Глава 2 2 page

Достаточно было взглянуть на местность с высоты бугров, чтобы стало ясно, что позицию атаковала или контратаковала морская пехота вместе с подразделением американской дивизии (об этом свидетельствовала и найденная рубашка). Пни молодых деревьев, вырванные кусты, разрезанные лианы, воронки — все говорило о силе минометного и пулеметного огня, которому подвергалась местность перед позицией. Большинство этих свидетельств боя уже покрыла новая поросль, и приходилось их искать, но они были налицо.

Только покрытые шрамами, иссеченные пулями лесные гиганты, бесстрастно стоящие, как вросшие в землю колонны, казалось, пережили этот новый вид тропической бури без гибельных последствий.

Солдаты, как беспокойные муравьи, разошлись в стороны, рассматривая все вокруг. Теперь они занялись поисками трофеев. Но как бы жадно они ни охотились, найти что-либо было трудно. Трофейные команды уже прочесали местность частыми гребешками. Никаких предметов снаряжения, ни куска колючей проволоки, ни даже пустой японской обоймы или старого ботинка — все подобрала мусорщики вроде них. С разочарованием убедившись в этом, они, словно по общему согласию, еще не совсем избавившись от страха, обратили внимание на длинную братскую могилу.

Здесь чувство, раньше сдерживаемое, вылилось в дикую, шумную браваду. И вожаком этого стал Большой Куин. Могила тянулась метров на сорок среди густой листвы. Ее выкопали на месте бывшей японской траншеи. То ли она была очень мелкой, то ли трупы лежали не в один слой, но из рыхлой земли, насыпанной лопатами поверх трупов, там и сям торчали еще не совсем разложившиеся части тел.

Очевидно, это было не что иное, как санитарная мера, потому что над позицией висел острый запах, который постепенно усиливался по мере приближения к краю канавы. Должно быть, когда их хоронили, стояла адская вонь. Конечно, все это были японцы. Один солдат, бывший гробовщик, осмотрев зеленоватую, наполовину сжатую в кулак руку, торчащую у края могилы, высказал мнение, что трупы месячной давности.

Большой Куин подошел к краю могилы и остановился невдалеке от того места, где выступала из земли короткая и толстая нога в японском обмундировании. Еще раньше несколько солдат, в жадном стремлении все увидеть, уже неосторожно ступили на самую могилу, но медленно увязли по колено в земле, заполненной трупами. Продолжая погружаться и не чувствуя под ногами опоры, они с поразительным проворством выскочили обратно, чем вызвали громкий хохот других. Они преподали всем наглядный урок, и Куин не рискнул идти дальше.

Стоя на самом краю твердой земли, немного вспотев, с натянутой широкой улыбкой, обнажившей ослепительные крупные зубы, напоминающие клавиатуру миниатюрного пианино, он вызывающе обернулся к остальным. Его лицо, казалось, говорило, что он испытал достаточно унижений для одного дня и теперь намерен расквитаться.

— Похоже, это был здоровый парень. Наверное, на некоторых можно найти что-нибудь стоящее, что можно взять с собой, — сказал он в Биде предисловия и, нагнувшись вперед, схватил обутую ногу и попробовал покачать ее, чтобы посмотреть, прочно ли она держится, потом резко поднял ее и опустил.

Чтобы не отставать, солдат, стоявший рядом с бывшим гробовщиком, ступил вперед и схватил зеленоватую, полусжатую в кулак руку. Это был рядовой первого класса Хофф из второго взвода, крестьянский парень из Индианы. Стиснув ее, словно в рукопожатии, Хофф взялся за кисть другой рукой и, глупо улыбаясь, потянул ее, но и ему ничего не удалось добиться.

Попытки Куина и Хоффа словно послужили для остальных образцом для подражания. Все стали расходиться по краю могилы. Их охватило необычное возбуждение. Они толкали выступающие из земли части тел, били по ним прикладами, при этом безудержно сквернословили и дико гоготали.

