Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава 5 второй шторм





Круши, круши всех монахов и священников, уничтожай все пра­вительства мира, особенно наше!

Голландский анабаптист, 1535 г.

 

В последнюю неделю февраля 1917 года в Петро­граде начались стачки и голодные бунты. улицы столи­цы были запружены толпами гневных демонстрантов, выступавших против правительства. Для восстановле­ния порядка в столицу были вызваны войска, но они отказались подчиняться приказам своих офицеров стре­лять в толпу и вместо этого стали брататься с ней. Силы законности и порядка быстро испарились. В средото­чии этого хаоса по всему городу возникли советы рабочих депутатов, создаваемые по образцу 1905 года. 2 марта комитет IV Думы, недавно сделавшей перерыв в работе, организовал преимущественно либеральное Временное правительство. В тот же самый день Нико­лая II убедили отречься от престола, чем был положен конец более чем трехсотлетнему царствованию дома Романовых.

Самой поразительной чертой Февральской револю­ции был ее стихийный характер. Как отмечал бывший директор царской полиции, «это был чисто спонтанный феномен, а не результат партийной агитации». Рабочих и домохозяек на улицы Петрограда выводил отнюдь не революционный авангард; политические идеологи и ра­дикальные группировки моментально исчезли в этом хаосе и смятении голодных людей, протестующих про­тив нехватки хлеба и непрекращающихся страданий войны.

Будущий премьер Временного правительства, несча­стный Александр Керенский высказал убеждение, что весь народ был охвачен «чувством безграничной свобо­ды, освобождения от элементарных запретов, что важ­но для любого человеческого общества».

Похоже, мечты русских анархистов наконец стано­вились реальностью. Через дюжину лет после «пролога» 1905 года разразился второй шторм, который нес все черты долгожданной «социальной» революции. Быстро возрождался и русский радикализм, от которого после репрессий Столыпина почти ничего не осталось. Когда новости о революции дошли до анархистской эмигра­ции, их восторг не знал границ. «Встало солнце, – писал Иуда Рощин в Женеве, – и разогнало черные облака. Русский народ пробудился! Приветствуем рево­люционную Россию! Приветствуем борцов за народное счастье!»

Временное правительство, решив взять бразды прав­ления в свои руки, объявило всеобщую амнистию для всех политических заключенных. Рощин и его товари­щи в эмиграции строили планы как можно скорее вер­нуться на родину. А тем временем в рассыпающейся империи Даниил Новомирский, Ольга Таратута и сот­ни других анархистов были освобождены из каторжных лагерей и тюрем, где провели по десятку или более лет.

Довольно быстро в городах России заново возродились анархистские группы, которые энергично принялись за дело. В Петрограде последние пять лет как-то существо­вало несколько анархо-коммунистических кружков, со­стоявших из рабочих и интеллигентов, и в канун революции они с гордостью могли предъявить порядка сот­ни своих членов. Анархистские кружки на трех больших военных заводах – Металлический в Выборгском райо­не, Трубный на Васильевском острове и огромный Путиловский в юго-западной части города – участвовали в февральских демонстрациях, после которых от старого режима не осталось и пыли. Члены этих кружков несли черные знамена с лозунгами «Долой власть и капитализм!». Через несколько недель после краха царизма анархист­ские группировки появились в рабочей среде столицы и ее пригородов. Самая плотная их концентрация образо­валась в Выборгском районе в северной части города, в порту и на военно-морской базе Кронштадт в Финском заливе, где немалое число рабочих-анархистов присоеди­нилось к морякам Балтийского флота.

Как и в Петрограде, анархистские группы, стреми­тельно возникшие и в других больших городах, набира­ли свой актив преимущественно из рабочего класса. На­пример, в Москве анархистские союзы формировались из пекарей и рабочих пищевой промышленности, слива­ясь с группами, появившимися еще до революции сре­ди кожевенников, печатников и железнодорожников. В марте Московская федерация анархистских групп ут­верждала, что в нее входит примерно 70 членов. На юге анархистские кружки возникли на заводах Киева, Одес­сы и Екатеринослава, а в середине года шахтеры Донец­кого бассейна включили в свою платформу вступление к уставу синдикалистского союза ИРМ – «Индустриаль­ные рабочие мира»: «У рабочего класса и класса эксплу­ататоров нет ничего общего. Пока среди миллионов рабочего люда господствуют голод и лишения, а мень­шинство класса эксплуататоров ведет обеспеченную жизнь, мира между ними быть не может. Борьба меж­ду этими классами должна продолжаться, пока органи­зованные как класс рабочие всего мира завладеют зем­лей, средствами производства и избавятся от системы наемного труда». Тем не менее по мере того, как шло время, состав движения менялся, потому что с каждым месяцем росло число интеллигентов, возвращавшихся из тюрем и ссылок.

Весь 1917 год – по контрасту с 1905 годом, когда мощнее всего движение развивалось в пограничных рай­онах, – оно давало о себе знать главным образом в Пет­рограде, который был уже не штаб-квартирой деспоти­ческого правительства, а самым центром революционного шторма. Вплоть до летних месяцев, отмеченных мощ­ным наплывом синдикалистов из своих американских и западноевропейских убежищ, большинство анархист­ских организаций города «Красного Петра», придержи­вались взглядов анархо-коммунистов. Местные группы анархо-коммунистов в столице и в ее окрестностях вско­ре объединились в свободную Петроградскую федерацию анархистов. В мае федерация выпустила свою первую газету «Коммуна», за которой осенью последовали «Сво­бодная коммуна» и «Буревестник». Цель Петроградской федерации, как она предпочитала именоваться в своих газетах, заключалась в превращении города в эгалитар­ную коммуну, построенную по идеализированному об­разу Парижской коммуны 1871 года. Вместо беспоря­дочных убийств и грабежей, которыми все предыдущее десятилетие занимались анархо-коммунисты, федерация призвала к систематическим и широким «экспроприациям», перечень которых включал в себя дома и продук­ты, заводы и усадьбы, шахты и железные дороги. «Через общественную революцию – к анархистской коммуне, – гласил их лозунг, – к революции, предназначенной к избавлению от правительства и собственности, тюрем и казарм, денег и прибыли, которой предстоит возвестить о создании бесклассового общества с «естественной эко­номикой».

Анархисты Кронштадта, выпускавшие несколько но­меров своего журнала «Вольный Кронштадт», обратились ко всем угнетенным массам мира с драматическим при­зывом распространить социальную революцию, которая началась в России, на собственные страны и избавиться от своих угнетателей: «Просыпайтесь! Просыпайся, че­ловечество! Рассей тот кошмар, что окружает тебя... По­ложи конец дурацкому поклонению земным и небесным богам! Скажи: «Хватит! Я встаю! И вы обретете свобо­ду!» В этих словах слышался отзвук резких обличитель­ных речей их предшественников, и кронштадтские анархо-коммунисты призывали угнетенные массы всего мира обрушить гнев своей мести на угнетателей. «Да здрав­ствует анархия! Пусть трепещут паразиты, властители и попы – все сплошь обманщики!»

