Пятница, 13 июля 1990 года 4 page

– По‑моему, вас это совершенно не касается.

– Некоторым образом касается. Поступайте как знаете, но мне здесь неприятности не нужны.

– Не волнуйтесь. Если Оливер приедет, никакой разборки в Бронксе не будет. Никакой крови. Обещаю.

– Плохо, – печально вздыхает Сэм. – Кровь – хорошее удобрение. – Он смеется, но замечает, что я не нахожу шутку смешной, и смущенно откашливается. – И где вы работаете?

Я рассказываю, что я специалист по патологии речи, и смотрю на него.

– Это означает, что я езжу по школам Сан‑Диего и осматриваю детей с проблемами речи, вызванными заболеванием губ, волчьей пастью – чем угодно.

– Хотите верьте, хотите нет, – саркастически отвечает Сэм, – но я закончил школу.

Он ускоряет шаг.

– Я не хотела вас обидеть, – извиняюсь я. – Многие не знают, что такое патология речи. Я просто привыкла объяснять, что это означает.

– Послушайте, я знаю, откуда вы родом. Знаю, что вы думаете о таких, как я. И сказать по правде, мне совершенно на это наплевать.

– Но вам же обо мне абсолютно ничего не известно!

– Как и вам обо мне, – возражает Сэм. – Давайте оставим эту тему. Вы приехали сюда повидаться с братом – отлично. Хотите немного погостить – хорошо. Договоримся так: я занимаюсь своим делом, а вы своим.

– Отлично!

– Отлично.

Я скрещиваю руки на груди и смотрю на спокойную гладь озера в долине.

– Хотелось бы спросить, почему вы не помогли мне подняться там, в сарае?

– Выбраться из дерьма? – Сэм наклоняется ко мне настолько близко, что я чувствую запах пота, овец и дурманящего сена. – Потому что точно знал, кто вы есть.

– Это вы о чем? – вспыхиваю я, но он уже удаляется размашистой беззаботной походкой. – Что, черт побери, это значит?! – Он только передергивает плечами. – Свинья! – ругаюсь я себе под нос.

Делаю еще два шага и вижу приставленную к одной из яблонь лестницу.

– Это же Джоли! – кричу я. – Джоли! – Подбираю длинный подол сарафана матери Сэма и бегу через поле.

Джоли обматывает ветку зеленой изолентой. У него такие же светлые, вьющиеся на висках волосы. Он гибкий, сильный, грациозный. Он поднимает глаза в обрамлении длинных темных ресниц и поворачивается ко мне.

– Джейн! – восклицает он, как будто совершенно не ожидал увидеть меня здесь. Потом улыбается, соскакивает с лестницы и заключает меня в объятия. – Как дела? – шепчет он мне в шею.

Я пытаюсь не разреветься. Я так долго ждала.

Джоли, чуть отстранившись, нежно оглядывает меня. Продолжая сжимать мою руку, он подходит к Ребекке.

– Похоже, ты пережила это путешествие, – говорит он и целует ее в лоб.

Она наклоняется пониже, как будто получает благословение. Джоли улыбается Сэму и Хадли.

– Кажется, вы уже познакомились.

– К несчастью, – бормочу я.

Сэм сердито смотрит на меня, Джоли переводит взгляд с меня на него, но мы оба молчим.

Джоли хлопает в ладони.

– Отлично, что вы приехали! У нас полно работы.

Сэм в приступе неожиданной щедрости дает Джоли выходной. Мы стоим и смотрим друг другу в глаза, пока не остаемся вдвоем. «Мой братишка, – думаю я. – Что бы я без тебя делала?»

Джоли подводит меня к толстому низкорослому деревцу. Оно почерневшее и голое. И, похоже, не будет плодоносить.

– Я делаю все, что могу, – признается Джоли, – но в этой яблоне не совсем уверен.

Он перешагивает через одну из согнутых веток и жестом велит мне сделать то же самое. Такое впечатление, что мы начинаем говорить одновременно. Мы смеемся.

– С чего будем начинать? – спрашивает Джоли.