Как раз в это время нашли первые «сувениры»: ржавый японский штык и ножны. Их обнаружил Долл. Наступив ногой на что-то твердое, он нагнулся и увидел штык. Когда нашли окровавленную рубашку, Долл держался в стороне и не сказал ни слова. Он не знал, что именно на него подействовало, но ему было нехорошо. Оп был так подавлен, что даже не стал охотиться вместе с другими за «сувенирами» у могилы. Увидев траншею, полную мертвых японцев, он почувствовал себя еще хуже, но нельзя было показывать это другим, поэтому он присоединился к ним, но его душа противилась этим поискам. Находка штыка несколько приободрила его. Если штык почистить и укоротить, подумал он, получится гораздо лучший походный нож, чем его собственный, дешевый. Почувствовав себя значительно лучше, он поднял штык, чтобы все видели, и объявил о находке.

На другом конце траншеи Куин все еще упорно смотрел на ногу японца. Вообще-то он собирался только похвалиться и показать людям и себе, что трупы, даже японские, зараженные бог знает какими страшными восточными болезнями, его не пугают. Но когда в дело вступил Хофф, стараясь его превзойти, а теперь этот сопляк Долл нашел японский штык…

Сильнее стиснув зубы в похожем на клавиатуру пианино оскале, Куин снова попробовал покачать ногу и, как бы бросая мертвецу вызов, начал, скрипя зубами, тянуть ее со всей своей могучей силой.

Стоя позади цепи и не принимая участия в этом шабаше, Белл с ужасом следил за всем как завороженный. Он до сих пор не мог избавиться от иллюзии, будто видит кошмарный сон и скоро проснется дома в постели с Марти, спрячет лицо на ее нежной груди и забудет обо всем. Вместе с тем Белл знал, что не хочет просыпаться; сознание опять обмануло его, показав причудливый, неясный образ Марти, стоящей где-то поблизости и наблюдающей эту сцену. Но на этот раз она не представляла себе его лежащим в могиле с высунутой ногой, как раньше видела его в той рубашке, а стояла позади и наблюдала вместе с ним. Он слышал, как она кричит: «Скоты! Скоты! Грубые животные! Почему ты не вмешиваешься? Скоты! Что ты стоишь? Останови их! Неужели у них нет человеческого достоинства? Скоты-ы-ы!» Ее крик звенел в голове, жутко замирая во мраке высоких деревьев, а он все стоял неподвижно.

Большой Куин напрягал все силы. Его лицо было красным как свекла. На шее под каской вздулись толстые вены. Обнаженные крупные зубы сверкали белизной. Из горла вырывался еле слышный свистящий звук.

Беллу было ясно, что вытащить тело за ногу нельзя. Немного сочувствуя Куину, он понимал, что, раз тот публично взялся за такое дело, ему остается либо вытащить все тело из могилы, либо признаться, что это ему не по силам. Как зачарованный, и не только тем, что видел, Белл молча наблюдал за Куином.

«Что я могу сделать, Марти? Ведь ты женщина. Ты хочешь создавать жизнь. Ты не понимаешь мужчин». Он и сам испытывал некоторую гордость и надежду, он не хотел, чтобы Куин проиграл, хотя его даже тошнило от всего этого. «Давай, Куин!» Беллу вдруг захотелось закричать во все горло: «Давай, дружище! Я за тебя!»

Стоя по другую сторону рва, Долл испытывал совершенно иные чувства. Всем сердцем и душой, яростно, ревниво, мстительно он надеялся, что Куин не победит. Он затаил дыхание и напряг мышцы живота, как бы стараясь помочь трупу не поддаваться усилиям Куина. «Будь он проклят, — думал Долл, стиснув зубы, — будь он проклят!»

Куину было не до того, чтобы обращать внимание на чье бы то ни было отношение к происходящему. Он смотрел вниз, выпучив глаза, оскалив зубы от напряжения, со свистом дыша через нос. Куин смутно чувствовал, что все бросили свои дела и наблюдают за ним. В отчаянии он напряг последние силы, казалось превышающие человеческие возможности, и нога подалась.