 

К большому разочарованию анархистов, Февральской революции не хватило решимости перерасти в револю­цию социальную, и хотя она свергла монархию, государст­во устранить не смогла. Некоторые упавшие духом анар­хисты сравнивали февральские события с игрой оркестра, в котором прежнего дирижера сменил другой. «Что про­изошло в феврале? – спрашивал журнал анархо-комму­нистов Ростова-на-Дону. – Ничего особенного. Вместо Николая Кровавого на трон влез Керенский Кровавый».

Полные решимости избавиться от двойного ига – Вре­менного правительства и частной собственности, анархи­сты нашли общий язык со своими идеологическими про­тивниками большевиками – единственной из прочих радикальных групп в России, которая требовала немед­ленного уничтожения «буржуазного» государства. Не­прикрытая враждебность, которую в течение многих лет испытывали анархисты к Ленину, стремительно испари­лась в первые же месяцы 1917 года. Пораженные рядом ультрарадикальных заявлений, которые сделал Ленин по возвращении в Россию, многие (но ни в коем случае не все) из них пришли к убеждению, что лидер большеви­ков освободился от смирительной рубашки марксизма ради новой теории революции, полностью совпадающей с их собственной.

3 апреля, в день прибытия в Петроград, Ленин объя­вил своим сторонникам, что в России начинается но­вая эра и скоро страна станет свидетельницей того, как новое «буржуазное» правительство заменят советы ра­бочих и крестьян, а армию и полицию сменит на­родная милиция. Мало кто из анархистов мог не согла­ситься с этим рациональным зерном программы. Более того – анархисты с одобрением отметили, что Ленин не упомянул Учредительное собрание и не пытался под­креплять свои высказывания марксистскими доктри­нами.

«Апрельские тезисы», которые Ленин прочитал на следующий день на митинге социал-демократов в Тав­рическом дворце, следовали тому же неортодоксаль­ному курсу: в истории России должна была исчезнуть целая фаза – продолжительный период «буржуазной демократии», который по Марксу обязательно пред­шествует пролетарской революции. «Странность на­стоящей ситуации в России, – говорил Ленин, – в том, что она представляет собой переход от первого этапа революции, когда в силу недостаточной органи­зованности и сознательности пролетариата власть при­надлежит буржуазии, ко второму этапу, когда власть переходит в руки пролетариата и беднейшего кресть­янства».

В целом это утверждение не отличается от теории «перманентной революции» Льва Троцкого, которую Ленин отверг в 1905 году, ошеломив умеренных соци­ал-демократов. Неужели, отрицая период капитализ­ма, который по Марксу должен предшествовать соци­алистической революции, Ленин, изумлялись они, пол­ностью отвергает законы истории, установленные его учителем? Неужели он издевается над марксистской философией, разом перепрыгивая целую эпоху соци­альных и экономических преобразований?

Для самых ортодоксальных социалистов слова Лени­на означали еретический отход от устоявшихся доктрин; по всей видимости, он позволил себе усомниться в них за время долгого и нелегкого периода эмиграции или, что еще хуже, стал анархистом. И.П. Голденберг, ветеран российского марксизма, заявил: «Ленин сейчас сделал себя кандидатом на тот европейский трон, ко­торый пустовал вот уже тридцать лет, – трон Бакуни­на! Новые высказывания Ленина отражают нечто ста­рое – вышедшую на пенсию истину о примитивном анархизме». Тем не менее заново найденный Лениным «анархизм» оказал гальванизирующее воздействие на ряды его большевистских сторонников, которые увели­чились за неделю до возвращения Ленина. Как отмечал левый меньшевик Суханов, хроникер революции, Ле­нин «отряхнул прах марксизма со своих ног».

Если нетерпеливое отношение Ленина к жесткости исторических периодов, «максималистское» стремление подтолкнуть историю разочаровали многих его соратни­ков-марксистов, то анархисты в массе одобрили его. «Ап­рельские тезисы» включали в себя много «иконоборче­ских» утверждений, которые давно уже высказывали анар­хистские мыслители. Ленин призывал к трансформации «хищнического империализма», к войне революционных сил против капиталистического порядка вещей. Он от­рицал идею парламентаризма в России, отдавая предпоч­тение режиму советов, модель которого появилась во времена Парижской коммуны. Он требовал уничтоже­ния армии, полиции и бюрократии и предлагал, чтобы жалованье чиновников (всех их надлежало выбирать, и они могли быть отозваны в любой момент) не превыша­ло зарплаты квалифицированного рабочего. Хотя за то время, пока Ленин готовился к захвату политической власти, анархисты смогли оценить его. Довольно многие из них сочли, что его взгляды органично соответствуют их воззрениям и могут служить основой для сотрудниче­ства. Если они и питали какие-то подозрения, в данный момент они были отброшены. Более того, некий лидер анархо-синдикалистов, летом 1917 года вернувшийся в Петроград, был убежден, что Ленин собирается просла­вить анархизм, «устранив государство» в тот же момент, когда доберется до него.

 

Ленин вновь подтвердил мнение анархистов об «Ап­рельских тезисах» в августе–сентябре 1917 года, ког­да написал свою знаменитую работу «Государство и революция». Он снова провел линию от советов обрат­но к Парижской коммуне, которая была для анархи­стов столь же священной легендой, как и для социа­листов, и призвал рабочих и беднейшее крестьянство «свободно организовываться в коммуны», после чего стереть капитализм с лица земли и передать железные дороги, заводы и землю в собственность «всего обще­ства». Хотя Ленин безжалостно уничтожил анархист­скую мечту, как государство исчезнет «всего за сутки», он все же заявил, что в конечном итоге государство станет «совершенно ненужным», и одобрительно про­цитировал хорошо известный абзац из «Происхож­дения семьи, частной собственности и государства» Фридриха Энгельса: «Общество, которое организует производство на основе свободных и равных ассоциа­ций производителей, сможет отправить государствен­ную машину туда, где ей и надлежит быть: в Музей древностей, рядом с прялкой и бронзовым топором». Ленин заявил: «Пока есть государство, свободы быть не может; когда появляется свобода, государство ис­чезает». Он не отказывался признавать «сходство меж­ду марксизмом и анархизмом (и Прудона, и Бакуни­на)... в этом пункте».

