Рассказ о матери

И находясь там в Канищевском детском доме и в Уметском интернате, мать ко мне туда приезжала. Она со мной связь поддерживала. Но я бывала у нее очень мало, потому что, во‑первых, ей меня содержать было не на что, а во‑вторых, и жить негде: она так и ходила по селам, по селам…

А когда я замуж выходила, я ее пригласила на свадьбу. Она на свадьбе очень переживала, плакала, что я замуж выхожу. Но мне уже было двадцать пять лет, я работала, материально ей помогала. Она ко мне приезжала, и мы пойдем с ней – я ей покупала и обувь, и одежду… Мы ткачами работали – норма обслуживания три станка, а я пять станков брала, я работала очень хорошо, отсюда в то время мы хорошо зарабатывали. Тем более кто хотел и у кого это спорилось. Поэтому я имела возможности и себя накормить, и учиться за эти средства, и мать содержать. Но она не в ущерб, как‑то она не злоупотребляла. Она довольствовалась малым. Поэтому мне не трудно было ее тоже материально поддерживать…

А после свадьбы пришло письмо, что мать у меня тяжело заболела. Она жила в это время у одной женщины. И я выехала, и ее там нашла – она лежала парализованная…

Там вот как получилось. Одна женщина, монашка – она потеряла сына, он у нее утонул. И она взяла себе девочку, ну, такую… не очень здоровую в умственном развитии… и она ее поднимала. И этой девочке уже было пятьдесят лет, когда я приехала и узнала эту женщину‑то. Эта монашка время от времени уезжала в крупные города: покупала свечи, покупала ложки, потом приезжала туда обратно в Пичаевский район и эти ложки‑свечи продавала – такой приработок у нее был. А уезжая, она маму у себя оставляла, чтоб она печь протопила и чтобы за ней присмотрела, за этой пятидесятилетней женщиной. И вот в одну из поездок она поехала, эта монашка, а эта пятидесятилетняя женщина осталась вместе с моей мамой…

Вот я разыскала когда ее, свою маму‑то, и увидела эту картину – мама лежит вся грязная на постели, а эта… не очень здоровая в умственном отношении женщина путем ничего не может сделать… (тяжело вздыхает) Она маму‑то оставляла за ней присмотреть, а получилось наоборот – что эта больная смотрит за еще больней…

Я пошла нашла в этом селе фельдшера, с ним проконсультировалась, можно ли ее транспортировать в районную больницу или нет. Потому что я волновалась: вдруг в пути ей еще хуже будет? Фельдшер сказал, что ее транспортировать можно. Я выехала в район, пришла к главному врачу районной больницы, объяснила ему ситуацию. Что помочь некому, что я воспитанница детского дома, у меня тяжело больна мать, лежит в этом селе, с этой вот глупой женщиной, ухаживать за ней некому…

Он меня выслушал, вошел в мое положение, дал мне машину «скорую помощь», уазик, и я выехала в это село. Приехали – на госдороге есть дорога, а к селу не подъедешь. Там вот так идут посадки перпендикулярно асфальтовой дороге – и все забито снегом. И я пешком… ну, километра три, наверно, от госдороги – дошла, попросила там мужчину – у него лошадь: он запряг сани, и на санях мы ее довезли до госдороги, мать. Посадили в этот уазик… ну, не посадили, а на носилках… На уазике я ее привезла в больницу в Пичаевскую, в райцентр – и ее положила.

Паспортные данные я отдала главному врачу и сказала, что я ее не бросаю: ведь бывают такие случаи – бросили в больнице и все, правильно? Я ее не бросала, я дала все свои паспортные данные, объяснила, что я должна работать на фабрике, а тут такая накладка случилась…

Суббота‑воскресенье – я ехала всегда в больницу, за ней там ухаживала и общалась с ней. У нее одна сторона отнялась, но она еще разговаривала со мной, общалась. У них там ванна – я на каталке ее подвезу, помою ее, покупаю, переодену, грязное белье заберу – и уезжала обратно в город работать.

И вот в одно прекрасное время среди недели меня вызывают на работе в отдел кадров и говорят, что ей стало хуже. Ее вторично парализовало, она уже не могла разговаривать, у ней язык отнялся – и тут меня уже окончательно отпустили с работы и дали больничный по уходу за тяжелобольной. И остаток времени я уже провела с ней рядом, в этой больнице в районной. Ухаживала за ней, как могла с ней общалась… И вот однажды за руку она меня обжала, одной рукой, которая у нее работала, она так сжала мне, и прямо на глазах у меня и ушла…

(пауза)

Там жили дальние‑дальние родственники – я пошла, объяснила, что так и так – мама моя умерла, мне здесь обратиться не к кому, потому что я же там не жила, я в детдоме была, меня там никто не знает… И попросила по мере возможности помочь мне в похоронах. И вот эта женщина, тетя Лида, и дядя Семен – они мне помогли. Пригласили мужчин, гроб сделали при больнице, вырыли могилу – тетя Лида работала директором рынка в районном центре Пичаево. Я ей деньги дала, и она купила это… ну, на поминки всё… в общем, по‑человечески мы ее помянули, похоронили: в церковь ее заносили, потом на кладбище похоронили, и там на кладбище я ей памятник поставила, и оградку, и каждый раз, когда мы туда приезжаем, первым делом иду к ней на кладбище.