Медленно милосердно покрытое землей тело выползало из могилы. Сначала показалась остальная часть ноги, потом вторая нога, неестественно откинутая в сторону, потом туловище, наконец плечи и негнущиеся раскинутые руки, словно человек старался держаться за землю, чтобы не дать себя вытащить, последней показалась покрытая грязью голова. Куин с глубоким вздохом отпустил труп и отступил назад. Голова в каске была так залеплена грязью, что невозможно было распознать черты лица. Да и все тело было так покрыто грязью, что нельзя было сказать, есть ли на нем какое-либо снаряжение кроме обмундирования.

— Да, пожалуй, я ошибся, — сказал Куин, переведя дыхание. — Похоже, на этом нет ничего стоящего.

Слова Куина будто вывели зрителей из оцепенения, вдруг посыпались поздравления. В вышине захлопали крыльями, закричали, улетая, испуганные птицы. Куин смущенно улыбался в ответ. Но приветствия вдруг оборвались. Неожиданно все почувствовали какой-то новый запах, шедший из могилы, настолько отличающийся от прежнего, что казалось, они исходили из разных источников; он витал, как маслянистый туман, вокруг грязного тела и начал распространяться дальше. Со страшными ругательствами солдаты стали отходить от могилы, потом бросились бежать прочь.

Белл, задыхаясь, бежал вместе со всеми и так же, как и все, бессмысленно хохотал. Его преследовали удивительные галлюцинации, а в голове настойчиво мелькало название новой популярной песни: «Не шути со смертью».

Белл добежал до вершины бугров, беззвучно насвистывая сквозь зубы навязчивый мотив, потом обернулся поглядеть назад. В сумраке джунглей поверх рва, рядом с ямой, образовавшейся в глубине могилы, лежал распростертый японец, широко раскинув ноги, весь покрытый грязью. Поблизости от себя Белл увидел Долла, который все еще держал в руке трофейный штык и тоже смотрел назад со странным рассеянным видом.

Когда Куин впервые отступил от своей работы, его нога наткнулась на что-то металлическое. Он надеялся, что это может оказаться утонувший в грязи японский тяжелый пулемет или что-нибудь в этом роде. Но вместо этого обнаружил измазанную грязью каску. Он подобрал ее и вместе с другими отступил на вершину бугров.

«Сувенир» оказался довольно бедным. Все слышали, что у японских офицеров на касках золотые или серебряные звезды. Настоящее золото или настоящее серебро. Если это верно, значит, найденная каска принадлежала рядовому солдату. Звезда была железная, притом из очень тонкого железа, и вся погнута. Снаружи каска была покрыта грязью, но внутри удивительно чистая.

Глядя на нее, Куин вдруг почувствовал вдохновение. После того как он вытащил этот несчастный, проклятый, грязный труп япошки из могилы, он чувствовал себя удрученно, как будто сознавал, что сделал что-то плохое, и его разоблачат и накажут. Пока солдаты, спотыкаясь, смеясь и задыхаясь, бежали обратно к краю джунглей, его удрученность немного прошла. Бессознательно — он не мог объяснить почему — Куин почувствовал, что знает способ, как от нее избавиться. Сняв свою американскую каску, Куин надел японскую и принял позу, выпятив широкую грудь и глупо улыбаясь.

Раздался громкий взрыв хохота. У Куина была слишком большая голова даже для американской каски, которая возвышалась на голове, как шляпа. Японская каска, рассчитанная на низкорослых людей, вообще не сидела на его голове, а просто торчала на макушке. Подбородочный ремень не доходил даже до носа, а болтался перед глазами. Куин из-под него глядел на солдат, корча гримасы.

Даже Долл смеялся. Не смеялся только Белл. Он улыбнулся и издал короткий отрывистый звук, но его лицо тут же приняло серьезное выражение, и он проницательно поглядел на Куина. На секунду их взоры встретились, но Куин отвернулся и, не желая смотреть Беллу в глаза, продолжал свой фарс для других.