Так и случилось, что в течение восьми месяцев, ко­торые отделяли две революции 1917 года, и анархис­ты, и большевики прилагали усилия, стремясь к одной и той же цели – к свержению Временного правитель­ства. Хотя и с той и с другой стороны присутствовала определенная настороженность, известные анархисты отмечали, что в самых жизненных вопросах между двумя группами существовала «безукоризненная общность». У них часто совпадали лозунги и нередко даже возни­кали между давними антагонистами определенные дру­жеские отношения, основанные на общей для них цели. В октябре они рука об руку старались поставить локо­мотив истории на новые рельсы. Когда лектор-марксист рассказал аудитории заводских рабочих в Петрограде, что анархисты вносят раскол в солидарность рабочих в России, возмущенные слушатели стали орать: «Хватит! Анархисты – наши друзья!» Тем не менее было слыш­но, как чей-то голос пробормотал: «Спаси нас Бог от таких друзей!»

 

В том хаосе и сумятице, которые последовали за Фев­ральской революцией, группы вооруженных анархо-коммунистов захватили несколько частных домов в Петро­граде, Москве и других городах. Среди самых известных случаев был захват виллы П.П. Дурново, которую анар­хисты сочли самой заманчивой целью, потому что во время революции 1905 года Дурново был генерал-губернатором Москвы. Дача Дурново была расположена в Выборгском районе, отличавшемся радикальными настроениями; он лежал на северном берегу Невы, как раз напротив Фин­ляндского вокзала. Именно здесь анархисты и вербова­ли себе самых стойких среди столичных рабочих сторон­ников. Анархисты и другие левые из рабочих захватили виллу Дурново и превратили ее в «дом отдыха», где были комнаты для чтения, дискуссий и отдыха, а сад стал иг­ровой площадкой для их детей. Новые обитатели состо­яли из членов профсоюза пекарей и отряда народной милиции.

Экспроприаторов никто не беспокоил до 5 июня, когда отряд анархистов, расквартированный на даче, предпринял попытку реквизиции типографии буржуаз­ной газеты «Русская воля». Через несколько часов после захвата помещения захватчики были выставлены войсками, посланными Временным правительством. Про­ходивший в то время I съезд Советов осудил налетчи­ков как преступников, «которые называют себя анар­хистами». 7 июня министр юстиции П.Н. Переверзев дал анархистам двадцать четыре часа, чтобы освободить дом Дурново. На следующий день для зашиты дачи из Кронштадта прибыло 50 моряков, а рабочие в Выборг­ском районе оставили свои заводы и вышли на демон­страции, протестуя против приказа о выселении. Съезд Советов ответил прокламацией, призывающей рабочих вернуться на свои рабочие места. Осуждая захват част­ных строений «без согласия их владельцев», проклама­ция требовала освободить дачу Дурново и вносила пред­ложение, чтобы рабочие имели право пользоваться садом.

Во время этого кризиса дача была украшена черны­ми и красными флагами; то и дело входили и выходи­ли вооруженные рабочие. В саду все время проходили бесчисленные митинги. Анархистские ораторы настоя­тельно требовали не обращать внимания ни на какие приказы и декреты ни Временного правительства, ни Советов. Репортер из органа Советов, газеты «Извес­тия», записал типичный уличный разговор недалеко от дачи:

«– Мы захватили этот дворец потому, что он при­надлежал прислужнику царизма.

– А что насчет «Русской воли»?

– Это буржуйская организация. А мы против всех организаций.

– И рабочих тоже?

– В принципе да. Но вот именно сегодня...

– Товарищ, будешь ли ты по приказу социалистов воевать с рабочими организациями и прессой?

– Конечно.

– Даже с «Правдой»? Вы и ее захватите?

– Да... даже с «Правдой». Если сочтем необходимым, захватим и ее».

Анархисты окопались на даче, держа круговую обо­рону и против Временного правительства и против Петроградского Совета. Несколько дней продолжались стихийные митинги, слившиеся с многолюдной демон­страцией в поддержку большевиков, которая про­шла в столице 18-го числа (Июньская демонстрация). В ходе ее анархисты вломились в тюрьму на Выборгской стороне и, освободив семерых узников (включая трех обыкновенных уголовников и немецкого шпиона по фамилии Мюллер), предоставили им убежище на дане. Министр юстиции Переверзев наконец понял, что необходимо действовать. Он приказал совершить налет на дачу. Когда двое из анархистов, рабочий Аснин и Анатолий Железняков, грубоватый кронштадтский мат­рос, оказали сопротивление, завязалась стычка, в ходе которой Аснин был смертельно ранен случайной пулей, а Железнякова взяли в плен, изъяв у него несколько бомб. Всего было арестовано и посажено в казармы Преображенского полка порядка 60 моряков и ра­бочих.

Временное правительство не обратило внимания на петицию балтийских моряков, требовавших освободить Железнякова, и приговорило его к четырнадцати го­дам каторжных работ. Хотя несколько недель спустя он совершил побег из своей «республиканской тюрьмы». В январе следующего года он уже обрел широкую из­вестность как глава вооруженного отряда, посланного большевиками для разгона Учредительного собрания.

Демонстрации, вызванные историей с дачей Дурно­во, отражали растущее разочарование петроградского рабочего класса Временным правительством. За три ме­сяца пребывания у власти новый режим по сравнению со своими предшественниками почти ничего не сделал для прекращения войны или для восполнения нехват­ки продовольствия и жилья. Настроения в рабочей сре­де становились все радикальнее. Троцкий отмечал, что реакция масс на анархистов и их лозунги служат для большевиков как бы «манометром для измерения дав­ления пара революции».

К последней неделе июня рабочие, солдаты и моря­ки столицы и ее окрестностей были на грани перехода к открытому насилию. В рапорте министру юстиции отмечалось, что ораниенбаумский гарнизон, важнейшая воинская часть, расположенная на материке прямо к югу от Кронштадта, «уже чистит пулеметы», готовясь выступить против правительства.

Во второй половине июня Керенский приказал на­чать наступление на фронте в Галиции – последнее усилие, которое должно было обернуть ход войны в пользу России и в то же время предотвратить народ­ный мятеж. После первых успехов немцы подтянули подкрепление и, остановив наступление, обратили рус­ские войска в беспорядочное бегство. Незадолго до того, как Юго-Западный фронт окончательно рухнул, унич­тожив последние остатки российской морали, в Пет­рограде разразился неудавшийся мятеж, известный как июльские дни (3–5 июля).