– Можем начать с тебя. Хочу поблагодарить тебя за то, что привел меня сюда. – Я улыбаюсь, вспоминая его полные размышлений письма на желтой линованной бумаге. – Без тебя я бы точно не справилась.

– Я рад. Отлично выглядишь. Ты стала еще красивее.

– Настоящая развалина, – говорю я, но Джоли качает головой.

– Я серьезно.

Он улыбается и, держа меня за руку, начинает поглаживать ее пальцами, как будто пытаясь воскресить.

– Ты счастлив здесь? – спрашиваю я.

– Взгляни на это место, Джейн! Такое впечатление, что сам Господь сбросил с небес этот величественный холм и озеро. Я хорошо зарабатываю. Если это вообще можно назвать работой. Я воскрешаю то, что невозможно воскресить. Оживляю мертвые деревья. – Он смотрит мне в глаза. – Обо мне ходят легенды. Меня называют «дарующим вторую жизнь».

Я смеюсь.

– Похоже, ты нашел свое призвание. Неудивительно, что я здесь.

Джоли в ожидании смотрит на меня.

– Не знаю, с чего начать, – говорю я.

– Начни откуда хочешь, – отвечает Джоли. – Все равно дойдешь до сути.

– Это точно! – Я нервно смеюсь. – Я уехала не потому, что уже давно и всерьез думала уйти от мужа. Поступок был импульсивным. Я просто села и уехала. – Я щелкаю пальцами. – И я не знаю, что делать дальше.

– Тогда почему ты ударила Оливера? – улыбается Джоли. – Не пойми меня превратно… Я считаю, что ему поделом.

– Ты знаешь хрестоматийный ответ на свой вопрос. Ребенок, которого в детстве били, сам вырастает в агрессора. Последнее время я часто вспоминаю папу. Классический пример, не так ли? Грехи отцов переносятся на детей.

– Думаешь, он уже едет сюда?

– Я даю ему на это самое большее десять дней. – Я верчу на пальце обручальное кольцо, которое, к собственному удивлению, продолжаю носить. – Если только, конечно, он не отправится в экспедицию в Южную Америку, как планировал. В этом случае у меня есть месяц отсрочки.

– Мне неприятно об этом говорить, но когда‑то ты его любила.

Джоли понял суть проблемы быстрее, чем кто‑либо другой.

– Мне нравилась мысль о том, что я в него влюблена, – признаюсь я. – Но это лишь видимость настоящей жизни. – Я пристально смотрю на брата. – Я тебе уже говорила, что дело не в Оливере. Дело во мне. Я просто взбесилась, когда мы с ним ругались. По‑моему, мы спорили о том, что должно стоять в моем шкафу: его документы или коробки с моей обувью. От этого браки не распадаются. – Я опускаю глаза. – Мне страшно. Я пятнадцать лет разрезала фрукты так, как любит Оливер, складывала его белье, убирала за ним. Я делала все, что должна делать жена. Не знаю, что в тот день заставило меня его ударить. Возможно, я просто искала выход.

– Ты ищешь выход?

– Не знаю, что я ищу, – вздыхаю я. – Я вышла замуж совсем юной. Родила ребенка. Когда люди спрашивают меня, кто я, я отвечаю «жена» или «мать». Я совершенно не знаю, кто я. Кто такая Джейн.

Джоли не отрывает взгляда от моего лица.

– А ты хочешь знать это?

Я закрываю глаза и мысленно рисую картинку.

– Ох, Джоли, – вздыхаю я. – Я вернусь домой и снова стану идеальной женой и матерью. Буду делать то, что делала всегда, и никогда не буду вспоминать об этом побеге. Проживу самую заурядную жизнь, и, как ты и обещал, у меня будет всего пять минут счастья, пока всему не придет конец.