Вот, казалось бы, она меня не воспитывала, а все равно вот… как вам сказать это… Родная кровь, что ли…

И, вы знаете, еще повезло мне, наверное, с мужем. Он всегда мне во всем помогает. Вот мать – казалось бы, она не помогала нам ничем, ни в чем… А тем не менее он все равно идет мне навстречу: мы с ним вместе едем, он там вырубает сорняк, оградку покрасит, так далее…

Вот у нас был директор в детдоме, Яков Гаврилович. Он всегда говорил нам: ребята, жизнь‑то, она вас пошвыряет… (плачет)

И вот, казалось бы, сколько лет прошло… Пятнадцать лет мне было – и уже пятьдесят девять… (плачет) …а я эти слова помню.

И вы знаете, как по жизни бывает: так тебя к стенке прижмет – ну, думаешь, нету выхода. А потом – раз‑раз, смотришь, все прокрутилось как‑то, прокрутилось – и пошло опять своим чередом…

Пошло

– Э‑м… Как это называлось?.. – Анна чуть‑чуть наморщила лоб, – когда ребенок рождался после смерти отца?.. Дима! Было какое‑то специальное слово…

– А пусть с нами Леля поделится! – вдруг повернулся Белявский. – Кто тут у нас человек двадцать первого века? Было вам интересно?.. Смешно? Непонятно?

– Непонятно «посадки». Жарили хлеб в «посадках»…

– Возможно, роща?.. – предположил Федор. – Искусственная рощица?

– Не рощица, – отмахнулась Анна. – Посадки – это когда высаживают посреди поля, в рядочек…

– Лесополоса. Ну а все же, – не отступал Дмитрий Всеволодович, – перед вами, как было сказано, аутентичная русская душа. Вот она – и вот вы, успешная, юная, из абсолютно другой реальности: что‑то вызвало внутренний отклик? Что‑то запомнилось?

– Как убегали. Как хлеб жарили на костре.

– Вот! Во‑от! – подхватил Дмитрий Всеволодович, – глядите: все хорошие воспоминания заякорены на жратве! Хлеб, каша, капуста в корыте: все в жизни хорошее связано со жратвой…

– Время голодное, – кивнула Анна.

– Простые потребности, примитивные. Пирамида потребностей. Федор, фиксируйте: у русского человека положительные воспоминания – о еде! Считайте, уже первое наблюдение…

Воодушевившись, Дмитрий Всеволодович направился к буфету, наполнил розетку «грийотками» – и вдруг воскликнул:

– Постума!

– Что? Что?

– Помнишь, Постум, у наместника сестрица… А, Федор? Худощавая, но с толстыми ногами… Родившийся «пост», после смерти отца. Мужчина – «постум». Женщина – «постума»! Хэ, помню еще кое‑что…

И – вот идея, – продолжил Белявский, двигаясь с полной розеткой обратно к камину. – Мы собираемся слушать разных людей… Представьте, что все рассказы – от лица загадочной русской души. Все это нам рассказывает – она. Душа. На разные голоса. А? Ракурс? Русская душа себя называет незаконнорожденной – забавно?..

– Возможно, каждая… – пробормотал Федор чуть слышно, – каждая душа в некотором смысле – незаконнорожденная…

– …забавно? Не то, понимаете ли, от викингов, не то от татаро‑монгол… Нищая! Родилась нищая. В детстве – нищая. В раннем тинейджерстве забирают в казенный дом. Пыталась оттуда сбежать. Хлеб насущный себе – воровала! Ела этот ворованный хлеб – в посадках … Символы! Одни символы. Незаконнорожденная – незаконная – нелегитимная. И вся жизнь ее, начиная с рождения – незаконная… Интересно? По‑моему, интересно. Ань, какие твои ощущения?

– Э‑м… Мои ощущения? – Анна завела глаза к потолку. – В первую очередь – ощущение тьмы…

То ли тьма прошлого… тьма происхождения… или тьма забытого детства…

В сельской больничке, в пятидесятом году, зимой… врачи пьяные с Нового года… по щелям дует, тощие одеялка со штампами… За окнами тьма…

– А я слышу, – поднял голову Федор, – рассказ про терпение и про общность. Не только «жратва», совсем нет, много больше «жратвы»! Вы заметили: кашу они варят – вместе; капусту рубят, ягоды собирают, хлеб на костре жарят – вместе…

– А как же! Вся жизнь в коллективе! Советские…

– …здесь почти «преломление хлеба»…

– С какой целью рубили капусту? – строго спросила Леля.

– Квасить…

– Видимо, чтобы в бочку побольше утрамбовать…

– Ну, ребята? – потер руки Белявский, – дело пошло? Сейчас разберемся с русской душой, всю разложим по косточкам! Давай, Федор! Эту дальше, другую, какую?

– Может быть, пока другую, для разнообразия – а к этой вернемся позже?..

– О’кей, о’кей, заводи агрегат!