3 июля на Якорной площади, которая стала фору­мом революционного Кронштадта, к толпе рабочих, мо­ряков и солдат, собравшейся здесь в ожидании реши­тельных действий против правительства, обратились двое известных анархистов. Первый оратор Х.З. Ярчук (Ефим) был ветераном движения, одним из основате­лей группы «Черное знамя» в Белостоке перед револю­цией 1905 года. В 1913 году, после пяти лет сибирской ссылки, он эмигрировал в Соединенные Штаты, где присоединился к Союзу русских рабочих и вошел в со­став его печатного органа «Голос труда». Вернувшись в Россию весной 1917 года, Ярчук прибыл в Кронштадт и был избран в местный совет, став лидером влиятель­ной анархистской фракции. Самостоятельный Кронш­тадтский совет решительно стоял за немедленное вы­ступление против Временного правительства, несмотря на противодействие Петроградского Совета. Петроградский комитет партии большевиков тоже считал, что любое восстание сейчас будет преждевременным. Боль­шинство его членов опасались, что стихийный мятеж анархистов и рядовых большевиков будет легко подав­лен силами из центра и справа, что нанесет серьезный урон их партии.

Товарищем Ярчука был достаточно заметный член Петроградской федерации анархистов И.С. Блейхман. Жестянщик по профессии, Блейхман провел много лет ЮХ политэмигрант за границей, а также в Сибири, Ос­вободившись с каторги после Февральской революции, он прибыл в Петроград и сразу же стал ведущим чле­ном Федерации анархо-коммунистов, выступая с реча­ми перед заводскими рабочими и поставляя многочис­ленные статьи в «Коммуну» и «Буревестник», публикуя Их под псевдонимом Н. Солнцев. В июле его избирают делегатом Петроградского Совета. Ираклий Церетели, ведущий меньшевик в Совете, вспоминал Бдейхмана как «комическую фигуру» – маленького роста, с ху­дым, чисто выбритым лицом и седеющими волосами, Он на ломаном русском языке излагал поверхностные знания, почерпнутые им в анархистских брошюрах.

На Якорной площади Блейхман в распахнутой у гор­ла рубашке и с растрепанными курчавыми волосами призывал делегацию 1-го пулеметного полка свергнуть прогнившее Временное правительство – так же, как в феврале свергли царский режим. Он уверял солдат, что им не нужна никакая помощь политических орга­низаций, дабы исполнить свой революционный долг, потому что «Февральская революция тоже состоялась без руководства партии». Он убеждал слушателей не Принимать во внимание директивы Петроградского Совета, большинство членов которого, по его словам, были на стороне «буржуазии», а также реквизировать все припасы, захватывать заводы и шахты, разрушать правительство и капиталистическую систему – немед­ля. Блейхман осуждал Временное правительство за преследование анархистов, обосновавшихся на даче Дурно­во. «Товарищи! – говорил он пулеметчикам. – Мо­жет, сейчас уже льется кровь ваших братьев! Неужели вы откажетесь поддержать ваших товарищей? Откаже­тесь выступить на защиту революции?»

Во второй половине того же дня 1-й пулеметный полк поднял в столице знамя восстания. Толпы солдат, кронштадтских моряков и рабочих с вооруженными демонстрантами высыпали на улицы, требуя, чтобы вся власть перешла к Петроградскому Совету, хотя анархи­стов в их рядах куда больше интересовало уничтоже­ние правительства, а не чтобы бразды правления пе­решли в руки Советов. На следующий день, 4 июля, разгневанная толпа потребовала отомстить Переверзе-ву, отдавшему приказ о налете на дачу. Группа моря­ков из Кронштадта даже попыталась похитить Виктора Чернова, лидера эсеров и министра сельского хозяйства, но на помощь ему пришел Троцкий, которому и уда­лось освободить несчастного министра в целости и со­хранности.

Называть июльские дни «делом рук анархистов», как сказал один из ораторов на конференции Петроград­ской федерации анархистов в 1918 году, было бы боль­шим преувеличением. Инцидент с дачей Дурново так­же был сочтен всего лишь звеном в цепи событий, приведших и к июньским демонстрациям в столице и к неудавшемуся июльскому мятежу.

Тем не менее не стоит преуменьшать роль анархи­стов. Вместе с рядовыми большевиками и радика­лами анархисты действовали как оводы, жаля солдат, моряков и рабочих и тем самым побуждая их к не­организованному мятежу. Но Петроградский Совет отказался поднимать преждевременное восстание, и правительству без большого труда удалось подавить бунтовщиков. Лидеры большевистской партии оказа­лись арестованными или были вынуждены скрывать­ся. Оставшихся анархистов выставили из дома Дурново, а кое-кто из них даже оказался за решеткой. Подъем радикальных настроений моментально сошел на нет, предоставив Временному правительству очень краткую передышку.

 

Возвращение анархо-синдикалистов в Россию в те­чение лета 1917 года резко отрицательно сказалось на практике вооруженного захвата домов и типографий, чем занимались их анархо-коммунистические кузены. Анархо-синдикалисты осуждали атавистическое возрож­дение терроризма и «эксов» 1905 года. Хотя они под­черкнуто соглашались, что войну следует продолжать, а революция должна развиваться вплоть до полного исче­зновения государства, синдикалисты осуждали беспоря­дочные экспроприации как шаг назад. Главной и немед­ленной целью, доказывали они, должна стать организа­ция сил труда.

В 1917 году большая часть анархо-синдикалистов при­соединилась к группе Кропоткина «Хлеб и воля», кото­рая раскололась из-за «оборонческой» позиции лидеров по вопросу отношения к войне. Хотя Кропоткин отлично знал о крайней усталости русского народа из-за войны, он считал поражение германского милитаризма необ­ходимым предварительным условием прогресса Европы. В преддверии убытия на родину он еще раз выразил свою поддержку Антанте. Несмотря на этот непопулярный жест, когда в июне 1917 года, после сорока лет эмигра­ции Кропоткин прибыл на Финляндский вокзал, его теп­ло встретила толпа в 60 000 человек, а военный оркестр играл «Марсельезу», гимн революционеров, где бы они ни находились, он же – торжественный хорал Великой французской революции, столь близкой сердцу Кропот­кина.

Керенский предложил почтенному либертарианцу пост министра образования в своем кабинете и государствен­ную пенсию, но Кропоткин отказался и от того и от другого. Тем не менее в августе он принял приглашение Керенского выступить на Московской государственной конференции (другим оратором был Плеханов, оракул российской социал-демократии, который тоже поддер­живал военные усилия), собрании бывших членов Думы и представителей земств, муниципальных органов управ­ления, деловых ассоциаций, профсоюзов, советов и коо­перативов. Всех их созвал новый премьер-министр в надежде, что они окажут поддержку его непрочному режиму. Участники конференции стоя приветствовали Кропоткина бурной овацией. В своем кратком обраще­нии он призвал к новому военному наступлению, чтобы вся нация встала на защиту России.