Сэм

С самого начала у нас возникают разногласия. Я знаю, что она едет, но не томлюсь в предвкушении, и, разумеется, она появляется как раз тогда, когда я занят делом. И хотя я вижу, что она выходит из машины с дочерью, но делаю вид, что не слышал, как они подъехали. Я как раз стригу барана, когда она заходит в загон. Я мало что могу сказать о ней, потому что стою лицом к барану, только замечаю, что у нее очень красивые ноги, и пытаюсь сосредоточиться на текущем ровными рядами руне, на том, чтобы аккуратно состричь шерсть с боков животного. В наши дни хорошая шерсть стоит почти полтора доллара за килограмм, подшерсток с живота – чуть дешевле. Когда была жива мама, она чесала и сучила шерсть, а потом что‑нибудь из нее вязала – свитер или кофту. Но теперь мы просто продаем шерсть в городской фонд. Время от времени я покупаю одеяло, сотканное из шерсти местных овец.

Она обходит солому, как будто идет по минному полю. Господи боже, это всего лишь навоз. Почти половина овощей, которые она покупает в супермаркете, удобрены навозом. Она спрашивает, знаю ли я Джоли.

Наверное, не стоило ставить ее в неловкое положение. В конце концов, я действительно ее не знаю. Меня провоцирует собственная заносчивость. Противиться я не могу. Только потому, что мне хочется посмотреть, как она будет выглядеть, оказавшись в чужой стихии, я прошу помочь мне привести следующую овцу, и она заходит за мной в сарай. Я рассчитываю посмеяться от души, а потом сказать ей, кто я.

Она, следуя моему примеру, запускает пальцы в руно, как будто запутывается в сети, и мы медленно, сгорбившись, выходим, а между нами идет овца. Она выходит со мной к забору, где я стригу овец. Я украдкой бросаю на нее удивленный взгляд. По крайней мере, она явно не боится испачкать руки. У нее высокий лоб и вздернутый нос, как будто ему мало места на лице. Я бы не назвал ее писаной красавицей, но она ничего. В свежем, умытом виде. Конечно, я вижу ее не при полном параде. Там, откуда она приехала, наверняка никуда не ходят без косметики, массивных украшений и костюмов с безумными ангелочками.

Я едва сдерживаю улыбку: она неплохо справляется. Я отпускаю животное, чтобы взять машинку для стрижки, и неожиданно овца бежит прямиком на девочку.

– Что ты делаешь! – ору я первое, что приходит в голову. – Лови ее!

Девочка – ее зовут Ребекка – бросается на овцу, но та бежит в противоположную сторону. Я поворачиваюсь к сестре Джоли. Не могу представить, что есть такие дураки, которые отпустят овцу, когда ее нужно стричь!

– Я думала, она будет стоять смирно, – оправдывается она.

Господи боже, всего‑то требуется, что здравый смысл. Она смущенно смотрит на меня, а когда видит, что это не срабатывает, сама идет за овцой. Пытаясь ее схватить, не замечает кучу навоза на сене и, естественно, падает прямо в него.

Честно, я не хотел, чтобы произошло нечто подобное. Я рассчитывал подшутить, показать этой девице из Ньютона, каково это – работать на ферме, а потом отвести ее к Джоли. Но то, что произошло, – настоящая умора. Чтобы не расхохотаться, я хватаю овцу и сосредоточиваюсь на стрижке. Провожу машинкой по животу, по ляжке, между ногами, вокруг шеи. Ногами и коленями прижимаю овцу к земле, пока состригаю шерсть с боков, – руно скатывается снежным ковром. С внутренней стороны шерсть идеальная – белая, лишь в нескольких местах виден ланолин. От прикосновения шерсть пружинит, закручиваясь от естественного кожного жира. Через несколько минут я заканчиваю и легонько хлопаю овцу по ляжке. Животное подскакивает, оглядывается, одаривая меня сердитым взглядом, и уносится в поле к остальным овцам.

Я подхожу к сестре Джоли, которая вытирает спину об облупившийся забор. Она прикладывает все усилия, чтобы не касаться навоза. Я не выдерживаю и смеюсь ей прямо в лицо. От нее ужасно воняет, засохший навоз – даже в волосах.

