой истории. В про­шлом, утверждал он, люди, руководствуясь духом соли­дарности и братства, испытывали явную склонность к совместному труду. Взаимопомощь среди людей облада­ла куда большей потенциальной силой, чем эгоистичес­кое желание господствовать над другими. На самом деле выживание человечества зависит от взаимопомощи.

Вопреки теориям Гегеля, Маркса и Дарвина, Кро­поткин был убежден, что в основе исторических про­цессов лежит сотрудничество, а не конфликтность. Более того, он отвергал концепцию Гоббса о том, что естественное состояние человека – это война всех про­тив всех. В каждый исторический период, заявлял он, появлялись самые разнообразные ассоциации взаимопо­мощи, достигавшие наибольшего развития в коммунах и гильдиях средневековой Европы[2]. Кропоткин считал, что рост централизации государства с XVI по XIX век был всего лишь отклонением от нормального развития западной цивилизации. Он был убежден, что, несмот­ря на появление государства, добровольные объедине­ния продолжали играть ключевую роль в человеческих делах. И дух взаимопомощи «даже в нашем современ­ном обществе, как всегда заявляя о праве на существо­вание – основной лидер, который ведет к прогрессу». Основные тенденции современной истории нацелены на создание децентрализованных, не политических ко­оперативных сообществ, в которых человек может сво­бодно развивать свои творческие способности, без вме­шательства королей, священников или солдат. Повсюду таким искусственным государствам приходится слагать свои «святые обязанности» в пользу «естественных доб­ровольных групп».

Знание Кропоткина истории человечества, вкупе с опытом, полученным из первых рук в Сибири и среди часовщиков кантона Юра, укрепили его глубокое убеж­дение, что человек будет предельно счастлив лишь в таких небольших коммунах, которые позволят пышно расцвести естественным инстинктам и взаимопомощи. Ближе к концу столетия Кропоткин обрисовал облик нового общества, в котором «промышленность соче­талась с сельским хозяйством, а умственная деятель­ность – с ручным трудом», как кратко сообщал он в подзаголовке одной из своих широко известных книг. Мужчины и женщины в таких сообществах, связанные естественными узами общих трудов, освободятся от ис­кусственности централизованного государства и обшир­ных промышленных комплексов. Нет, сам Кропоткин не испытывал никакого предубеждения против совре­менной техники. «Я отлично понимаю, – писал он в своих мемуарах, – то удовольствие, которое может получить человек от мощи своей техники, от умствен­ного характера своей работы, точности движений и от безукоризненности своих действий. Техника, располо­женная в небольших мастерских, может спасти чело­века от тяжелой и монотонной работы капиталистичес­кого предприятия, и клеймо примитивности, которое когда-то легло на ручную работу, исчезнет навсегда. Члены такой коммуны будут работать от двадцати до сорока лет, четырех-пяти часов в день хватит для обес­печения комфортабельной жизни. Разделение труда, учитывающее неизбежное различие умственного и фи­зического, может представить разнообразие достаточно интересных и приятных занятий, что приведет к орга­ническому существованию общины, подобно такому, которое существовало в средневековом городе».

Рисуя такой безмятежный портрет будущего, Кро­поткин выражал свою ностальгию по простой, но пол­ной и насыщенной жизни, которая вела его к идеа­лизации автономных социальных ячеек прошедших лет – сельских поместий и гильдий, общины и арте­ли. Перед лицом постоянно растущей концентрации экономических и политических сил в Европе XIX сто­летия он смотрел и назад, в благословенный мир, еще не испорченный вторжением капитализма и современ­ного государства, и вперед – в такой же мир, свобод­ный от давления смирительной рубашки, которая ду­шит все естественные человеческие стремления.

Для нового поколения анархистов из Белостока те­ории Бакунина и Кропоткина как нельзя лучше харак­теризовали высокоцентрализованное и репрессивное Российское государство. Унизительная бедность рабочих и крестьян, отчуждение студентов и интеллигенции от государства и общества, вездесущие учреждения, ведав­шие насилием и террором, жестокие преследования ре­лигиозных и национальных меньшинств плюс к этому экономическая депрессия омрачали общественную ат­мосферу раздражением и отчаянием. В соответствии с учением Бакунина Россия, как относительно отсталая страна, должна была уже созреть для революции. В на­чале XX века Россия была на мощном подъеме, недав­но начав всесторонний стремительный переход от пре­имущественно сельской к городской жизни, переход, который рвал все корневые связи традиций и стабиль­ности.

Индустриализация выкинула на обочину немалую часть общества – люмпен-пролетариев и другие растерзанные элементы общества, лишенные возможности существо­вания во враждебном и меняющемся мире. Легко мож­но предположить, что именно эти, отвергнутые, отще­пенцы ответят на призывы анархистов к уничтожению существующего режима, после чего останется только по­приветствовать наступление золотого века. И действи­тельно, немалая часть из них вступила в первые кружки анархистов в 1903–1904 годах.

Тем не менее даже в эти беспокойные времена, ког­да дух нигилизма широко распространился по стране, в анархистском движении приняло участие сравнитель­но небольшое количество граждан империи. Объясне­ние частично кроется в том, что политическое созна­ние масс было пока еще на очень низком уровне; и в самом деле, в числе членов двух основных социалисти­ческих партий, которые возникли на рубеже столетий, было очень незначительное число крестьян и промыш­ленных рабочих. Те немногие крестьяне, которые в са­мом деле интересовались политическими вопросами, как правило, вступали в партию социалистов-революци­онеров, чьи программы отвечали потребностям сель­ского населения. Что же до рабочего люда, то доктри­ны анархизма находили отклик большей частью среди бродячих ремесленников, которые, как и Кропоткин, мечтали о прошедших временах ручного труда, или же среди неорганизованных и безработных обитателей го­родских трущоб.

Тем не менее многие из этих двух групп нашли при­менение своей склонности к насилию в террористичес­ких крыльях эсеровской партии или Польской соци­алистической партии. Между ремесленниками и про­летариатом трущоб находился растущий класс фабрич­ных рабочих с постоянной занятостью, которые уже начали обретать свое место в условиях промышленной экономики. Если их вообще интересовала какая-либо политическая партия, то для защиты своих интересов они больше тянулись к социал-демократам.

Еще одна причина неудачи анархизма в его намере­нии привлечь к себе широкие массы кроется в неже­лании большинства русских людей, даже тех, кто оби­тал на самом дне общества, принять и ультрафанатизм Бакунина, и наивный романтизм Кропоткина в виде решения их неотступных трудностей. Социалистичес­кие партии России по контрасту со своими собратья­ми в Западной Европе с их сильными реформистскими тенденциями были настроены достаточно воинственно, чтобы принимать н своя ряды всех, даже самых страс­тных и идеалистически настроенных студентов и ремес­ленников м бездомных бродяг городского дна. И нако­нец, сама суть анархистского символа веры с его резкой враждебностью к какой-либо иерархической организа­ции препятствовала росту движения. А вот социал-де­мократы не только позаимствовали многое из револю­ционного духа анархизма, но и укрепили его эффективной организационной структурой.

В силу этих причин российский анархизм все два­дцать пять лет своего существования продолжал оставать­ся рыхлым собранием независимых групп, не имеющим ни партийной программы, ни налаженного механизма координации своих действий. Тем не менее ход событий доказал, что анархизм, так точно отвечавший «макси­малистским» настроениям революционной России, в первое десятилетие нового века оказал на нее влияние, совершенно неадекватное сравнительно небольшому ко­личеству его сторонников.