«Патриотизм» Кропоткина продолжал отчуждать от него бывших сторонников; он видел, что изолирован от возрождающегося анархистского движения в России. Его преданная ученица Мария Корн, поддерживавшая его даже по вопросу войны, осталась на Западе рядом с больной матерью. Варлаам Черкезов, который также соглашался с «оборончеством» Кропоткина, вернулся в свою родную Грузию и почти не поддерживал контак­тов со своими бывшими лондонскими друзьями. Оргеиани, как и Черкезов, вернувшийся на кавказскую ро­дину, поссорился со своим старым наставником и из-за того, что Кропоткин поддерживал Антанту, перешел в лагерь анархо-синдикалистов.

Первым из известных анархо-синдикалистов, вернув­шихся из зарубежной эмиграции, был Максим Раев­ский. Он прибыл на том же судне, что и Лев Троцкий. Родом из обеспеченной еврейской семьи города Нежи­на, который считался одним из первых центров анар­хистского движения в Юго-Западной России, Раевский (настоящая фамилия Фишелев) посещал гимназию в своем родном городе, а затем отправился в Германию, чтобы получить университетский диплом. Перебрав­шись в Париж, он стал редактором влиятельного кро­поткинского периодического издания «Буревестник», в котором вел горячую полемику с антисиндикалистами и «безмотивными» террористами из групп «Черное знамя» и «Безначалие». К началу Первой мировой вой­ны Раевский в Нью-Йорке –. редактор просиндикалистского журнала «Голос труда», еженедельного органа Союза русских рабочих в Соединенных Штатах и Ка­наде, в который входило примерно 10 000 членов.

Самыми способными сотрудниками Раевского в ре­дакции «Голоса труда» были Владимир (Билл) Шатов и Всеволод Михайлович Эйхенбаум, которого в рядах движения знали как Волина. Шатов, полный и вежли­вый человек, работал в Америке на самых разных ра­ботах – машинист, докер, печатник; в дополнение к своим обязанностям в редакции «Голоса труда» он при­нимал активное участие в деятельности Союза русских рабочих и в организации ИРМ («Индустриальные рабо­чие мира»). Волин был родом из семьи врача в Вороне­же, городе Черноземной полосы России. Его младший брат Борис Эйхенбаум стал одним из самых известных в России литературных критиков.

В 1905 году студент юридического факультета Санкт-Петербургского университета Волин присоединился к партии социалистов-революционеров и за свою ради­кальную деятельность оказался в Сибири. Совершив по­бег, он добрался до Запада. В 1911 году его привлек анархизм. Волин стал членом парижского кружка анархо-коммунистов во главе с А.А. Карелиным. Когда в Европе начались военные действия, Волин вошел в Ко­митет международных действий против войны. Арес­тованный французской полицией, он снова смог совер­шить побег и в І9І6 году оказался в Соединенных Штатах. Там он вступил в Союз русских рабочих и ско­ро обрел место в редакции «Голоса труда».

В 1917 году по призыву анархистского Красного Кре­ста Шатов и Волин пересекли Тихий океан и в июле при­были в Петроград. Объединившись с Раевским, они пе­ревели «Голос труда» в российскую столицу. В состав редколлегии вошел и Александр (Саня) Шапиро, изве­стный анархо-синдикалист, только недавно вернувший­ся из Лондона в свою родную страну, где отсутствовал около двадцати пяти лет. Виктор Серж в своих знамени­тых «Мемуарах революционера» описывает Шапиро как человека «умеренно-критического темперамента». Ша­пиро, родившийся в 1882 году в Ростове-на-Дону, был сыном революционера, который сам стал активным чле­ном Лондонской федерации анархистов. Еще ребенком оказавшись в Турции, Саня посещал французскую школу в Константинополе. Он владел четырьмя языками (рус­ский, идиш, французский и турецкий, а потом овладел еще английским и немецким) и в возрасте одиннадца­ти лет уже читал работы Кропоткина, Элизе Реклю и Жана Граве. В шестнадцать он поступил в Сорбонну, где изучал биологию для медицинской карьеры, но вскоре из-за недостатка средств был вынужден бросить учебу. В 1900 году Шапиро присоединился в Лондоне к свое­му отцу и много лет был близким сотрудником Кропот­кина, Черкезова и Рокера в Федерации анархистов. На Амстердамском конгрессе в 1907 году был избран сек­ретарем Международного бюро анархистов, а позже на­следовал Рокеру в качестве секретаря Комитета помощи анархистского Красного Креста.

Личность самого младшего члена группы «Голос тру­да» Григория Петровича Максимова пользовалась всеоб­щим уважением в анархистском движении как в России, так и за границей. Родившийся в 1893 году в деревне под Смоленском, Максимов посещал православную семина­рию во Владимире. Завершив учебу, передумал прини­мать сан и поступил в Санкт-Петербургскую сельскохо­зяйственную академию. Во время учебы в ней он читал работы Бакунина и Кропоткина, и вскоре его увлекли идеи анархизма. Окончив академию в 1915 году и став агрономом, Максимов был забрит в солдаты, чтобы уча­ствовать в империалистической схватке, которую резко отвергал. Вернувшись в Петроград в начале 1917 года, принял участие в февральских забастовках, которые и Привели к падению царского правительства. В августе он вошел в штат редакции «Голоса труда», став самым плодовитым автором издания.

Первый номер «Голоса труда» вышел в августе 1917 года под эгидой Союза анархо-синдикалистской пропаганды. В течение лета и осени союз распространял среди ра­бочих столицы убеждения синдикализма. «Голос труда» публиковал многочисленные статьи о французских syndi-егйз, о bourses dra travail и всеобщих забастовках, а редак­торы получали статьи от таких бывших хлебовольцев, как Оргеиани в Грузии и Владимир Забрежнев в Москве (оба они ранее связывались из Парижа с «Голосом труда» в Нью-Йорке), а также от бывшего «легального марксис­та» Владимира Поссе, пропагандировавшего доктрины синдикализма (правда, без «анархистской» приставки) вот уже более десяти лет. В русском издании «Голоса тру­да» высказывали свое мнение известные авторы из За­падной Европы. Кроме того, Волин, Шатов и Максимов, несмотря на загруженность редакторскими обязанностя­ми, находили время выступать с бесчисленными речами на заводах, в рабочих клубах и на митингах в цирке «Мо­дерн».

 

Главной целью группы «Голос труда» была револю­ция – «антистатичная по методам, синдикалистская по экономическому содержанию и федералистская по своим политическим задачам», революция, которая за­менит централизованное государство свободной феде­рацией «крестьянских союзов, промышленных союзов, фабричных комитетов, контрольных комиссий и т. д. на местах по всей стране». Хотя анархо-синдикалисты поддерживали советы, считая их «единственной воз­можной формой непартийной организации «революци­онной демократии», единственным инструментом для достижения «децентрализации и распространения власти», свои самые большие надежды они возлагали на заводские комитеты на местах. Завкомы, заявлял «Го­лос труда», нанесут «решительный, смертельный удар капитализму»; они представляют собой «самую лучшую форму организации рабочих из всех, что были... ячей­ку будущего социалистического общества».