Пока они были в джунглях, дождь перестал, но они об этом не знали. Вода, задержавшаяся наверху, продолжала капать. Выйдя из джунглей, они с удивлением увидели, что небо опять голубое, а промытый дождем воздух чист и прозрачен. Почти сразу, словно Сторм следил в бинокль и ждал, когда они выйдут через зеленую стену, из рощи через открытое пространство донесся ясный и резкий свисток, зовущий к обеду. Это был такой знакомый, бередящий чувства звук, полный напоминаний о тихих вечерах, что он потряс «исследователей». Они смотрели друг на друга, словно только теперь поняв, что те мертвецы действительно были японскими солдатами. В подтверждение с холмов доносились слабые, но отчетливые звуки минометного и ружейно-пулеметного огня.

Солдаты вернулись в лагерь во главе с Куином, который тяжело ступал и дурачился в крошечной японской каске. Долл размахивал японским штыком, показывая его то одному, то другому. Остальные шли толпой, смеясь и болтая после пережитого потрясения. Их так и подмывало рассказать о своих похождениях всем, кто упустил эту возможность. Прежде чем наступило утро, подвиг Куина, вытащившего из могилы мертвого японского солдата, вошел в летопись мифов и легенд, роты, как и миф самого Куина.

Вечером, за ужином, третья рота получила первую дозу акрихина. Пилюли доставили в банках из батальонного медицинского пункта.

Сторм взял выдачу пилюль на себя. Ему помогал бестолковый старший санитар роты, в чьи обязанности это фактически входило. Стоя перед очередью за пищей рядом с кротким, очкастым, неумелым санитаром, беспомощно жавшимся позади, Сторм раздавал желтые пилюли, добродушно подшучивая, но строго следя, чтобы никто не уклонился от приема лекарства. Тут же стоял бачок, откуда солдаты могли зачерпнуть воды. Если какой-нибудь шутник с деланной развязностью откидывал назад голову и протягивал зажатую руку, Сторм заставлял его разжать руку и показать, есть ли пилюля. Лишь немногие пытались обмануть Сторма во второй или третий раз. В итоге, перед тем как получить горячую пищу, каждый солдат почувствовал тошнотворный, горький вкус пилюли.

Сторм, с забинтованной обожженной рукой, все же сумел приготовить горячую пищу.

— Чего ты так стараешься? — холодно спросил Уэлш, стоявший сбоку от Сторма, когда последний солдат, проглотив пилюлю, прошлепал по грязи в конец очереди.

— Потому что им надо помочь всем, чем можем, — так же холодно ответил Сторм.

— Им нужно гораздо больше этого, — сказал Уэлш.

— Больше, чем помощь?

— Да.

— Знаю.

— И больше, чем это дерьмо.

— Это по крайней мере что-то. — Сторм поглядел на банку с пилюлями и встряхнул ее. Он тщательно их пересчитал, чтобы убедиться, что все получили свою порцию. Осталось несколько штук.

Последний солдат в очереди остановился и глядел на них, прислушиваясь. Это был один из молодых солдат, глаза его были расширены. Уэлш взглянул на него.

— Проходи, крошка, — сказал он. — Отовсюду торчат уши, — добавил он раздраженно.

— Есть среди них такие дураки, что не стали бы принимать пилюли, если бы я их не заставил, — сказал Сторм.

Уэлш глядел на него без всякого выражения.

— Ну и что? Может быть, они надеются подцепить такую малярию, что их отправят обратно и спасут их никчемную, бесполезную жизнь.

— До этого они еще не додумались, — возразил Сторм, — но додумаются.

— Но мы их опередим. Правда? Мы, черт возьми, заставим их принимать лекарство. Правда? Мы с тобой. — Уэлш вдруг улыбнулся своей безумной, злобной усмешкой; потом так же быстро и внезапно она исчезла с его лица. Он продолжал хмуро глядеть на Сторма.