– Не повезло, так уж не повезло, – говорю я. На самом деле я хочу сказать: сочувствую.

Она настолько не вписывается в окружающую обстановку и выглядит такой жалкой, что мне становится стыдно. Я уже собираюсь представиться и сказать, что сожалею о случившемся, когда с ней происходит метаморфоза. Она заметна невооруженным глазом: плечи расправляются, подбородок вздергивается, глаза темнеют, появляется горделивая осанка.

– Уверена, что подобное поведение неприемлемо даже для того, кто работает в поле, – грозит она. – Когда я пожалуюсь Джоли, он обязательно расскажет об этом происшествии тому, кто всем здесь заправляет.

– Меня этим не испугаешь, – сухо отвечаю я и представляюсь. Протягиваю руку, но, подумав, отдергиваю.

Девочка представляется сама. Она смеется, и это позволяет мне надеяться, что она ничего.

– Идем, – приглашаю я, – приведете себя в порядок в Большом доме.

Я показываю их комнаты, решив, что это самое меньшее, что я могу сделать после такого фиаско. И разрешаю Джейн взять из маминого гардероба все, что понравится. Платья будут ей велики, но она обязательно что‑нибудь придумает. Она чуть ли не захлопывает дверь у меня перед лицом, и я спускаюсь к Ребекке, которая заглядывает в каждый выдвижной ящик старинного аптечного шкафчика, доставшегося моей матери от ее мамы.

– Там пусто, – говорю я, застав ее за этим занятием.

Она даже подпрыгивает от неожиданности.

– Простите, – извиняется она, – я не должна была лазить по ящикам.

– Конечно, должна. Теперь это твой дом. По крайней мере, на какое‑то время.

Я открываю один из ящичков и достаю цент 1888 года выпуска с изображением индейца. Интересно, а она знает, что он приносит удачу?

Ребекка бродит по комнатам: заглядывает в гостиную, в кухню, облицованную голубой плиткой, в библиотеку, где вдоль стен стоят книги, которые я собирал много лет, в основном об экзотических странах.

– Ух ты! – восклицает она, выбирая книгу в твердой обложке о Канадских Скалистых горах. – И вы везде побывали?

Я захожу за ней в библиотеку.

– Тебе понятно выражение «путем духовным»?[12]

– Я так путешествовала до этого лета.

Ребекка улыбается мне чистой, открытой улыбкой, как будто ей совершенно нечего скрывать. Мне она нравится.

– Я посижу на улице. Можешь смотреть все, что угодно. – Я оставляю ее у антикварного секстанта, стоящего на камине. – Это прибор для навигации, – сообщаю я, идя к выходу. Когда я отворачиваюсь, она подходит ближе, и старая половица вздыхает под ее ногами.

На улице тепло, но не жарко, хотя и лето на дворе. Я с нетерпением смотрю на часы, но с моей стороны это нечестно. Прошло всего четыре минуты с тех пор, как я оставил сестру Джоли в маминой комнате, а ей ведь необходимо умыться, и если уж говорить начистоту – это я виноват в том, что она испачкалась. Я оглядываюсь на сад, на который открывается великолепный вид от Большого дома, пытаясь разглядеть Джоли или Хадли, чтобы сдать им на руки гостей. Я не умею общаться с посетителями, никогда не знаю, что говорить. Особенно в таком случае. Я не ожидаю, что женщина из Калифорнии сможет понять мою жизнь, как и я не смогу понять ее. Мои глаза шарят по дорожкам, которые разделяют яблони разных сортов в саду, отмечают деревья, нуждающиеся в опрыскивании, в подрезке. Я смотрю на ровные ряды яблонь, но вижу ее. Стоящую в гардеробной, снимающую рубашку… Я засовываю руки в карманы и начинаю насвистывать.