Фабричные комитеты появились в России как неожи­данный продукт Февральской революции – они были ее «плотью и кровью», как весной 1917 года описал их один из организаторов рабочих. Когда Петроград кипел де­монстрациями и стачками, рабочие собирались в столо­вых, мастерских, на биржах труда, где шли разговоры о необходимости создания организаций на местах для за­щиты их жизненных интересов. По всей столице под самыми разными названиями – фабричные комитеты, заводские, рабочие советы, советы старейшин – на са­мых разных уровнях, от заводов до мастерских, возника­ли рабочие комитеты. Вскоре они стали действовать в каждом промышленном центре Европейской России – сначала появлялись на крупных предприятиях, а затем, по прошествии нескольких месяцев, возникали повсюду, вплоть до самых мелких.

С самого начала рабочие комитеты не ограничивались требованиями повышения заработной платы и сокра­щения рабочего дня, хотя эти условия открывали все списки, но кроме материальных благ они хотели иметь право голоса ив управлении производством. Например, 4 марта рабочие обувной фабрики «Скороход» в Петро­граде обратились к владельцам с требованием не только восьмичасового рабочего дня и повышения жалованья (включая двойную оплату сверхурочных), но и офици­ального признания заводского комитета и его права кон­тролировать вопросы найма и увольнения. На Петро­градской радиотелеграфной фабрике рабочий комитет недвусмысленно дал понять, что «собирается разработать нормы и правила внутренней жизни предприятия», а другие фабричные комитеты избирались главным образом для контроля за деятельностью директоров, инжене­ров и мастеров.

На крупных предприятиях Петрограда чуть ли не за сутки появились начальные формы «рабочего контроля» за выпуском и распределением продукции, особенно на государственных металлургических заводах, работавших почти исключительно на войну; на них трудилась по­чти четверть всех рабочих столицы. Лозунг «рабочего контроля» был тут же подхвачен и пошел распростра­няться от завода к заводу, вызывая неподдельный страх и у Временного правительства, – в данный момент оно руководило крупными предприятиями, где фабкомы до­ставляли немалые неприятности, – и у частных предпри­нимателей, предвидевших наступление кошмарных времен.

Лозунг «рабочего контроля» не был изобретен ни ана­рхо-синдикалистами, ни большевиками, ни вообще ка­кой-либо радикальной группой. Точнее, как потом вспо­минал свидетель из числа меньшевиков, «он был рожден бурями революции» и появился столь же стремительно и.неожиданно, как и сами фабричные комитеты. (Тем не менее «рабочий контроль» считался лозунгом запад­ноевропейских синдикалистов и Британской гильдии со­циалистов еще с конца прошлого века.)

Любые политические взгляды ничего не могли сде­лать с элементарным желанием рабочих организовывать местные комитеты или требовать признания своей роли в управлении заводами и мастерскими. Как и револю­ционное синдикалистское движение во Франции, фаб­ричные комитеты в России 1917 года были детищем рабочих, принадлежавших как к самым разным левым партиям, так и вообще ни к каким. Тем не менее про­шло не так много времени и наиболее воинственные рабочие стали выражать нетерпение умеренностью со­циалистов, которые поддерживали Временное прави­тельство, его политику продолжения войны и капи­талистическую систему. В феврале крушение царского режима вызвало надежды на немедленное прекращение военных действий и перерождение общества, но в ап­реле или мае эти надежды обернулись горьким разоча­рованием. Если в 1905 году социал-демократы – мень­шевики в той же мере, что и большевики, – были до­статочно радикальны, чтобы удовлетворить почти всех представителей рабочего класса, то теперь только анар­хисты и большевики провозглашали то, что хотел услы­шать растущий сегмент рабочего класса: «Долой войну! Долой Временное правительство! Заводы и фабрики -*-под контроль рабочих!»

Если, как замечал Ленин, рядовые представители рус­ского рабочего класса в тысячу раз ближе к левым, чем меньшевики и эсеры, и в сто раз ближе, чем даже боль­шевики, то наиболее полно выражают их радикальный дух именно анархо-синдикалисты. Но они были не спо­собны превратить в политический капитал темперамент своих близких родственников. Они оказывали влияние на фабричные комитеты, которое было непропорци­онально их малому количеству, но поскольку они отка­зались от централизованного партийного аппарата, им никогда не удавалось занять господствующее положение в комитетах или возглавить широкие массы рабочего класса. Это оставалось на долю большевиков, которые обладали не только самой эффективной партийной орга­низацией, но и сознательной волей к власти, чего не хва­тало синдикалистам, чтобы обзавестись союзниками из числа рабочих, сначала в фабричных комитетах, а потом и в советах и профсоюзах.

Хотя Ленин был осведомлен о синдикалистской при­роде фабричных комитетов и их программы рабочего контроля, он все же признавал потенциальную роль ко­митетов в стремлении его партии к политической вла­сти. Ленин предвидел «и крах, и революцию в тысячу раз мощнее, чем в феврале», ради чего ему и была нуж­на поддержка заводских рабочих. Если он питал ин­стинктивную подозрительность к тому, что Бакунин и Кропоткин называли «творческим духом масс», то по­тому, что с полным основанием считал его разруши­тельными способностями народа. Тем не менее в дан­ный момент он был готов оседлать могучую волну революции, которая смыла Временное правительство, и дождаться дня, когда большевики возьмут власть, рас­правятся с синдикалистами и начнут создавать новый социалистический порядок.

Посему Ленин и его партия оказывали решительную поддержку фабричным комитетам и их требованиям рабочего контроля на производстве. 17 мая, выступая в «Правде», Ленин недвусмысленно поддержал лозунг «контроля рабочих», заявив, что рабочие «должны тре­бовать немедленного введения контроля, фактического и без отступлений, с участием самих рабочих».

Для анархо-синдикалистов это было еще одним дока­зательством отступления Ленина от марксистских догм. «Большевики все больше и больше отходят от своих пер­воначальных целей, – утверждал журнал анархо-синди­калистов в Харькове, – и с каждым разом становятся все ближе к пожеланиям народа. Со времени революции они решительно порвали с социал-демократией и дают понять, что готовы воспринять анархо-синдикалистские методы борьбы».

Поэтому на рабочих конференциях между маем и октябрем делегаты от большевиков и анархо-синдика­листов голосовали вместе в поддержку фабричных ко­митетов и рабочего контроля. Самыми грозными их противниками были меньшевики. Жестко придержи­ваясь исторических рамок, установленных Марксом, меньшевики настаивали, что за Февральской револю­цией должен наступить продолжительный период бур­жуазно-демократического правительства, при котором рабочему контролю нет места. «Мы находимся на бур­жуазном этапе революции, – в июне на I Петроградской конференции заводских комитетов заявил М.И. Скобе­лев, меньшевистский министр труда. – В настоящее время переход управления в руки народа не поможет революции».