— Только не я, — ответил Сторм. — Если дойдет до этого, пусть разбираются офицеры.

— Ты кто? Паршивый революционер, анархист? Разве ты не любишь свою страну?

Сторм, который был техасским демократом и любил президента Рузвельта почти так же, как Куин, не счел нужным отвечать на такой глупый вопрос.

— Но ведь мы знаем секрет? Мы с тобой, — сказал Уэлш вкрадчивым голосом. — Мы-то знаем, как можно уклониться от пилюль, правда?

Сторм опять ничего не ответил.

— Дай-ка мне одну, — сказал наконец Уэлш.

Сторм протянул банку. Не отрывая глаз от лица Сторма, Уэлш достал пилюлю, бросил в рот и проглотил, не запивая.

Чтобы не отставать, Сторм тоже взял пилюлю, проглотил ее, как Уэлш, не запивая, и уставился на него. Он почувствовал невероятно горький вкус желчи, охвативший горло. К счастью, он давно научился, прижав язык к небу, не пропускать воздух. Кроме того, он заметил, как хитрый Уэлш, когда брал пилюлю, стер с нее пальцем химический порошок.

Уэлш, с каменным лицом, еще секунд двадцать смотрел на Сторма, явно надеясь увидеть, как его вырвет. Потом повернулся на каблуках и ушел. Но, не пройдя и десяти метров, четко повернулся кругом и зашагал обратно.

— Знаешь что? Ты понимаешь, что произошло, что происходит? — Глаза Уэлша бегали по лицу Сторма. — Нет никакого выбора. И не только здесь, у нас. Везде. И лучше не будет. Эта война — только начало. Понимаешь?

— Да, — кивнул Сторм.

— Тогда запомни, Сторм, запомни…

Все это было очень загадочно. Уэлш повернулся и опять ушел. Сторм проводил его взглядом. Он все понимал. По крайней мере, надеялся, что понимает. Если правительство говорит, что надо идти воевать, значит, надо идти, вот и все. Правительство сильнее и может заставить. Дело вовсе не в долге, его обязали бы пойти воевать, хотя если он порядочный человек, то пойдет воевать, даже если на самом деле ему этого вовсе не хочется. Тут дело не в какой-то свободе, черт возьми! Сторм опять взглянул на банку. Он все еще чувствовал во рту невероятную горечь сухой пилюли и с трудом подавил рвоту. В банке осталось еще девять пилюль: три для дежурных поваров и шесть для офицеров. Главное, не было бы такого ливня, будь он проклят! Сторм прихлопнул москита на голом локте, наверное, пятидесятого за час. Хорошо, хоть дождь прошел. Сторм становился оптимистом.

Прошел дождь или не прошел — большой разницы не было. Конечно, приятнее, когда не приходится есть стоя под дождем, но хуже уже не будет. В насыщенном влагой воздухе насквозь промокшее обмундирование только начинает просыхать на теле. В такой грязи почти невозможно почистить винтовку. После ужина некуда деться и нечего делать. Одеяла промокли, палатки чуть не смыло. Наступила ночь. Только что в кокосовых рощах было светло как днем — и вдруг наступила настоящая темная ночь, и все, застигнутые врасплох этой темнотой, пробирались ощупью, будто вдруг ослепли. Вскоре после этого нового испытания солдаты пережили еще одно. Они впервые узнали, что такое ночной воздушный налет.

В тот момент, когда вдруг быстро стемнело, Файф сидел в углу палатки ротной канцелярии. Он старался разместить свои папки и портативную машинку так, чтобы на них не попала грязь. У него был небольшой складной столик, на котором он пытался все разложить. Работа была вдвойне трудной, потому что тот, кто проектировал этот стол, не предвидел, что его придется использовать на таком слякотном полу. То одна, то другая нога все время медленно погружалась в грязь, и стол опасно накренялся, угрожая сбросить все, что на нем лежит. Когда быстро и неожиданно наступившая темнота окружила его, Файф в отчаянии бросил работу. Оп просто сидел, положив испачканные руки на перекосившийся стол по обе стороны портативной машинки, словно инструменты, отложенные на полку. В последующие пять минут, пока другие ощупью отыскали и зажгли затемненный фонарь, он сидел не шевелясь, только время от времени вытирал грязные кончики пальцев о шершавую поверхность стола.

