Тунерзейский квартет

– Не слышно ничего, – сказала девушка с татуировкой на шее.

– Сейчас исправим! – с готовностью откликнулся мужчина постарше. – Федор? Лёлечке плохо слышно.

Ухоженная темноволосая женщина, жена мужчины постарше, посмотрела на мужа, перевела взгляд на девушку, приподняла бровь, но смолчала.

Федор, молодой человек с мягкой русой бородкой, что‑то подкручивал в портативном компьютере.

Просторная комната была наполнена предзакатным светом. Очень большое, чисто вымытое двухсветное окно открывало вид на котловину, на озеро и на горные цепи за озером. Над горами стояли розовые облака. Дымок поднимался от крыши соседнего дома в темно‑голубое сказочное небо.

Федя регулировал звук в своем старом лэптопе и от волнения путал клавиши. Удивительные события завязались вокруг него в последние дни.

Будучи студентом, затем аспирантом, а в последнее время и помощником профессора в Universite de Fribourg, Федя уже седьмой год почти безвыездно жил в Швейцарии: жил очень скромно, даже, пожалуй, скудно – и одиноко.

Сложилось так, что в конце декабря он оказался здесь, в «Альпотелe Юнгфрау». Гостиница не была роскошной – в сущности, пансиончик на шесть номеров, – но все же гостиница, и курорт, и поразительные – даже по меркам Швейцарии – виды… И никогда раньше Феде не приходилось живать в гостинице одному, без отца.

«Альпотелем» приятные неожиданности не исчерпались. Два старых, еще московских, приятеля, с которыми Федор пытался поддерживать угасавшую переписку, – вдруг, впервые за шесть лет, воспользовались его приглашением. Очевидно, Федору следовало благодарить снежную тучу, которая в целости миновала Австрию и Италию, но обильно просыпалась над Швейцарией – и сразу после Нового года в Беатенберг нагрянула компания московских «доскеров». Федор был несказанно рад и растроган: так хорошо ему было в шумной компании, болтавшей по‑русски… Но через несколько дней пришла необычная оттепель, маршрут снежных туч поменялся – и компания так же внезапно разъехалась по соседним альпийским державам. На день‑полтора задержалась в Беатенберге одна суровая девушка Леля: ей нужно было скорее вернуться в Москву. С Лелей Федор раньше не был знаком, да и в эти дни они не сказали друг другу двух слов – но, выполняя долг гостеприимства, Федор проводил ее на автобусную станцию; проследил за покупкой билета в аэропорт… и вдруг выяснилось, что из‑за вулкана рейсы по всей Европе отменены.

При всей своей независимости и суровости Леля все‑таки оставалась девятнадцатилетней девушкой, на неизвестный срок застрявшей в чужой стране… словом, Федор счел своим долгом взять над нею опеку. В «Альпотеле» как раз оказалась свободная комната. Федя даже выговорил у хозяина небольшую скидку.

На шее у Лели, пониже правого уха, был вытатуирован штрих‑код. Федору любопытно было, что бы это могло означать, – но при знакомстве он, разумеется, не спросил, – а дальше стало еще неудобнее: такой «персональный» вопрос (по‑французски размышлял Федор) мог быть истолкован как флирт, – а у него не было намерения флиртовать с Лелей.

Правда, время от времени Феде казалось, будто от нее исходит некий – не физический, а какой‑то общий, нравственный что ли, – запах чистоты, напоминающий запах свежего снега, и ощущение это ему нравилось и удивляло его – но внешне она его совсем не привлекала: всегда была одета в один и тот же бесформенный балахон и угги, ходила немного вразвалку… и главное, он никак не мог попасть с нею в тон. Леля вообще отличалась немногословностью, но даже когда что‑нибудь говорила (обычно кратко), он ее не понимал: не понимал, зачем она говорит сейчас именно это; что имеет в виду; что чувствует, – и даже простой, «первый» смысл сказанного часто не понимал.

