Кобылка

Началось все довольно глупо. Бродила по городскому рынку и совсем случайно прошла мимо рядов, где приезжие казахи вовсю торговали бараниной. Один высокий, в красивой узорчатой шапке, старик что‑то сердито крикнул молоденькой казашке и даже махнул у нее перед лицом плеткой. Ой, какая это была плетка! Гибкая, узкая, с ременной петлей на ручке и «султанчиком» кожаных ремешочков между хлыстом и лоснящейся от времени или частого употребления рукояткой. Старик небрежно кинул плетку на мешки позади прилавка, и меня словно магнитом притянуло к ней. Мой третий проход позади мешков наконец привлек внимание молодой казашки. И на мое сбивчивое, покрасневшее, невнятное предложение «продать плетку» она заливисто рассмеялась и с довольно лихо предложила: «Купи ее своей спиной!»

Ну что еще нужно услышать такой дурехе, как я?

Смех смехом, но через две недели…

X x x

Наполовину они говорили по‑русски, наполовину по своему, по‑казахски.

Точнее, по‑русски более‑менее понятно говорила только молодая казашка, которая и привела меня сюда. Как уж она там объясняла, я не знаю – но они поняли даже несколько круче, чем следовало. Короче говоря, в этой прогорклой от бараньего жира комнатушке старая казашка сначала завязала мне на голове темный платок (убрус по ихнему), налила кумыса и потом приказала раздеваться.

Молодая могла и не переводить – старая просто дернула за подол платья. В итоге я осталась совершенно голая, но в платке. Старая казашка одобрительно закивала, когда увидела, что лобок у меня чисто выбрит. Молодая переспросила, не мусульманка ли я, я ответила, что так захотел мой хозяин. Старая шлепнула меня по заду и что‑то спросила, а молодая со смехом перевела – почему хозяин не поставил клеймо на своей кобылке. Я ответила, что если захочет, то поставит, и что я уже носила на заднице его печати – от пряжки солдатского ремня…

Первый раз за весь день, в глазах молодой мелькнуло что‑то вроде уважения. Она даже спросила:

– Ты сильно кричала?

Я ответила, что не кричала вообще. Она пожала плечами, может и не поверив, потом перевела наш разговор пожилой и снова перевела мне ее слова:

– Сегодня тебе придется громко кричать.

Меня очень завел этот разговор – я ведь стояла с ними голая, меня ощупывали и рассматривали, говорили о предстоящей порке и т.д. – этого было более чем достаточно для очень сильного возбуждения. Старая не могла этого не заметить, взяла мои же трусики и сильно вытерла мне между ног.

Молодая смеясь сказала:

– Апа говорит, что у молодой русской кобылки слишком горячая «ахтын» (переводить не надо?)

Короче говоря, «апа» (то есть пожилая женщина) повела меня во вторую комнату и оттуда, через низенькую дверку – куда то вроде пристройки. Пол там был даже не деревянный, как в доме, а земляной. Плотная, твердо утоптанная глина. Молодая бросила на этот «пол» половичок из мешковины:

– Тебя будут бить здесь. Ложись на него.

Легла. Смотрю – молодая разматывает веревку. Я сказала, что буду без связывания, они о чем‑то переговорили с «апой» и молодая сказала:

– Хорошо, тебя будут бить со свободными ногами, но руки все равно свяжем.

Сошлись, как говорится, на этом «консенсусе». Молодая крепко стянула мне руки возле кистей, апа пошла в дом звать старика. Пока она ходила (из уважения к мужчине она сама пошла его звать, а не крикнула), молодая присела на корточки возле меня и спросила:

– Ты боишься?

– Не очень.

– Это хорошо. Ты не бойся, ты сильно терпи. Громко кричи, это не стыдно.

– Я не люблю кричать.

– Все равно кричи – тебя будут бить сильно!

Потом спросила:

– А зачем тебе, чтобы тебя били плеткой?

– Надо.

Она вроде бы даже обиделась, но потом я сказала:

– Потом расскажу, ладно?

– Ладно.