Файф испытывал такую глубокую депрессию, какой никогда прежде не знал. Из-за внезапно навалившегося чувства полной неспособности совладать с собой он не мог даже поднять веки. Особенно пугала его полная беспомощность. Он не мог даже содержать в чистоте свои папки, и сам был мокрый и ужасно грязный. Пальцы хлюпали в мокрых носках, и не было ни охоты, ни сил их сменить. Москиты роем кружились в темноте и жалили лицо, шею, руки, но Файф даже не пытался их отогнать. Он застыл в темноте, сознательно растравляя себя мыслью о неведомой будущей смерти, и самой мучительной была мысль о том, что в конце концов придется снова двигаться.

Отчаяние Файфа отчасти объяснялось тем, что он не пошел с другими в джунгли, когда его приглашал Долл. Если бы он пошел с ними, то вполне возможно, что штык нашел бы он, а не Долл. Файфу казалось, что он вечно упускает все интересное просто потому, что не может заранее сказать, что это будет. Он уклонился от прогулки в джунгли под предлогом, что может понадобиться Уэлшу. На самом деле ему не хватало смелости, и он был слишком ленив. Поэтому он не только упустил возможность найти штык, но и не присутствовал при невероятном подвиге Большого Куина, который стал темой всех разговоров после возвращения солдат из джунглей.

Файф обратился было к своему старому другу Беллу, который ходил в джунгли и все видел, надеясь узнать подробности из первых рук. Но Белл только поглядел на него пустыми глазами, как будто не был с ним знаком, пробормотал что-то невразумительное и ушел. Файфу стало обидно, что Белл так ведет себя после всего того, что, по его мнению, он для него сделал.

Что касается всех остальных, то это была единственная тема для разговоров. Перед тем как столь внезапно наступила темнота, даже все офицеры, которые околачивались в палатке для канцелярии роты, словно это был их клуб, обсуждали эту тему. А когда наконец зажгли затененный фонарь, разговор продолжался по-прежнему.

— Черт тебя побери, Файф! — грубо заорал Уэлш, как только зажгли свет. — Я велел тебе прийти сюда и помочь мне, а ты сидишь тут и бездельничаешь. Принимайся за работу!

— Слушаюсь, сержант, — бесстрастно сказал Файф, но не пошевелился и не поднял глаза.

Уэлш бросил на него пронзительный взгляд с другого конца палатки. Через табачный дым и возобновившийся шум голосов Файф почувствовал этот взгляд и приготовился выслушать очередную тираду. Но тут, как ни странно, Уэлш, не говоря ни слова, повернулся к фонарю. Файф продолжал сидеть, благодарный ему, но его заляпанная грязью душа настолько оцепенела, что он не мог больше ни о чем думать и только прислушивался к разговорам офицеров о Большом Куине и его подвиге.

Незачем воспринимать умом их слова. Достаточно следить за выражением лиц и улавливать изменения тона. Все без исключения смеялись со сдержанным смущением, говоря об этом. Все без исключения гордились Куином, но не с таким буйным весельем, как солдаты, а с легким оттенком стыда. Капрал Куин очень скоро станет сержантом, вот увидите, рассеянно подумал Файф. Ну что ж, он не против. Если кто и заслужил продвижение, так именно Куин. Как раз в это время где-то вдалеке прозвучал и прокатился в ночи по рощам зловещий, настойчивый рев сирен.

Файфа охватила паника и беспредметный страх, не раздумывая, он вскочил с бачка. Когда он подошел к выходу из палатки, паника сменилась простым чувством страха и болезненным любопытством. В тамбуре уже столпились все остальные, находившиеся до этого в палатке.