Более того, любое регулирование производства, без сомнения, является функцией правительства, доказывал Скобелев, а не автономных фабричных комитетов. Эти комитеты, подчеркнул он, могут куда лучше послужить делу рабочего класса, если станут подчиненными частя­ми в общенациональной сети профсоюзов; русскому ра­бочему классу вместо того, чтобы «искать путь к захва­ту заводов, куда лучше положиться на профсоюзы для улучшения своего экономического положения в рамках капитализма».

Тем не менее анархо-синдикалисты отнюдь не соби­рались покорно стоять в стороне, наблюдая, как проф­союзы поглощают рабочие комитеты. Разочарованные деятельностью профсоюзов, особенно тех, в которых тон задавали «постепеновцы» и «соглашатели», меньше­вики, делегаты от синдикалистов начали проводить рез­кое различие между «чистыми» фабричными комите­тами, наследниками революционного синдикализма и «реформистскими» союзами, которые, по словам Воли­на из группы «Голос труда», исполняли «роль посред­ников между трудом и капиталом».

Так в Харькове ведущий анархо-синдикалист (его фамилия Ротенберг) в конце мая сказал на собрании представителей фабричных комитетов: «Профсоюзы обанкротились по всему миру. И не стоит смеяться! Нужны совершенно другие методы. Когда профсоюзы захотели подчинить себе революционные комитеты, мы сказали им – руки прочь! Мы не пойдем по вашему пути. Мы должны закончить борьбу с капитализмом – вплоть до полного его исчезновения».

В том же ключе анархист из числа делегатов, пред­ставлявший Харьковское локомотивное депо, окрестил профсоюзы «отпрыском буржуазии», сказав, что им не место в новых временах, которые уже видит на горизон­те простой человек: «Фактически в данный момент, если мы хотим выжить, то должны захватить заводы, а если хотим исчезнуть – пусть они достанутся профсоюзам. Но мы этого не позволим. Чтобы улучшить положение рабочих, мы должны взять предприятия в свои руки». Таковы были страстные слова человека, который, как и многие, был до глубины души предан своему фабрично­му комитету, человека, увлеченного зрелищем прекрас­ного нового мира, к которому они могут прийти лишь при помощи местных комитетов.

Они считали профсоюзы наследием умирающего ка­питалистического порядка; фабричные комитеты,, «бо­лее живые», как они предпочитали представлять себя, олицетворяли волну будущего, которая сметет буржу­азное Временное правительство и откроет блистатель­ную новую эру для рабочего человека.

Фабричные комитеты были «сильны ценностями сво­ей молодости – революционностью, активностью, си­лой», писал Григорий Максимов в «Голосе труда», для которого профсоюзы были «старыми и осторожными, склонными к компромиссам; сами они считали себя бо­евыми и активными, а на деле стремились к «классовой гармонии». И если централизованная бюрократия проф­союзов подавляла новые идеи, то фабричные комитеты были «шедеврами рабочего творчества».

Настойчивые старания меньшевиков подчинить/рабо­чие комитеты профсоюзам встречали успешное сопро­тивление со стороны анархистов и большевиков – и те и другие стремительно обретали почву в рабочем движе­нии, особенно большевики с их эффективной организа­цией и стремлением к лидерству. Не обладая такой ор­ганизационной дисциплиной, анархисты вряд ли могли надеяться сравниться с большевиками в кампании набо­ра новобранцев; они могли лишь утешаться тем фактом, что «именно большевики, а не меньшевики повсюду на подъеме». Потому что, как они считали, большевики «от­казались от схоластики своих апостолов и приняли револю­ционную – то есть антимарксистскую – точку зрения».

Рост влияния синдикализма среди петроградских рабочих в 1917 году – это факт, признаваемый даже враждебно настроенными наблюдателями из числа мень­шевиков. В результате новых выборов в фабричные ко­митеты, проходивших летом и осенью, среди их чле­нов появилось много анархо-синдикалистов. Максимов и Шатов из «Голоса труда» были среди самых активных членов Центрального совета фабричных комитетов Пет­рограда (Максимов был избран в июне, а Шатов – в августе). Но оттого, что рабочее движение заметно сме­стилось влево, больше всех выиграли большевики, успешно присвоившие рабочую программу синдикалистов, точно так же, как в октябре – аграрную программу эсеров.

Удивительные успехи партии Ленина вызвали чувство растерянности в среде рядовых анархистов. Все большее и большее число приходило к убеждению, что их движе­нию требуется более высокий уровень организации, пусть даже их временные союзники-большевики все заметнее теряли преданность со стороны рабочего класса. Одна за другой торопливо собирались местные и губернские кон­ференции в надежде как-то излечить печальный разлад движения. В Петрограде анархистские ячейки на боль­ших предприятиях повысили свою активность, а местное отделение Союза анархо-синдикалистской пропаганды в районе Выборга открыло рабочий клуб с целью привлечь к себе новых членов. Анархо-синдикалисты Москвы, которые уже пользовались влиянием среди пекарей, печат­ников, железнодорожников и кожевенников, распрост­ранили его также среди почтовиков и работников пар­фюмерной промышленности. На юге синдикализм пустил корни среди шахтеров Донецкого бассейна, рабочих-цементников и докеров Екатеринодара и Новороссийска на Черном море.

Тем не менее, когда организационные усилия до­стигли апогея, лагерь анархистов раскололся по вопро­су о рабочем контроле. В Англии слово «контроль» оз­начало подлинное руководство данной процедурой, но российское значение термина было более сдержанным, оно предполагало наблюдение или инспекцию. Выраже­ние «рабочий контроль» означало что-то близкое к над­зору, к наблюдению над поведением хозяина, чем за­хват рабочими предприятия или управление им. Тем не менее, как заметил глава одного фабричного комитета, среди радикально настроенных рабочих всегда име­ются несколько человек, которые путают «контроль» с «захватом предприятия».

Большинство сторонников полной конфискации были анархо-коммунистами, считавшими рабочий контроль половинчатой мерой, компромиссом с существующим порядком. На столичной конференции фабричных коми­тетов один делегат из их числа потребовал не меньше чем «захвата заводов и устранения буржуазии». «Контроль нас не устраивает, – пожаловался другой. – Продукция должна находиться в наших руках и необходимо кон­фисковать все заводы». На съезде портовых рабочих Пет­рограда (среди которых влияние анархистов было осо­бенно сильным) самый нетерпеливый делегат призывал к «переходу управления заводами и портами в руки (ра­бочих) комитетов». «Комитеты, – заявил он, – должны быть активными, а не пассивными, то есть руководить заводами, а не просто контролировать их деятельность».