Вчера Федор повел ее ужинать в дешевый – может быть, самый дешевый в Беатенберге – кабачок Bode‑Beizli, с грубыми лавками вместо стульев и длинными дощатыми столами. В виде декора здесь были развешаны допотопные лыжи, а под тарелки подкладывались листочки со схемами горных трасс и подъемников. В кабачке было шумно, по соседству братались итальянцы и, кажется, англичане… Вообще, Федору показалось, что вулкан привнес в курортный быт некоторое оживление.

Когда в очередной раз молчание затянулось, Федя стал создавать видимость светской беседы, пересказывая свое позапрошлогоднее сочинение о Достоевском. Леля слушала – или не слушала, Федя не понимал.

Итальянцы с шотландцами, пошатнув пару раз тяжелые лавки, кое‑как выбрались, и Федор с Лелей остались за длинным столом одни. Тут‑то и состоялось важное и неожиданное знакомство.

В кабачок вошла пара – семейная пара, муж и жена, как иногда бывает видно с первого взгляда: он – среднего роста, плотный, она – маленькая, очень собранная и ухоженная; оба одетые дорого и хорошо: вошли – и на пороге как‑то замялись… Может быть, не ожидали встретить настолько простецкую обстановку: за открытой стойкой на кухне громко жарилось мясо; низкая комната была набита битком – кроме ближайшего стола, за которым сидели только Федор и Леля. Помявшись, вошедшие все‑таки втиснулись по соседству, обменявшись с Федором осторожными полуулыбками.

Федор плохо определял чужой возраст: на первый взгляд ему показалось, что эти люди близки по возрасту к его родителям – но помоложе, то есть им лет по сорок или чуть меньше.

Меню, состоявшее из одной ламинированной страницы, вошедшие начали обсуждать по‑русски. Брюнетка заказала воду без газа и Sprossensalat, ее муж – мясо, пиво и кирш.

Федор по обычной своей застенчивости не решился вступить с соотечественниками в разговор. Поколебавшись, продолжил излагать Леле тезисы о Достоевском – и сразу почувствовал, что соседи прислушались.

Через короткое время Федор услышал, что слева к нему адресуются, причем каким‑то ужасно знакомым образом: «А позволите ли… – начал сосед и сразу одернул себя, – нет, не так! А осмелюсь ли, милостивый государь, обратиться к вам с разговором приличным?..» Федор повернулся – сосед весело улыбался ему: «Откуда цитата? помните?»

«Ах, он экзаменует всегда, невозможно!..» – воскликнула его жена, и Федя подумал, что люди они симпатичные.

Мужа звали Дмитрий Всеволодович Белявский, жену – Анна. Рукопожатие у Белявского было крепкое, теплое.

Выяснилось, что давным‑давно, «при совке», Дмитрий Всеволодович и сам писал курсовую о Достоевском. Порадовались совпадению.

«Впрочем, – дипломатично оговорился Федя, – где, кроме Швейцарии, могут сойтись любители Достоевского?..»

«Какой у вас русский язык… необычный», – заметила Анна.

Федя пояснил, что, хотя в последние шесть с половиной лет он много читал по‑русски, особенно классику, но современную разговорную речь подзабыл.

«Оно, может, и к лучшему?» – тут же вернула реплику Анна. Она вся была тонкая, острая, как струна: в ее присутствии Феде и самому захотелось выпрямить спину и произнести что‑то сдержанно‑остроумное.

Вероятно, знакомство и ограничилось бы маленьким разговором – тем более Леля уже как‑то заерзала; Федор стал выбирать момент, чтоб откланяться, – но в кабачке произошло анекдотическое явление. Всем присутствовавшим оно показалось смешным и нелепым – но, как вспоминали по меньшей мере двое из очевидцев, без этого незначительного происшествия все дальнейшее – очень важное, самое важное для них двоих – не случилось бы.

Анна спросила Федора, что именно тот изучает в Швейцарии, какой предмет.