— Стойте! — заорал сзади Уэлш. — Стойте, черт побери. Подождите, пока я погашу этот проклятый фонарь! Стойте!

Палатка погрузилась в темноту. Впереди Файфа что-то бормотали и ругались. Потом все, офицеры и солдаты, хлынули наружу мимо откинутых полотнищ и закрывавшею вход одеяла в ясную, свежую звездную ночь. В толчее они увлекли за собой Файфа.

Остальные солдаты третьей роты тоже высыпали из укрытий, где отдыхали, и старались согреть озябшие, мокрые тела. Было приказано всем вырыть щели, но на всю роту оказалось только шесть окопчиков для офицеров, вырытых рабочими командами. Может быть, кто-то и сожалел об этом (а среди них был и Файф), но вслух никто не признался. Люди стояли в грязи беспорядочной толпой между тремя большими палатками и вдоль рядов маленьких палаток, мало разговаривали и вытягивали кверху шеи, стараясь что-нибудь увидеть в небе.

Они видели только два-три слабых прожекторных луча, которые неуверенно ощупывали небо и ничего не находили, и время от времени отдельные короткие вспышки зенитных снарядов.

Слышно было гораздо больше, чем видно. Но то, что они слышали, ничего им не говорило. В течение всего налета сирены издавали протяжные, монотонные, дикие протестующие звуки. Раздавались частые очереди автоматических зенитных орудий разного калибра, бесполезно выпускающих снаряды в ночное небо. И наконец высоко в темноте послышался прерывистый слабый звук мотора или моторов — по звуку нельзя было определить, один там самолет или несколько.

Все старались, хотя не очень успешно, скрыть волнение. Это был «Чарли Стиральная Машина», или «Вошка Луи», как его еще называли, не очень-то остроумно. Все, конечно, о нем слышали: единственный самолет, который совершал в одиночку беспокоящие налеты. Эти сведения содержались во всех информационных сообщениях. Из-за большой высоты звук действительно напоминал шум устарелой однобаковой стиральной машины «Мэйтэг». Прозвище привилось: его стали без разбора применять ко всем налетам такого типа, независимо от количества самолетов или количества налетов за ночь. Информационные сообщения старались преуменьшить их значение. Во всяком случае, гораздо забавнее читать о «Чарли Стиральной Машине» в сообщениях, чем обсуждать его здесь, глядя на незнакомые созвездия тропического ночного неба.

Наконец раздался почти неслышный свистящий звук, который они запомнили с сегодняшнего утра. Люди инстинктивно нагнулись, будто ветерок пронесся над пшеничным полем, но никто не бросился на землю. Их слух был уже достаточно привычен к тому, чтобы понять, что бомба падает где-то далеко. Потом со стороны аэродрома стали медленно приближаться звуки разрывов. Они насчитали две серии по пять бомб и одну из четырех бомб (возможно, одна не разорвалась). Если «Чарли Стиральная Машина» — один самолет, то это, конечно, самолет большой. В наступившей глубокой тишине зенитки еще несколько минут упорно продолжали выпускать в небо никчемные снаряды. Потом по всей линии завыли сирены, издавая короткие, печальные, лающие звуки, что означало «отбой».

Солдаты третьей роты смеялись, хлопали друг друга по спине. В длинных проходах между кокосовыми пальмами сирены еще продолжали издавать короткие, неистовые, лающие звуки. Офицеры и солдаты поздравляли друг друга, будто это они лично отразили налет. Это длилось почти минуту, пока офицеры не вспомнили о своем офицерском звании и не отошли от солдат. Сирены умолкли. Еще несколько минут в обеих группах раздавался смех, а потом люди стали медленно расходиться в темноте по своим убежищам; они выглядели сконфуженными и надеялись, что настоящие ветераны не видели их буйной выходки.