Когда она спускается, на ней мамин полосатый сарафан. Он дикого персикового цвета, как горячий, удушливый закат, и поскольку отец часто жаловался, что мама в нем как рекламный стенд, она оставила его здесь, когда переехала. Сарафан действительно выглядел вызывающе, особенно на широких маминых бедрах, но на сестре Джоли он смотрится почти элегантно. Он присобран на талии, а она еще и подпоясалась старым платком, – думаю, она могла бы полностью в него завернуться. Ее руки – слишком худые и бледные, как на мой вкус, – торчат из чересчур широкой проймы. И персиковые тона снова проявляются у нее на щеках, так что ее лицо и сарафан становятся одного цвета.

Она держит в руках грязную одежду.

– А с этим что делать?

Я не узнаю свой голос. Сиплый и запинающийся.

– Постирать, – отвечаю я, поворачиваюсь и шагаю прочь по тропинке, пока она ничего не заметила.

Они довольно быстро догоняют меня, и я пытаюсь поддержать разговор рассказами о саде. Когда на горизонте появляется озеро Благо, я говорю Ребекке, что в нем хорошо купаться, а на тот случай, если она увлекается рыбалкой, сообщаю, что здесь водится окунь. Я смотрю, как Джейн оглядывает старые толстые деревья в этой части сада, «макинтош», и только потом обращает внимание на пруд. Когда я прохожу мимо, от нее пахнет лимоном и свежими простынями. Ее кожа, даже с такого близкого расстояния, напоминает мне безупречный внутренний край цветка дикой яблони.

– Хадли! – окликаю я.

Он спускается с лестницы, стоящей за яблоней, подрезкой которой он занимался. Когда я представляю его, он делает все то, что я не сделал у сарая. Он берет руку Джейн и трясет ее, кивает Ребекке. А потом одаривает меня многозначительным взглядом, как будто знает, что превзошел меня в вежливости.

Он тут же, поотстав, завязывает разговор с Ребеккой – выходит, Хадли очень хорошо разбирается в людях, – а мне остается поддерживать беседу с Джейн. Я терзаюсь тем, что оставшиеся четыре гектара мы преодолеем в молчании, но я и так был достаточно груб сегодня. «Сэм, – уговариваю я себя, – они только что пересекли страну. Разумеется, ты сможешь подобрать подобающую тему для разговора».

– Я слышал, вы немного попутешествовали, – говорю я.

Она вздрагивает совсем как Ребекка, когда я застал ее за тем, что она заглядывала в аптечные ящики.

– Да, – осторожно отвечает она. – Через всю страну. – Она смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я оценил сказанное, а потом вновь натягивает на себя эту высокомерную, заносчивую маску: «куда‑тебе‑до‑меня». – Конечно, я бывала и в Европе, и в Южной Америке, когда ездила в экспедиции… с мужем. – Да, Джоли рассказывал мне о том парне – любителе китов, и почему Джейн уехала из дома. – А что? Вы любите путешествовать?

Я улыбаюсь и говорю, что попутешествовал по миру, по крайней мере, мысленно. Но по ее лицу я не могу сказать, что она об этом думает, пока она прямо не задает вопрос, почему я просто не поеду в путешествие на самом деле. Я пытаюсь объяснить, чем отличается управление садом от ведения другого бизнеса, но она не понимает. Да я, в общем‑то, этого от нее и не ожидал.

– А куда бы вы хотели поехать? – спрашивает она, и я тут же отвечаю, что хотел бы отправиться в Тибет, только потому, что мог бы оттуда кое‑что привезти. Я знаю, что с формальной точки зрения, чтобы импортировать сельскохозяйственные продукты, нужно несколько месяцев. Я никогда не провозил через таможню деревья, но если бы у меня было несколько привоев дерева, я бы без проблем спрятал их в багаже. Только представьте себе, каково это – привезти назад настоящий «шпиценбург» или еще более древний сорт и возродить его?

Я понимаю, что слишком глубоко задумался, оборачиваюсь и ловлю на себе ее взгляд. Меня застали врасплох, как идиота, и я брякаю первое, что приходит в голову:

– Джоли говорил, что вы сбежали из дома.

Клянусь, вся кровь отливает от ее лица.

– Джоли вам рассказал?