Споря с этой точкой зрения, второй оратор считал, что «рабочие, которые стремятся управлять предприя­тиями, серьезно переоценивают свои силы». Но вы­яснилось, что он оказался в меньшинстве, потому что специальная комиссия съезда одобрила призыв к эксп­роприации. На другой конференции рабочих ярый за­щитник экспроприации требовал «дел, а не слов», а затем поделился личным опытом захвата предприятия, в котором он принимал участие, – Шлиссельбургского порохового завода. Стоит отметить, что этот рабо­чий, Иустин Жук, в 1909 году был приговорен к бес­срочной каторге за ограбление сахарного завода под Киевом и убийство сторожа.

Для анархо-синдикалистов эти речи отражали ту стре­мительность и пылкость, которые определяли сотрудни­чество с анархо-коммунистами в прошлом. По мнению Максимова, адвокаты «захвата ради самого захвата» при­надлежали к вышедшей из моды и дискредитированной школе бандитизма и терроризма. Хотя в принципе син­дикалисты соглашались, что в конечном итоге предпри­ятия должны будут перейти в собственность рабочих, они были против немедленной конфискации – до того, как рабочие будут готовы к управлению производством. Максимов и ею коллеги в редакции «Голоса труда» на­стаивали на «тотальном» рабочем контроле, включаю­щем все производственные операции,– «настоящем, а не фиктивном» контроле над условиями работы, при­емом на работу и увольнением, длительностью рабочего дня, заработной платой и производственными процесса­ми. Только такой рабочий контроль мог служить насто­ящей переходной фазой, в ходе которой работники фи­зического труда могли бы научиться управлять сами собой. «Контрольные комиссии не должны заниматься просто проверками, – заявил анархо-синдикалист из Одессы на Всероссийской конференции заводских коми­тетов, которая состоялась в Петрограде как раз в канун восстания большевиков. – Они должны быть ячейками будущего, которые уже сегодня готовят переход произ­водства в руки рабочих».

 

А тем временем владельцы заводов в России обрати­лись к Временному правительству с предупреждением, что расширение рабочего контроля ставит национальную экономику под удар. Производители жаловались, что си­туация на заводах и фабриках «уже очень близка к точ­ке, за которой начинается промышленная анархия». Они возлагали ответственность за растущий экономический хаос на наивную убежденность рабочих в том, что Рос­сия стоит на пороге сияющего нового века. «Рабочий класс, – говорилось на конференции производственни­ков Южной России, – увлечен заманчивыми перспек­тивами, которые обрисовали его лидеры, он ждет при­хода золотого века – но тем горше будет разочарование, которого невозможно избежать». Рабочие действитель­но проявляли нетерпение в ожидании прихода золотого века. Чем больше силы на заводах и шахтах набирали рабочие комитеты, тем отчетливее становилось их виде­ние пролетарского рая. Россия чувствовала приближение «сна наяву», как описал его один председатель заводского комитета в Петрограде, когда рабочий человек будет «уп­равлять самим собой, не склоняя головы перед властью класса собственников».

К октябрю рабочий контроль в той или иной форме существовал на большинстве предприятий в России. Было даже несколько случаев, когда рабочие комитеты выки­дывали хозяев предприятий и инженеров, после чего сами принимались управлять предприятиями, рассылая делегации в поисках горючего, сырья и финансовой по­мощи от рабочих комитетов других предприятий. Те комитеты, которые взяли в свои руки бразды правления, часто хвастались, что они сохраняют – или даже подни­мают – уровень выпуска продукции. Например, рабо­чий комитет медеплавильного завода в Петрограде утвер­ждал, что едва ли не удвоил выпуск продукции, а делегат I Петроградской конференции рабочих комитетов пред­ставил фантастическую картину, как его авиационный завод под руководством комитета всего за два месяца на 200 процентов увеличил выпуск продукции.

Владельцы, конечно, отрицали эти утверждения. Узур­пация производства рабочими комитетами, доказывали они, приводила лишь к росту экономического хаоса.

«Что бы вы могли сказать о людях, – после Октябрь­ской революции писал ведущий коммерческий жур­нал, – которые решили бы контролировать работу вра­ча в тот самый момент, когда ему удалось предотвратить кровотечение при полостной операции или когда он делает искусственное дыхание человеку в коме? Что бы вы могли сказать о чиновнике, который назначает контро­лера, дабы тот наблюдал за действиями человека, спаса­ющего тонущего, или капитана судна во время шторма?»

Заводские комитеты считали такие обвинения наглы­ми попытками «посеять рознь» среди рабочих. Тем не менее, откровенно говоря, рабочий контроль – по край­ней мере, в самых его экстремистских формах – ока­зывал разрушительное воздействие на производство. Хотя комитетам часто удавалось предотвращать закрытие предприятий и массовые увольнения, их хвастливые за­явления о подъеме производительности были как мини­мум очень сильно преувеличены. Им пришлось столк­нуться не только с разрушенной системой доставки и серьезной нехватки основных материалов, но их скудные технические и административные познания вряд ли мог­ли заполнить брешь, что образовалась после изгнания инженеров и директоров. В результате некоторые коми­теты осознали, что им придется «идти в Каноссу», как писали большевистские профсоюзники, и возвращать на работу изгнанных управляющих, чтобы обеспечить вы­пуск продукции. Несмотря на свои возвышенные наме­рения, рабочие комитеты способствовали возникновению «товарной анархии», от чего Маркс и Энгельс должны были поворачиваться в своих гробах. И по мере разви­тия революции 1917 года заводские инспекторы сообща­ли Временному правительству, что «анархия на заводах и фабриках продолжает расти».

Во всей стране неуклонно повышался уровень напря­женности между трудом и капиталом. Естественно, ра­бочие возлагали ответственность за ужасные условия, в которых находилась российская промышленность, на хозяев, обвиняя их в том, что они затеяли эту ужасную войну ради извлечения больших прибылей, не обращая внимания на то, что их близорукая алчность ведет ма­шину производства к окончательному краху. Лидеры рабочих настаивали, что рабочий контроль над руководством необходим для предотвращения закрытия пред­приятий, локаутов и массовых увольнений. Со своей стороны производители возражали, что они вынужде­ны сокращать выпуск продукции или даже закрывать цеха из-за бесцеремонного вмешательства неквалифи­цированных рабочих в производственный процесс, отя­гощенный к тому же серьезной нехваткой сырья. У обе­их сторон были свои аргументы, но никакие слова не могли заполнить расширяющуюся брешь между сопер­ничающими классами. Первая мировая война и клас­совая война в пределах страны довели экономику Рос­сии и Временное правительство до катастрофы.

Date: 2015-07-27; view: 225; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию