День благодарения

Осень в Детройте сдалась без промедления в считанные дни обнажились деревья, и над обесцвеченным железобетонным городом простерлось белесое небо – предвестник ранних снегопадов Мы больше не разъезжали с открытыми окнами. И достали теплую одежду.

Уровень безработицы неумолимо полз вверх. У людей не оставалось денег не содержание своих домов. Некоторые упаковывали вещи и покидали свои жилища, оставляя прошлую жизнь банкам‑кредиторам или охотникам за чужим добром. Стоял ноябрь. Впереди была долгая зима.

Во вторник, перед Днем благодарения, я заглянул в церковь «Я страж брату своему», чтобы своими глазами убедиться, как работает ее программа для бездомных. Меня до сих пор что‑то смущало в пасторе Генри. Все в его церкви было непривычно – по крайней мере для меня. Но в голове звучали слова Рэба о том, что человек должен быть убежден в истинности своей веры и при том допускать, что другие люди могут верить во что‑то иное.

К тому же если уж говорить об общине, то Детройт был теперь моим городом. И я решил все‑таки рискнуть. Я помог Генри купить кусок синего брезента, который натянули над дырой в крыше, и вода в церковь больше не протекала. Починить же крышу было делом нешуточным, – как утверждал подрядчик, ремонт обошелся бы тысяч в восемьдесят.

– Ух! – вырвалось у Генри, когда он услышал предполагаемую стоимость починки.

За все годы, что Генри служил в этой церкви, здесь таких денег и в глаза не видывали. Я искренне сочувствовал Генри, но такую сумму должен был дать тот, кто принял бы в этой церкви самое серьезное участие. Я же пока мог решиться лишь на покупку брезента, не более того.

Я вышел из машины, и лицо мое тут же обдало ледяным ветром. Сейчас, когда в церкви работала программа для бездомных, боковая улочка была заполнена укутанными с головы до ног мужчинами. Кое‑кто из них курил. А один, низкорослый и щуплый, держал на руках ребенка. Я подошел поближе и под лыжной шапочкой разглядел женское лицо. Я открыл перед женщиной дверь, и она с ребенком на плече вошла в помещение.

Внутри раздавался громкий, назойливый шум и нечто вроде урчания мотора, а потом послышались какие‑то выкрики. Я двинулся к узкому нависавшему над спортивным залом помосту. В зале весь пол был уставлен складными столами, и за ними сидело человек восемьдесят бездомных – мужчин и женщин. Почти на всех были поношенные пальто и теплые фуфайки с капюшонами. Кое‑кто был в парке, а один из мужчин – в куртке с эмблемой «Детройтских львов»[22].

Посреди зала, в синей фуфайке и теплом пальто, переваливаясь с ноги на ногу, прохаживался меж столами Генри.

– Я личность! – выкрикивал Генри.

– Я личность! – повторяли собравшиеся.

– Я личность! – снова выкрикивал он.

– Я личность! – снова повторяли бездомные.

– Потому, что Бог меня любит!

– Потому, что Бог меня любит!

Некоторые захлопали. Генри громко выдохнул и кивнул головой. И тогда почти все поднялись из‑за столов, встали в круг и взялись за руки. Зазвучала молитва.

А затем, точно по команде, круг распался и превратился в цепочку, бездомные один за другим потянулись на кухню за горячим обедом.

Я плотнее запахнул пальто, – в зале было непривычно холодно.

– Доброго вечера, мистер Митч.

Я оглянулся и увидел Касса, одноногого церковного старосту, сидевшего на помосте с доской для объявлений в руке. Свое приветствие «Доброго вечера, мистер Митч» он произнес с такой напевностью, что казалось, он сейчас снимет передо мной свою кепку. Я уже знал, что он потерял ногу несколько лет назад из‑за осложнений, связанных с диабетом и операцией на сердце. Но, несмотря на увечье. Касс всегда был в приподнятом настроении.

– Здравствуй, Касс.

– Пастор вон там.

Генри, заметив меня, помахал рукой. Касс наблюдал за тем, как я помахал ему в ответ.

– А когда вы послушаете мою историю, мистер Митч?

– А у тебя тоже есть история?

– Мою историю вам обязательно надобно послушать.

– Похоже, на это уйдет не один день.

Касс рассмеялся:

– Не‑е, не‑е. Но вам надобно ее послушать. Она важная.

– Хорошо. Касс. Мы что‑нибудь придумаем.

Мои слова, видимо, его успокоили, и он, к счастью, больше об этом не заговаривал. Меня снова пробрало холодом, и я еще плотнее запахнулся.

– До чего же здесь холодно, – не удержался я.

– Отопление‑то выключили.

– Кто?

– Газовая компания.

– Почему?

– Почему же еще? Счет, верно, не оплатили.

Из‑за громкого назойливого шума мы, чтобы услышать друг друга, должны были выкрикивать каждое слово.

– Что это шумит? – спросил я.

– Воздуходувы.

Касс указал на несколько устройств, по виду напоминавших «ветровые носки» в аэропортах. Эти устройства направляли согретый воздух в сторону очереди бездомных, выстроившихся за миской супа и кукурузным хлебом.

– Неужели они действительно отключили отопление? – никак не мог поверить я.

– Ага.

– Но ведь на пороге зима.

– Это правда, – заметил Касс, устремив взгляд на очередь. – Вскорости и людей прибавится.