Я упоминаю о том, что бегство как‑то связано с ее мужем. Я ничего не хотел этим сказать, но ее глаза горят бешенством. Их заливает чернота, как у пумы. Она выпрямляется и отвечает, что это меня не касается.

Боже, какое высокомерие! Подумаешь, тайна. Я просто озвучил то, что рассказывал ее брат. Если она хочет позлиться, пусть вымещает свой гнев на Джоли, а не на мне.

Я не собираюсь выслушивать гадости, стоя на собственной земле. Следовало изначально быть более осмотрительным. Ничто не меняется между такими, как она, и такими, как я, – некоторые деревья нельзя прививать, отдельные стили жизни никогда не пересекаются.

Она скрещивает руки на груди.

– Но вы же обо мне абсолютно ничего не знаете!

– Так же, как и вы обо мне. – Я почти перехожу на крик. – Давайте оставим эту тему. Вы приехали сюда повидаться с братом – отлично. Хотите немного погостить – хорошо. – Я ощущаю, как по лицу у меня стекает пот. – Договоримся так: я занимаюсь своим делом, а вы своим.

Она дергает головой, и ее конский хвост попадает ей в рот.

– Отлично!

– Отлично.

Вопрос улажен. У меня с Джоли и Хадли договор: они могут приглашать в гости кого захотят – милости просим. Поэтому если Джоли хочет, чтобы здесь погостила его сестра, я не хочу его подводить. Но я также стопроцентно уверен, что не буду с ней нянчиться.

– Хотелось бы спросить, почему вы не помогли мне подняться там, в сарае?

– Вылезти из дерьма? – переспрашиваю я, довольно ухмыляясь. Из‑за всех тех случаев, когда твои друзья тыкали в меня пальцем, когда я учился в старших классах. Из‑за той вечеринки, когда я был всего лишь подростком, а такая, как ты, использовала меня. Из‑за того, что мне было дозволено смотреть, но не дозволено трогать. – Потому что точно знал, кто вы есть.

Я с видом победителя иду в сторону коммерческой части сада. Потом слышу ее свистящий, как у птицы‑кардинала, голос:

– Джоли! – кричит она. – Это же Джоли!

Удивительно наблюдать за ними издалека, за этим парнем, которому я доверяю, как брату, и за этой женщиной, от которой с момента ее приезда я не видел ничего, кроме огорчений. Джоли сначала ее не слышит. Он прижимает руки к дереву, которое прививает, и почти благоговейно склоняет голову, вселяя в него жажду жизни. Секундой позже он поднимает голову – у него несколько оцепеневший взгляд – и видит Джейн. Он спрыгивает с верхней перекладины лестницы, чтобы встретить сестру. Он подхватывает ее на руки и кружит, а она обнимает его за шею и цепляется за него, как утопающий за только что обнаруженный спасательный круг. Никогда не видел, чтобы два таких разных человека так идеально подходили друг другу.

Мы с Хадли и Ребеккой наблюдаем за этой встречей и чувствуем определенную неловкость. И дело не в том, что мы нарушаем чье‑то уединение. Такое впечатление, что все – сад, озеро, небо, сам Господь – должны оставить этих двоих наедине.

– Почему бы тебе не взять выходной до конца дня, Джоли, – негромко говорю я, – ты же так давно не видел сестру.

Я возвращаюсь к сараю, решив убрать там после стрижки овец. Необходимо собрать шерсть, уложить ее в мешки и на этой неделе отвезти в город. Я оставляю Ребекку на попечении Хадли, отметив, что эти двое неплохо ладят друг с другом. Солнце печет мне в спину, когда я иду через сад.

Никто и никогда так молниеносно не вызывал у меня неприятия. Призна´юсь, с этой стрижкой овец и со всем остальным я был с Джейн нечестен, но уж точно не раз давал ей понять, что это не нарочно. Пересечь четыре гектара до сарая – путь неблизкий, и все это время я думаю о Джейн: вот ее лицо приобретает такой же цвет, как мамин сарафан, вот она ведет себя вызывающе, но уже в следующее мгновение ищет поддержки у Джоли.