В течение ночи было еще пять налетов — если «Чарли Стиральная Машина» был один и тот же летчик, то, безусловно, он был человек энергичный. Во время одного налета последняя бомба последней серии упала в ста метрах от расположения роты, разрушив позицию зенитного орудия и убив двух человек — совершенно случайно, разумеется. Она разорвалась так близко, с оглушительным грохотом, стремительно налетевшим подобно курьерскому поезду, что все попадали на землю. На следующий день обнаружили по сторонам палатки для припасов две воронки глубиной почти в рост человека. Все рассуждали о том, что, будь в этой серии еще одна бомба, она вполне могла бы упасть очень близко к центру лагеря. Утром, когда люди высыпали из палаток погреться в теплых, живительных лучах солнца, наслаждаясь безопасностью, и взглянули друг другу в щетинистые, заляпанные грязью лица, им показалось, что они видят совсем других людей.

В последующие две недели люди изменились еще больше. В эти две недели, которые отделение планирования и боевой подготовки штаба дивизии назвало «периодом акклиматизации», они жили какой-то особенной, двойной жизнью. С одной стороны, жаркие солнечные дни в сравнительной безопасности, с другой — ночи, сырые и холодные, с тучами москитов, сиренами и страхом. И между ними не было ничего общего, никакой связи. Днем подшучивали и смеялись над ночными страхами, потому что при солнечном свете ночные события казались невозможными. Но когда спускались сумерки, быстротечные, багровые тропические сумерки, пока готовились к ночи, все, что делалось днем, отступало в сторону до самого утра. Днем можно было работать, или бездельничать, или немного заниматься. Ночи же были всегда одинаковыми.

Днем купались в ближнем ручье, который, как выяснилось, официально назывался Гавага-Крик. Каждый вечер брились, нагревая воду в касках на маленьких кострах. Днем ходили в джунгли и к месту подвига Куина. Быстро разлагающийся японский солдат все еще лежал наверху могилы. Позиция, которую обнаружили в джунглях, обозначала место последнего этапа битвы при Коли-Пойнт. Здесь были окружены и уничтожены крупные силы японцев, и можно было проследить весь передний край японской обороны внутри и вне джунглей по берегу Гавага-Крик. Были экскурсии и в другие интересные места. Солдаты ходили к берегу, в Коли-Пойнт, к большому дому плантатора, изрешеченному осколками снарядов и теперь покинутому. Несколько групп в разные дни отправлялись на попутных грузовиках по раскисшим дорогам через бесконечные кокосовые рощи даже к аэродрому, до которого было несколько километров. На аэродроме в жарком, располагающем к лени солнце взлетали и садились бомбардировщики. В тени кокосовых пальм работали голые по пояс механики. «Экскурсанты» возвращались домой опять на попутных грузовиках. На всем пути туда и обратно, куда бы они ни отправлялись, солдаты деловито разгружали машины и выкладывали огромные запасы для предстоящего наступления. Наступления, в котором — они это помнили — им самим придется участвовать. Но ночи от этого не становились легче.

После тревожных ночей было так чудесно сидеть и жариться под горячим тропическим солнцем. Оно восстанавливало силы и освежало, ежедневно принося с жарой и дневным светом облегчение и возвращая к нормальному состоянию. Всегда дул легкий ветерок, шелестя листьями пальм, бросавших на землю рассеянные, колеблющиеся тени. От земли с непреодолимой силой исходил теплый, влажный, зловонный запах тропической грязи.

Впрочем, дни проходили не только в развлечениях. Почти каждый день прибывали новые корабли с войсками и грузами. Выделялись наряды численностью до взвода под командой сержантов для помощи в разгрузке. Это была такая же работа, какую они с благоговением наблюдали в день прибытия, а теперь привыкли и к ней, и к периодическим дневным налетам. В дни, когда корабли не приходили, те же команды использовались для переброски грузов с берега в глубину рощ. Каждое утро проводился час интенсивной физической подготовки, нелепый, но требуемый распорядком дивизии. Было проведено несколько коротких учебно-тренировочных маршей, которые показались всего лишь прогулками. Один день с утра до вечера провели на импровизированном стрельбище, проверяя и пристреливая оружие. Но ночи от этого не менялись.