Тут наконец пришел и старик. Картинка получалась еще та – он в толстом стеганом халате, какая‑то мохнатая шапка на голове… Ну вылитый басмач из кино. На мешковине лежит со связанными руками голая девка в платке. В руках у басмача – та самая плетка, с которой все и началось…

Он что‑то сказал, молодая не вставая с корточек убрала у меня с плеч волосы, а старая тоже присела на корточки и зажала мне ноги. Молодая сказала, что дед хочет снова услышать, сколько ему бить меня.

Я повторила, что заслужила двадцать ударов плеткой. Он кивнул, молодая велела мне:

– Спрячь лицо.

И… И я получила первую плетку. Ощущения поразительные – это совсем не розга и не ремень. Сначала, в какой‑то первый миг, словно на спину легла холодная тонкая полоска. Буквально ледяная. И тут же – полыхнула сумасшедшим огнем – таким раскаленным, что кажется сейчас прожгет спину насквозь. Огонь так же мгновенно перешел в волну боли – я и не представляла раньше, что можно стегать с такой болью!

Я не закричала. Честное слово. Но не оттого, что стерпела, а от того, что просто перехватило дыхание. Потом показалось, что горящая полоса на спине растекается вширь, захватывает всю спину – и тут холодная полоса коснулась попы…

Молодая потом говорила мне и смеялась:

– Ты била задом, как настоящая крепкая кобылка!

Старая казашка с трудом держала мои ноги – буквально даже села мне на колени, потому что я действительно стала корчиться во все стороны – я потеряла всяческий стыд, все свои помыслы о терпеливости и мужественном поведении под плеткой. Я бесстыдно закричала, что мне очень больно, чтобы меня отпустили – а старик снова и снова хлестал меня плеткой – то по спине, то по заду…

Правильно сказала старая, что я обязательно буду кричать… В общем, эти двадцать плеток превратились в один сплошной огненный кошмар. Сейчас вспоминаю, а на спине и на бедрах словно жар пробегает… Когда меня кончили пороть, я ревела как девочка – и вся была мокрая от слез и от пота. Совершенно мокрая – как будто на мне пахали. Пока я там рыдала и приходила в себя, старик уже ушел. Гульшат потом сказала, что ему понравился мой зад и мои ноги… Да уж…

Старая казашка тоже ушла, а Гульшат помогла подняться и повела назад, где я оставила всю одежду. Все тело очень сильно болело, я все еще всхлипывала, и Гульшат вытерла меня мокрой тряпкой. Стало полегче, дали попить кумыса и скоро я почувствовала, что могу уходить. Но прежде чем уйти, я сделала самый умный шаг за этот день – договорилась, что попозже мы с Гульшат встретимся.

Она проводила меня до остановки и даже дождалась вместе со мной проходящего автобуса в наш город. Взяла с меня слово, что я обязательно приеду:

– Я научу тебя скакать на лошади, а ты расскажешь мне, почему ты хотела, чтобы тебя били.

Дома я рассмотрела себя в зеркале. Господи! Рубцы вздувшиеся, на концах – корка подсохшая, где плетка до крови рассекла, цвет багрово‑синий, и даже на руках темные следы – оказывается, это от веревок, потому что я сильно дергалась при наказании, а руки были туго связаны. Осмотрела себя и… сильно, со стоном, прекрасно и долго‑долго кончила!

X x x

Вот такие дела про «русскую кобылку», как меня назвала Гульшат. Мы с ней подружились. Так уж получилось, что первой приехала не я, как обещала, а она. Они привезли в наш город продавать баранину, и Гульшат позвонила мне. Встретились, и я пригласила ее домой. Она была в восторге от комнаты и особенно от ванной. Привезла кое‑какие деревенские продукты. А потом увидела на стенке гордо висящую над моей кроватью плетку. Бесцеремонно стянула с меня халатик, трусики, посмотрела на следы от плетки и шлепнула по попе:

– Молодая, красивая! Приезжай еще – будем тебя бить голую! Ты мне нравишься!

– Почему?

– Ты красивая, когда совсем голая.