Я пытаюсь работать в теплице, но никак не могу сосредоточиться. В голову постоянно лезут глупые воспоминания времен старших классов – дурацкие случаи с городскими девчонками, с которыми, вероятнее всего, тусовалась и Джейн. Похоже, что я всегда западаю на определенный тип: на девушек, которые, кажется, так усердно терли лицо, что щеки порозовели; на девушек с прямыми блестящими волосами, от которых, если подойти ближе, пахнет малиной. Я влюблялся в них без памяти, с первого взгляда, сердце неистово билось в груди, во рту пересыхало, а я набирался мужества и пробовал еще раз. «Никогда не знаешь, где повезет», – убеждал я себя. Может быть, эта девушка не знает, откуда я родом. Может быть, она из тех, для кого это не имеет значения. В итоге я понимал, что ошибался. Они не говорили этого прямо, однако их намеки были понятны и недвусмысленны: приставай к своим сельским девкам.

В этом и заключалась моя первая ошибка с Джейн. Нужно было просто обойти ее стороной. Рассказать, где искать Джоли, и ни в коем случае не просить ее помочь со стрижкой овец. Я затеял все шутки ради, но это было неправильно. Она не такая, как мы. Она шуток не понимает.

Я ловлю себя на том, что не заметил, как вышел из теплицы, а сейчас стою перед мертвой яблоней, не отрывая взгляда от Джоли и его сестры. Джоли замечает меня и машет, чтобы я подошел. С другой стороны подходят Хадли с Ребеккой.

– Где вы бродили, ребята? – спрашивает Джоли. – Мы уже проголодались.

Я открываю рот, но ничего не могу сказать.

– Ходили к озеру, – признается Хадли. – Ребекка рассказывала мне о глупостях, которые вы творите на семейных праздниках по случаю Рождества.

У него дар с честью выходить из подобных ситуаций. Он умеет решать проблемы, выпутываться из сложных положений, сглаживать шероховатости, приободрять окружающих.

– Сэм, – обращается она ко мне. – Джоли говорит, что у вас здесь почти пятьдесят гектаров? – Она прямо и дружелюбно смотрит на меня.

– Вы разбираетесь в яблоках? – спрашиваю я слишком грубо.

Она качает головой, так что ее хвост скачет по плечам. Конский хвост. Не часто встретишь взрослых женщин с хвостом, в этом вся она.

– В таком случае это не будет вам интересно.

Хадли смотрит на меня, словно говоря: «Что, черт побери, на тебя нашло?»

– Еще как будет! Так какие сорта вы выращиваете?

Я продолжаю молчать, а Джоли и Хадли начинают наперебой называть сорта и виды яблонь, растущих в саду. Я останавливаюсь у сухого дерева всего в нескольких сантиметрах от нее и осматриваю кору на ветке. Делаю вид, что занимаюсь чем‑то необычайно важным.

Джейн подходит к ближайшему дереву.

– А это что за сорт?

Она берет «пуритан», поднимает его к теплому послеполуденному солнцу, а после подносит к губам, собираясь откусить. Я стою за ее спиной и понимаю, что она намеревается сделать. Но мне известно, что утром эту секцию обрызгали пестицидами. Я инстинктивно подаюсь вперед и выбрасываю руку поверх ее плеча – на мгновение ее теплая и прямая спина прижимается к моей груди. Яблоко, которое мне удается выбить у нее из руки, тяжело, словно камень, падает на землю.

Она оборачивается. Ее губы в сантиметрах от моего лица.

– В чем, черт возьми, дело?

Я думаю: «Садись в машину; возвращайся туда, откуда приехала. Или оставь свои грандиозные планы и разреши мне управлять этим местом, как я считаю нужным. Здесь я самый главный». Наконец я киваю на дерево, с которого она сорвала яблоко.

– Их сегодня опрыскали.

Я обхожу ее, минуя шлейф духов, повисший между ее кожей и теплым воздухом сада. Задеваю ее плечом и каблуком сапога наступаю на чертово яблоко. Я пристально гляжу на Большой дом и продолжаю идти. Не оглядываясь.