«Чтобы честно… Я несколько раз поменял факультеты, переходил…» – начал Федя, – и в этот момент на пороге (вход был низкий: приходилось даже чуть‑чуть пригибаться под балкой) появилось семейство: отец, мать и долговязый подросток лет тринадцати или четырнадцати. Уставший, потный хозяин кабачка – краснолицый, с висячими, похожими на украинские, седыми усами, – пробегая мимо новоприбывших с подносом, ткнул в стол, ближайший ко входу – тот, за которым сидели Федор, Леля и двое их новых знакомцев. Семейство начало было опускаться на лавки, когда Федор продолжил: «Была славистика, компаративная культурология, теперь этнология по большей части…»

Лица новоприбывших выразили мгновенный ужас. Мать, сын и отец быстро переглянулись, и ужас сменился другим выражением, у каждого из троих собственным. Подросток изобразил нечто вроде сильной усталости, изнеможения; он даже слегка закатил глаза, как бы безмолвно стеная: «Ну во‑от, опя‑ать, сколько мо‑ожно!..» Мать подростка взглянула на мужа с негодованием, как бы обвиняя его, мол: «Куда ты привел?!» Лицо мужа тоже выразило гнев, но с оттенком недоумения и досады: «Откуда я знал?» Как ошпаренное, семейство вскочило с лавок, отпрянуло обратно к двери, мужчина решительно крикнул: «Лец гоу!»[1]– и они вышли вон.

Федя вытаращил глаза. Леля фыркнула. Дмитрий Всеволодович громко и заразительно, с треском, захохотал. В этот момент Федина симпатия укрепилась. Его восхищала чужая способность испытывать и выражать эмоции бурно и непосредственно.

«Что это было, – ровно проговорила Анна. – Их напугала… компаративная культурология?»

«Нет, их русская… русская речь… напугала! – крикнул Дмитрий Всеволодович, хохоча. – Вы видали? Нет, ну видали?!»

Сквозь хохот он рассказал, что уже примечал эту семейку – в поезде, который возил лыжников, и на подъемнике, – и был убежден, что они тоже русские: точно, в поезде между собой эти трое общались по‑русски!

«Я так и знала, – сказала Анна с упреком. – Ты им что‑то такое выдал, как всегда…»

«Нет! Нет! Нет! – возмутился Белявский. – И близко не подходил! Они просто услышали русскую речь, им в падлу сидеть рядом с русскими; если русские – значит, плохой ресторан!..»

Белявский махнул хозяину, заказывая всем по пиву.

«Ну что за народ?! – булькая, еще сбиваясь на смех, продолжал Дмитрий Всеволодович, – в чем загадка? Почему любые какие‑нибудь американцы, датчане, да кто угодно – радуются, когда встретят своих? чуть не обнимаются – да и обнимаются тоже – а русские друг от друга шарахаются, почему?!.»

Игрушечная обида – и все же обида, которая была им, всем вместе, нанесена, – и то оживление, в которое Дмитрий Всеволодович сразу же превратил эту обиду, – все эти быстрые общие переживания превратили сидящих за длинным столом из случайных соседей – почти в приятелей. Федору расхотелось прощаться. Выпили пива.

За пивом заговорили о «русской душе», о «загадке русской души» – и тут Федор произвел впечатление на новых знакомых. Уже много месяцев каждый день – и сегодня – и не далее как часа два назад – он занимался не чем иным, как – буквально! – загадкой русской души. И можно сказать, имел открытый доступ к этой загадке.

Научным руководителем Федора был Николя Хаас, профессор культурной антропологии… то есть антропологии национальной культуры… Федор немного запутался в терминах: название дисциплины, в которой блистал доктор Хаас, не имело точного русского перевода.

Если коротко пересказать Федину речь – теория доктора Хааса заключалась в следующем.