– А ты?

Гульшат едва заметно смутилась, потом задорно вскинула голову:

– Я как гибкая змея, а ты как красивая кобылка! Меня нужно бояться, а тебя надо объезжать!

Потом стала куда более серьезной, зачем‑то оглянулась и сказала:

– Абай велел передать, чтобы ты приехала, как захочешь…

С этими словами она жестом показала, чтобы я расстегнула ее платье. Лифчика на ней не было, только легкие традиционные шаровары. Гульшат остановила мои руки, когда я пыталась взяться за резинку и снять их с нее. Повернулась спиной, и я замерла: на смуглой и действительно по‑змеиному гибкой спине девушки узкими тонкими полосами красовались следы недавнего строгого наказания.

– Это волосяная плеть, – сказала Гульшат. – Меня били через шелковую ткань и она все равно резала кожу насквозь. У нас женщин бьют через шелк, а ты легла голая. Апа очень злая за твое бесстыдство, а абаю понравился твой белый зад и ляжки. Он подарит тебе плетку еще лучше, если ты снова ляжешь в его юрте совсем голая.

X x x

Кончились эти «разговорчики» тем, что в ближайшую же субботу я снова пылилась в трясучем автобусе. Гульшат встретила меня в райцентре – точнее, вместе с ней был и черноусый широкоскулый казах на новеньком мотоцикле с коляской. Он все время улыбался и поглядывал на меня, но я не смущалась – Гульшат успела шепнуть, что никто ничего не знает.

На все остальные смущения времени у меня осталось немного. Приехала я примерно к обеду, а уже через час Гульшат ввела меня в юрту абая. Она переводила, хотя некоторые слова и жесты старика можно было понять без перевода.

– Абай спрашивает, хочешь ли ты, чтобы тебя снова били плеткой.

Получив утвердительный ответ (Типа того – а какого же черта я тогда сюда приехала?), абай поинтересовался, зачем это мне. Отвечала ему Гульшат – сказала, что так пожелал мой господин, на что абай согласно закивал: мол, послушная женщина это хорошо.

Он разложил передо мной три плетки: кожаную витую (та самая, которой меня пороли в прошлый раз), кожаную трехгранную с острыми краями и крепко свитую волосяную, следы от которой я видела на лопатках Гульшат. Я выбрала именно ее. Абай снова закивал, потом махнул рукой и подруга перевела:

– Абай сказал, что ты можешь выбирать: тебя будет наказывать старая апа, тебя могу бить я или ты хочешь, чтобы тебя бил абай?

Я кивнула абаю, и Гульшат сразу перевела его следующие слова:

– Дедушка говорит, что можно тебя наказывать по‑нашему, я тебе говорила, как, а можно наказывать и совсем голую. И еще – можно наказывать лежа на кошме, а можно посреди юрты, но тогда ты будешь не просто голая, а надо будет широко раздвинуть ноги, чтобы ты лежала как шкурка барана. У нас так наказывают только любимых жен и самых лучших наложниц.

– Меня свяжут?

– Я буду держать тебе руки.

И тут я решила понаглеть:

– Скажи абаю, что я буду лежать посреди юрты и раздвину ноги как смогу широко, но за руки меня пусть держит тоже голая Гульшат.

Прежде чем переводить, Гульшат негромко прошипела мне:

– Если ты хочешь, чтобы мы с тобой были голые, видели друг друга и любили друг друга, становись моей кобылкой. Абай тут ни при чем.

И перевела по‑своему:

– Русская девка будет лежать раздвинув ноги.

– Скажи ему, пусть кладет меня как хочет, но бить надо по‑настоящему.

Тогда мне велели раздеваться, но не сразу догола. Хотя бы внешне я должна была изобразить «любимую наложницу», чтобы принять наказание. Гульшат приготовила мне нечто среднее между белой кружевной паранджой и свадебной фатой – именно так: практически голая… но все‑таки чуть‑чуть одетая и я прошла в юрту, чтобы получить плеть…

X x x

Но в юрте началась уже совсем другая история.

2002 г.