«С глаз долой, – говорю я себе, – из сердца вон».

Джейн

Поскольку Большой дом был построен в девятнадцатом веке, система водопровода и канализации была заменена. Естественно, в доме были ванные комнаты, но мало. Проживающим на втором этаже приходилось пользоваться хозяйской ванной: посредине помещения стояла ванна на одной лапе‑ножке, от посторонних глаз ее скрывала круговая штора; в углу – старинный унитаз с подвесным бачком с цепочкой.

Сегодня я встала так поздно, что была уверена: все уже отправились в поле. Поэтому я вошла в ванную и включила душ. Комната заполняется горячим паром, и я начинаю распевать песни в стиле ду‑вуп, поэтому не слышу, когда открывается дверь. Когда я выныриваю из‑под душа, чтобы взять полотенце и вытереть с глаз мыло, то вижу, что перед зеркалом стоит Сэм Хансен.

У него все лицо в креме для бритья, а побрить он успел лишь небольшой участок. Я настолько изумлена, что просто стою, открыв рот, в чем мать родила. В ванной нет защелки, поэтому я могу понять, почему он вошел. Но остаться? Начать бриться?

– Прошу прощения, – выдавливаю я. – Я здесь душ принимаю.

Сэм поворачивается в мою сторону.

– Вижу.

– Вам не кажется, что вы должны уйти?

Сэм трижды стучит бритвой по фарфоровой раковине.

– Послушайте, у меня днем важная встреча в Бостоне, а через три четверти часа – собрание в Стоу. У меня нет времени ждать, пока вы закончите трехчасовое сидение в ванной. Мне нужно было зайти в ванную побриться. Я не виноват, что вы выбрали такое чертовски неудобное время, посреди дня, чтобы принять душ.

– Подождите минутку. – Я выключаю воду, хватаю полотенце, заворачиваюсь в него и отдергиваю занавеску. – Вы нарушили мое уединение. Вы всегда врываетесь к людям, когда они принимают ванну, если опаздываете? Или только ко мне?

– Ну, хватит с меня, – произносит он, ведя бритвой по щеке. – Я кричал вам, что вхожу.

– Да? Я не слышала.

– Я постучал и предупредил, что сейчас войду. А вы ответили: «Угу». Я слышал это собственными ушами. Угу.

– Ради бога, я просто напевала себе под нос! Я не приглашала вас войти; просто пела в душе.

Он поворачивается ко мне и многозначительно приподнимает бритву.

– А мне откуда было знать?

Он пристально смотрит на меня. Его рот в кругу белой пены – извращенный вариант Санта‑Клауса. Его глаза вспыхивают едва заметно, всего на секунду, которой оказывается достаточно, чтобы осмотреть мое завернутое в полотенце тело с ног до головы.

– Поверить не могу! – восклицаю я, распахивая дверь ванной. Врывается прохладная струя воздуха, и кожа у меня на спине покрывается мурашками. – Я иду к себе в спальню. Будьте любезны, потрудитесь сообщить, когда закончите бриться.

Я ухожу, оставляя на восточном ковре в коридоре мокрые следы.

В спальне я ложусь на кровать, сняв полотенце и подстелив его под себя. Подумав, снова кутаюсь в полотенце. С моей‑то удачей… С него станется ворваться в комнату без предупреждения.

В массивные деревянные двери раздается громкий стук.

– Ванна в вашем распоряжении, – слышится приглушенный голос Сэма.

Покачав головой, я возвращаюсь в ванную и на этот раз подпираю дверь корзиной для белья. Она недостаточно тяжелая, чтобы помешать кому‑то войти, но я уверена, что услышу, если она упадет. Становлюсь под душ и смываю с волос шампунь. И заканчиваю песню.

Я выключаю воду и собираюсь отдернуть занавеску, когда замечаю, насколько она тонкая. Провожу перед ней рукой – все прекрасно видно. Она практически прозрачная, а это значит, что, скорее всего, он все видел. Все!