Чтобы понять национальный характер – не важно, русский, турецкий или швейцарский – т. е. именно чтобы понять «народную душу», «загадку народной души» – нужно было (по Хаасу) выслушать les recits libres («свободные повествования») подлинных «обладателей» или «носителей» этой самой «души», т. е. простых швейцарцев, или простых португальцев, или простых косоваров… Главное – с точки зрения д‑ра Хааса – следовало организовать интервью таким образом, чтобы повествование (le recit) от начала и до конца оставалось «свободным» (libre). Ни в коем случае интервьюеру не дозволялось влиять на ход разговора: разрешено было лишь поощрять говорящего («дальше, дальше», «ах, как интересно»), а также – при соблюдении ряда строгих ограничений (с французской дотошностью перечисленных Хаасом) – задавать «уточняющие» или «проясняющие» вопросы. Le narrateur (повествователь) должен был рассказывать исключительно то, что хотел сам; как хотел; и сколько хотел.

Другим «пунктиком» доктора Хааса была нелюбовь к рассказчикам‑горожанам, и особенно к горожанам с высшим образованием. Профессор решительно предпочитал людей «простых», выросших на земле – желательно в глухой деревне.

Когда доктор Хаас наконец получил правительственный грант на сбор полутысячи образцов «свободного нарратива» в Сербии, в Боснии, в Косове, в Турции и в России, Федор обрадовался, что его вот‑вот отправят в командировку на родину – но выяснилось, что гораздо дешевле нанять интервьюеров на месте.

Вокруг новой – еще не написанной – книги Николя Хааса завязалась дискуссия; особенно живо обсуждались темы, связанные с иммиграцией, «интеграцией» и т. п. Многочисленные помощники и аспиранты профессора «расшифровывали» интервью – то есть записывали слово в слово десятки часов непрерывного говорения; переводили многие сотни страниц с турецкого, сербского и т. д. на французский; пытались прокомментировать множество иностранных «реалий».

Федору досталась большая часть русского урожая. Четвертый месяц он расшифровывал, переводил, комментировал ежедневно, по много часов, до головной боли и черных мух перед глазами.

Помимо растущей усталости, Федор столкнулся и с более важной помехой. Некоторые отечественные «реалии» он, естественно, помнил с детских и школьных лет. О чем‑то способен был догадаться интуитивно. Очень многое находил в интернете. Но все‑таки Федя вырос в московской «интеллигентной» семье, а с восемнадцати лет вовсе жил за границей: «реалии», фигурировавшие в «свободном повествовании» пожилых русских людей из деревни, были ему самому ничуть не понятнее, чем его швейцарским профессорам.

А выполнить эту работу Федя стремился как можно лучше: не только из‑за своей обычной дотошности и уж точно не из‑за денег (деньги платились мизерные) – а потому, что лучших помощников профессор пообещал внести в список младших соавторов книги. Федино воображение рисовало его собственную фамилию рядом с громкой фамилией доктора Хааса – и раскрывало веер научных возможностей…

Выпив пива и набравшись смелости, Федя спросил своих новых знакомых, не согласятся ли те оказать ему помощь: вместе послушать записи; может быть, поделиться соображениями?..

Дмитрий Всеволодович, осушивший к этому времени полграфинчика кирша и пару больших кружек Rugenbrau, бурно заверил Федю, что они с Анной снабдят Федю такими исчерпывающими комментариями, что уже не Федя станет соавтором Хааса, а сам Хаас будет проситься, чтобы его втиснули после Федора мелким шрифтом! Отличная разминка для мозгов: все равно они с Анной давным‑давно должны были вылететь из Женевы в Москву, а теперь застряли тут неизвестно на сколько, кататься на лыжах поднадоело, тем более начинается оттепель… – как нельзя кстати придутся «свободные рециталы»!

Федя пригласил Анну и Дмитрия в Alphotel и, стесняясь того, что он, студент, позволяет себе жить в курортной гостинице, принялся путано объяснять, что благодаря некоторым обстоятельствам его поселили почти бесплатно… Гостиница только что открыла свой первый сезон, она никому не известна и не заполнена… хотя, в сущности, очень хорошая, недорогая…

«Насколько недорогая?» – быстро уточнил Дмитрий Всеволодович и показался Феде трезвее, чем буквально минуту тому назад. Федя припомнил цены.

«Вы говорите, хорошая? И свободные комнаты есть?..»