Через полчаса мы с Генри сидели в его кабинете, нежась в тепле маленького электронагревателя. В комнату вошел человек с бумажной тарелкой в руках, – на тарелке лежали куски кукурузного хлеба.

– Что же случилось? – спросил я.

Генри тяжко вздохнул.

– Оказалось, что мы должны газовой компании тридцать шесть тысяч долларов.

– Что?!

– Я знал, что мы ей недоплачивали, но недоплачивали совсем немного. Мы все время хоть сколько‑то да платили. А тут осенью так быстро похолодало, что мы стали топить в храме и во время службы, и во время занятий Библией. Мы и не понимали, что дыра в крыше…

– Вытягивала тепло?

– Точно. А мы топили все сильней и сильней…

– А тепло улетучивалось в эту дыру.

– Улетучивалось, – кивнул Генри. – Точнее и не скажешь.

– И что же вы теперь делаете?

– Ну, мы достали эти воздуходувы. Поначалу нам отключили и электричество тоже. Но я позвонил им и вымолил оставить нам хоть что‑нибудь.

Это было просто невероятно. В Америке в двадцать первом веке в церкви такой холод.

– А какое объяснение вы находите этому в вашей вере? – спросил я.

– Я все время спрашиваю Иисуса. Я говорю ему: «Иисус, с нами что‑то неладно? Это что, вроде как в двадцать восьмой главе Книги Второзакония „Вы будете прокляты и в городах, и в деревнях за непослушание ваше“?»

– И что же Иисус вам отвечает?

– Я все еще молюсь. Я говорю ему: «Господи, покажись нам».

Генри снова вздохнул.

– Поэтому тот брезент, что вы помогли нам купить, Митч, для нас очень важен. Нашим людям нужен хоть лучик надежды. На прошлой неделе шел дождь, и вода с крыши так и хлестала, а на этой неделе тоже шел дождь, но вода в храм не попала. Для них это добрый знак.

Я смутился. Мне не хотелось иметь отношение ни к каким таким знакам. Особенно в церкви. Речь шла всего лишь о брезенте. О куске синей непромокаемой ткани.

– Можно мне задать вам один вопрос? – сказал я.

– Конечно.

– Когда вы продавали наркотики, сколько у вас было денег?

Генри задумчиво почесал в затылке.

– О, как‑то раз я за полтора года заработал почти полмиллиона, представляете?

– А теперь у вас отключили газ?

– Ну да, – тихо произнес он. – Теперь у меня отключили газ.

Я не стал спрашивать Генри, не скучает ли он по старым временам. По чести говоря, моего первого жестокого вопроса было более чем достаточно.

Позднее, когда убрали посуду, а столы сложили. Касс, держа в руках список, принялся выкрикивать перечисленные в нем имена: «Эверетт! Де Маркус!..» – и бездомные, один та другим выступая вперед, разбирали тонкие виниловые матрасы и шерстяные одеяла. И тут же бок о бок, в нескольких футах друг от друга, укладывались на ночь. У некоторых были с собой полиэтиленовые мешки с пожитками, другие пришли с пустыми руками. В зале от холода пробирала дрожь. Голос Касса, эхом отражаясь от потолка, звучал в полном безмолвии, словно именно в эту минуту до каждого из присутствующих вдруг дошло, что у него нет ни дома, ни постели, ни жены, ни ребенка и нет никого, кто сказал бы ему «спокойной ночи».

Не безмолвствовали одни только воздуходувы.

Час спустя, когда все расположились на ночлег. Касс, завершив свою работу, взгромоздился на костыли, погасил свет и поплелся к выходу.

– Запомни, в следующий раз я расскажу тебе мою историю, – сказал Касс.

– Хорошо, договорились, – ответил я, засовывая руки в карманы и дрожа от холода.

И как только можно спать в таком холоде? Хотя это, наверное, все же лучше, чем на крыше или в брошенной машине.

Я уже стоял у выхода, как вдруг вспомнил, что забыл свой блокнот в кабинете у Генри. Я поднялся по ступеням, обнаружил, что дверь кабинета заперта, и снова спустился вниз.

Перед тем как выйти на улицу, я решил еще раз заглянуть в физкультурный зал. Монотонно шумели воздуходувы, а под одеялами вздымались бугорки: одни бугорки казались неподвижными, другие – потихоньку ворочались. Не помню точно, о чем я тогда подумал, но сама мысль все же застряла в памяти: каждый этот бугорок – человек, каждый из этих людей когда‑то был ребенком, и каждого из этих детей когда‑то держала на руках мать… А теперь все эти люди, скатившись на самое дно, лежат на холодном полу.

Даже если люди и нарушают Божьи законы, неужели Богу не больно на это смотреть?

И тут в другом углу комнаты кто‑то едва заметно зашевелился. В темноте обрисовалась крупная одинокая фигура. Пастор Генри, словно часовой на посту, просидит здесь еще не один час, пока его не сменит ночной сторож. И лишь тогда он, закутавшись в теплое пальто, выйдет из церкви через боковой выход и зашагает домой.

Я неожиданно почувствовал, что мне страшно хочется поскорее оказаться дома, в постели. Я толкнул дверь… и зажмурился. На дворе шел снег.

Я с Весельем милю прошагал,

И оно болтало всю дорогу,

Но мудрей от этого не стал,

Хоть услышал от него так много.

Я с Печалью милю прошагал,

А она молчала всю дорогу;

Но, Господь мой, сколько я узнал,

Нехотя шагая с нею в ногу.

Роберт Браунинг Гамильтон