Погода наутро выдалась солнечная, не январская, теплая. Эр и к, хозяин и управляющий, провел Белявских в большую гостиную (Эрик называл эту комнату salon а cheminee в честь гигантского прокопченного доисторического камина). За двухсветным окном перед Дмитрием Всеволодовичем и Анной раскрылся вид на три самые знаменитые швейцарские горы – Эйгер, Мюнх и Юнгфрау; на озеро Тунерзее; развернулась вся панорама горных цепей за озером… Эрик упомянул, что Шильтхорн («видите? посередине») – снимался в «Джеймс‑Бонде», и обратил внимание посетителей на идеальную пирамидальную форму горы Низен («вон, справа, справа…»).

«La plus belle vue de toute la Suisse…» («Лучший вид… лучшие виды в Швейцарии…» – перевел Федя.) «…А mon humble avis», – скромно добавил Эрик. («…Полагаю».)

По лестнице с толстыми буковыми ступеньками, не скрипевшими, а как будто позванивавшими при ходьбе, поднялись на второй этаж, осмотрели комнаты.

Молча спустились.

Переспросили названную накануне Федором цену.

«С завтраком?» – уточнил Белявский.

«Да, но, – Эрик посерьезнел, – есть некоторая проблема…»

Белявские, как показалось Феде, почувствовали облегчение: «Альпотель» оказался не столь пугающе безупречен.

«Камин нельзя разжигать! – Голос Эрика дрогнул. – Ремонтируя крышу, рабочие сдвинули кирпичи и нарушили прилегание…» (Федор с трудом перевел «прилегание».) «…Но есть надежда, что буквально на днях появится мастер – хороший мастер! – камину двести пятьдесят лет, эту работу нельзя доверить первому встречному – и можно будет разжечь… Пока что – нельзя».

Дмитрий Всеволодович разделил скорбь хозяина: «Да, это существенный недостаток… мы должны хорошенько подумать…» – и подмигнул Федору.

Таким образом Alphotel Jungfrau оказался полностью «русским». Дмитрий Всеволодович и Анна заняли самый большой сдвоенный номер на втором этаже; Леля тоже жила наверху, через комнату от Белявских; Федор внизу; два номера в эти дни пустовали.

На исходе дня, после того как Белявские накатались на лыжах, Леля – на сноуборде, а у Федора голова привычно распухла от многочасовой работы в наушниках, – все постояльцы «Юнгфрау» расселись вокруг каминного столика.

Дмитрий Всеволодович пожинал плоды своего артистизма. Разыграв перед Эриком мучительные сомнения, он все же – «была не была!» – сделал выбор в пользу «Альпотеля», хотя и с – «увы!» – неработающим камином. Теперь на старинном черном буфете, отгораживавшем собственно «каминный угол» от большой гостиной, была в качестве так называемого «комплимента» выставлена внушительная стеклянная чаша с griottes au kirsch собственного производства. Тяжелая на вид жидкость сверкала темно‑красными искрами.

– Ну попробуй, попробуй компотик! – подносил Дмитрий Всеволодович жене ложку с мочеными вишнями…

– Тьфу! Ди‑ма! Это же водка!

– А как же? – веселился Белявский. – Специальный компотик! Выпивка и закуска в одном флаконе…

Дым, поднимавшийся в небо, сделался золотым на просвет; беленые стены комнаты приобрели теплый зефирный оттенок.

Федор долго выбирал, с какой записи начать, и остановился на самой своей любимой.

Бывало, что «расшифровки» давались мучительно – но речь этой женщины родом из‑под Тамбова отличалась такой особенной внятностью, мерностью, рассудительностью, что Федор к ней прибегал как к лекарству: он расшифровывал записи этой Нины Васильевны, когда ни на что другое не оставалось сил. И все‑таки даже настолько внятную речь приходилось прослушивать шесть, семь, восемь раз – так что Федор почти наизусть помнил все повороты сюжета. Теперь он следил за реакцией слушателей – так, как будто рассказывал сам.